В 1971-м британский психиатр Дэвид Купер, представитель антипсихиатрического движения, выпустил книгу «The Death of The Family». Это движение, и особенно книга Купера, обращало внимание на то, что корень проблем не в поломках людей и отношений внутри семей, а в том, что сама структура нуклеарной семьи и ее функция в капиталистическом обществе приводят к психологическим искажениям и разрывам. Иногда, конечно, эти поломки могут восприниматься как прорывы — когда персона действительно начинает понимать, что происходит.
Купер видит основное значение семьи в том, что она распространяет властную парадигму подчинения на всех членов общества; когда рождается ребенок, задача семьи — внедрить в него особый тип конформизма, настройку на подчинение внешнему авторитету и отсутствие вопросов к нему; исследователи патриархата так же описывали процесс гендерной социализации в семье — мальчикам запрещают проявлять нежность, девочкам — самостоятельность. Основным психологическим эффектом от рождения и воспитания в семье Купер называет страдание от недостатка личной автономности (каждый из нас знает достаточно людей, которые по совету или настоянию семьи выбрали какую‑то «реальную» профессию, потратили 4–5 лет на ненужное образование или совершили любой другой недобровольный выбор, за который расплачиваются долгими походами к терапевтам).
В 1982 году выходит книга Мишел Барретт и Мэри Макинтош «The AntiSocial Family», которая тоже уводит фокус с семьи на семьецентричное устройство общества и гегемонию семейной идеологии. Один из важнейших аргументов этой книги в том, что семья, будучи фундаментом современного общества, по своему устройству антисоциальна; в обществе было бы гораздо больше распределенной заботы, любви и обмена, если бы не претензии семьи на эксклюзивность в этих процессах. Стратегия, которую предлагают авторки, заключается в реализации политик, поощряющих разнообразие вариантов отношений, перераспределение юридических и экономических привилегий от семей к сообществам, ревитализацию публичной сферы и прекращение поддержки идеологии семейности с ее фокусом на домашней жизни.
Но с 70-х по 90-е к феминисткам, которые выступают за сохранение и расширение понятия о семье, присоединяется огромная часть ЛГБТ-движения, которому в некоторых странах была необходима хотя бы декриминализация. Доступ к официальному институту брака начинает рассматриваться как способ легализации в обществе геев, лесбиянок и квиров. Кажется, что это может решить для однополых и ненормативных союзов вопросы наследования и раздела частной собственности, разного рода экономических льгот, существующих только для партнерств, вопрос приемных детей и репродуктивных прав, доступа в тюрьму или реанимации — и так далее. На какое‑то время дискуссия о полной отмене семьи затихает. В феврале 2004 года Американская антропологическая ассоциация делает следующее заявление в ответ на призыв президента Буша принять конституционную поправку, запрещающую гей-браки как угрозу цивилизации:
«Результаты более чем столетнего антропологического исследования домашних хозяйств, родственных отношений и семей в разных культурах и во времени никак не поддерживают мнение, что цивилизация или социальные порядки зависят от брака как исключительно гетеросексуального института. Напротив, антропологические исследования подтверждают вывод о том, что огромное количество типов семей, включая семьи, построенные на основе однополых партнерств, могут способствовать стабильному и гуманному обществу».
Освободительные гей-движения добиваются успехов, и, начиная с легализации гражданских однополых союзов в Дании в 1989 году, к моменту выхода этой книги в 31 стране мира легальны однополые браки и еще в 19 странах — гражданские союзы и зарегистрированные партнерства, — конечно, со своими нюансами относительно экономических и репродуктивных прав: в некоторых странах именно официальное признание однополых союзов привело к явному запрету удочерения/усыновления ими. В целом прогрессивная политика в разных странах действительно сделала ситуацию немножко посвободнее; в той же Японии, к которой мы обращались выше, с одной стороны, тенденции индивидуализации увели вниз количество заключаемых браков и повысили возраст вступления в них, а с другой — все больше людей экспериментирует с формами сожительства, такими как нео-кеккон, «нео-брак», когда супруги принимают в семью своих друзей и живут вместе. Даже в России альтернативные форматы сожительств перестают восприниматься обществом как что‑то опасное. Значит ли это, что дискуссия 70-х наконец разрешена, вопрос о полной отмене семьи больше не релевантен, и остается только ждать и бороться, пока прогрессивная политика Нидерландов распространится на весь остальной мир? Увы, кажется, что нет, и это особенно ясно после пандемии коронавируса, когда по призыву государства все засели по домам со своими семьями.
Исследовательница Кэти Уикс считает, что, несмотря на изменения в легальном и культурном понятии семьи, произошедшем за последние 50 лет во многих странах, три основных компонента семейной парадигмы продолжают существовать нетронутыми:
приватизированная система социального воспроизводства,
парная форма семьи,
биогенетическое понятие о родстве.
Во-первых, эта предустановка делает в разной степени общественно или юридически недопустимыми все другие формы родства и союзов: даже в языке негативно закодирована «неполная семья» или «мать-одиночка» (хотя одиночное материнство или отцовство вполне может быть по выбору), не говоря уже о семье с тремя или более родителями, сородительстве с друзьями, о семьях с неродными детьми или без детей вообще. Но давайте посмотрим на остальные эффекты семейной идеологии.
Во-первых, пишет Уикс, семья как форма принадлежности, сосредоточенная на биогенетическом родстве, натурализует социальные иерархии и одомашнивает конфликты, которые из‑за них происходят. Здесь работает та же схема с биодетерминизмом, как и с любовью и сексом: люди уверены, что семья это «естественно», а значит, естественно и всё в ней — неравный труд (в том числе репродуктивный), экономические зависимости, насилие, подчинение детей, парная структура, незащищенность мигрантов и номадов.
Семья, представляемая «натуральной единицей», как бы дает «природное алиби» социальным отношениям власти, которые на нее влияют, и затемняет силы, которые формируют неравенства. Кроме биологического родства, современная семья зависит от процесса индивидуации. Выше я рассказывал, как Ульрих Бек описывает процесс разъедания семьи неолиберальным индивидуализмом; в итоге получается общество, состоящее из маленьких семейных юнитов, не особо связанных между собой. Индивидуализированные семьи производят такого же индивидуализированного субъекта с потребностью формировать тесные связи один-на-один, они увязывают индивидуальное сознание с частной собственностью и приватной сферой: места, где человек может получить поддержку и эмоционально зарядиться, сужаются до работы и семьи; эта маленькая группа из 2–3 человек считается способной удовлетворить все социальные, физические и эмоциональные запросы индивида, высасывая соки из публичной сферы, оставляя другие институции заброшенными.
Привилегия семьи отрезает людей от альтернативных форм социальности; жена сидит с подругами, но звонит муж и требует идти домой, она подчиняется, и даже не потому, что он абьюзер, а потому, что родственники настаивали, что нужно проводить больше времени с семьей, а у нее нет причин, чтобы не верить родственникам, ведь они единственные близкие люди, даже если она смутно чувствует подвох.
Кульминацией натурализации и индивидуации семьи является ее приватизация. Она реализуется через вынос за пределы понятия оплачиваемой работы всего того домашнего, репродуктивного и комьюнити-труда и заботы, которые делаются «вне офиса»; этот «невидимый труд» уже давно и хорошо изучен в фем-теории. То, что (в основном, но не обязательно) женщина делает дома — убирается, готовит еду, ездит за продуктами, 9 месяцев вынашивает ребенка и 18 лет его растит, поддерживает членов семьи эмоционально, решает уроки, вникает в проблемы близких, посещает родительские собрания, заботится о детях, пожилых, инвалидах, о соседях, о себе, — все эти вещи, несмотря на то что они требуют чудовищного количества усилий, не просто не считаются за работу, которая должна быть оплачена, но подразумевается, что на эти вещи у персоны откуда‑то возьмутся время и силы помимо пятидневной занятости на оплачиваемой должности.
Тем не менее в экономическом смысле работа и домохозяйство разделены; государство и рынок исключают себя из помощи последнему, потому что это как-бы-частная сфера, — зато они всегда рады ее отрегулировать. Особенно хорошо приватизация видна на примере выращивания детей: оно натурализовано как не-работа, индивидуализировано как личный выбор (хотя вся культура, пропитанная семейной идеологией, буквально орет о том, что цель семьи — рожать, а ребенок — это счастье) или стиль жизни, и вся экономическая, эмоциональная и физическая ответственность ложится только на семью с минимальной или отсутствующей помощью от государства и рынка, хотя этот ребенок — потенциальный работник, потребитель, армейский или государственный служащий.
Приватизация семьи — ключевая ее характеристика сегодня. Мы видим, что чем более демократичной она становится, тем она более частная; можно дать квирам возможность регистрироваться в союзы — государству это ничего не стоит, — но репродуктивный труд, производящийся в союзах, так и остается на плечах их маленькой индивидуализированной ячейки.
Наконец, подразумевается, что семья — это романтический и сексуальный союз двух человек. Двое — это эффект натурализации: два человека необходимы и одновременно достаточны для рождения потомства. Но, как мы выясняли выше, на протяжении истории человечества до XVIII–XIX веков люди крайне редко жили только вдвоем — они зависели от расширенных семейств и сообществ, которые зависели от них, и могли рассчитывать на их помощь. Сегодня же моногамная пара изображается самодостаточной: подразумевается, что в городской среде каждый способен найти единственного человека, который будет сексуальным и романтическим партнером, домашним сожителем, сородителем, соработником, компаньоном и эмоциональной опорой одновременно.
Все остальные социальные отношения отсекаются и считаются не такими важными. Однополые союзы, которые считаются более осознанными и эгалитарными, как показывают исследования, вообще не защищены от инерционного воспроизводства гетеронормативных иерархий и уж тем более — социальной изоляции. Сегодня все больше распространяются практики, которые теоретически подрывают диадическую структуру семьи, — полиамория, сородительства с друзьями и асексуальными партнерами, все больше одиноких родителей по выбору.
Такие практики могут быть, а могут не быть подрывными; самые медийные полиаморы в России, которых я знаю, — максимально укорененные в неолиберальном индивидуализме и психологическом дискурсе люди; их заботит «бережное отношение друг к другу и баланс интересов». Часто полиаморная структура просто копирует логику парной и еще больше укрепляет индивидуализм семьи — втроем или вчетвером легче справляться с производством жизни, так зачем инвестировать во внешние сети заботы?
Итого: людей насильно собирают в изолированные ячейки и накладывают на них обязанности, с которыми они физически не могут справляться; все это утрамбовывается слоями натурализации и романтической мистификации — так, что люди даже не могут разглядеть механизмы власти, которые собирают их в эти ячейки; неолиберализм укрепляет границы семьи, отождествляя личную и семейную ответственность.
Тяжелый труд по производству жизни и недостаток поддержки вымывают из людей силы оценить свое положение и оставляют их в медленном умирании. Публичная сфера уничтожается привилегиями частной сферы — даже если она расширенная, а не нуклеарная. Например, в 2014 году вышло исследование о том, как семейные и родственные связи в Армении, Грузии и Азербайджане препятствуют гражданской активности. Берлант и Уорнер в книге «Sex in Public» пишут о том, что «идеологии и институты интимности, которые обещают индивидуализированную самореализацию, представляют частную жизнь как единственную сферу, где это может быть достигнуто».
Расширение понятия семьи до однополых или даже полигамных союзов, основанных не только на биогенетическом родстве, не гарантирует растворения индивидуализма и приватизации частной сферы. Наконец, семейный призыв «заботься о себе и своих близких» — как консервативный, так и неолиберальный — прямо связан с ростом национализма и ксенофобии; Файрстоун писала о «шовинизме, рождающемся в семье».
Каков феминистский или квирный ответ этой ситуации, что фактически может значить «отмена семьи»? Кэти Уикс пишет, что важным кажется не восхвалять или проклинать семью, а попытаться представить будущее, в котором ни одна из существующих моделей отношений или домохозяйств не является более ожидаемой или наделяемой большей надеждой и привилегиями, чем остальные. На вопрос: «А что вы поставите на место семьи?» — ответ: «Ничего».
Я предполагаю, что кто‑то, читая это, удивляется по двум сценариям:
Но я люблю свою семью, почему нужно от нее отказываться?
Я не чувствую запроса на полигамное партнерство или одиночество, я чувствую, что мне нужна моногамная семья.
Во-первых, конечно, никто не предлагает отказываться от любимых людей и их заботы; наоборот, этого должно быть больше. Во-вторых, к сожалению, нужно большое усилие, чтобы почувствовать, что наше психосоциальное устройство формируется миром вокруг; семья сопровождает и окружает ребенка особым типом интимности с самого рождения; это не может не влиять на структуры и горизонты желаний нового человека. Когда вам кажется, что вы хотите нуклеарную семью, правильно задаться вопросом: был ли у вас шанс узнать, чего еще вам может хотеться, насколько разнообразно пространство альтернатив вокруг?
Возможно, вам нужна семья, но что вам с большей вероятностью нужно — безусловный базовый доход, трехдневная рабочая неделя и отсутствие необходимости выходить замуж или жениться, чтобы закрыть потребность в заботе и поддержке.
Издательство
