Независимый театр post в этом году отмечает десятилетие. Любимый театр умников и снобов обеих столиц основал выпускник Льва Додина Дмитрий Волкострелов. Начинался театр со спектакля «Июль» по тексту Ивана Вырыпаева, который Волкострелов поставил вместе с однокурсницей Аленой Старостиной. С тех пор театр регулярно участвовал в фестивалях, гастролировал по Европе, сделал две выставки (вторая, «Час места», созданная для «Территории», не так давно завершилась в ММОМА на Петровке).
У post до сих пор нет дома, и он играет на разных площадках, что кажется логичным решением для театра, чей зритель — житель большого города, который сидит с книжкой или макбуком в локальной кофейне, снимает жилье в центре, одевается в кэжуал-униформу, интересуется современным искусством и читает дневник Зонтаг, изданный «Гаражом». В общем, такой интеллектуал-хипстер, немного уходящая натура в пандемийном мире, успевшем восхититься удаленкой, разочароваться в ней и соскучиться по путешествиям и объятиям. Про таких девушек и написал свое «Пушечное мясо» минский драматург Павел Пряжко, давний соавтор Волкострелова.
Сюжет для небольшого рассказа: три девушки, одна куратор выставки, другая — фотограф, которая работает гардеробщицей в детском театре, третья — подруга второй и коллега первой.
Впервые этот текст Волкострелов представлял на фестивале молодой драматургии «Любимовка» еще в 2015 году. Тогда три красивые вызывающе дорогой красотой женщины (Анна Чиповская, Светлана Ходченкова и Светлана Устинова) на фоне кирпичной стены, будто четки, перебирали слова — про одиночество, про невозможность коммуникации, про вечную пустоту, про тотальный холод, от которого некуда деться и нечем дышать.
Под их голоса почему‑то представляются минские сталинки (хотя Пряжко сказал, что писал о России) и вымершие проспекты, по которым в июльском мареве летает тополиный пух. Я не знала, есть ли в Минске тополя, но и сейчас, спустя пять лет, легко вспоминаю это ощущение от той, пожалуй, самой красивой читки, которую я когда‑либо видела, — невозможности вздохнуть.
Ходили слухи, что спектакль по пьесе появится в Риге, но в итоге премьеру «Пушечного мяса» сыграли на фестивале «Балтийский дом» в Петербурге. Слухи, впрочем, были не беспочвенны: спектакль задумывался как коллаборация с берлинским фестивалем Postwest и рижской продюсерской компанией KatlZ. Играют в нем три рижанки — хореограф и танцовщица Яна Яцука и латышские звезды, актрисы театра и кино Инес Пуджа и Анта Айзупе. Все три — с безупречными спинами, холодной европейской красоты, со сдержанно-отстраненной манерой игры. Другие, гостьи из отрезанного закрытыми границами мира.
Сценография — три фотофона для съемки, три кольцевые лампы у каждой и три айфона, на которые актрисы снимают все происходящее. А после спектакля зрители получают программку с QR-кодом, по которому можно увидеть видео спектакля изнутри.
Художница Алина говорит на латышском, куратор Марина — на английском, Оля (про нее известно лишь то, что она поможет развешивать работы Алины) — на русском с латышским акцентом. Простое в своей изящности и одновременно политическое решение разделить написанный на русском текст Пряжко на три языка снова напоминает о бесконечно говорящих, но не слышащих друг друга чеховских героях. О том, как все больше становится границ и меньше мостов.
Графично перемещающиеся по залу с колоннами актрисы в «Пушечном мясе» выглядят рисунком художника-перфекциониста, они тут главные экспонаты. Показывая свои работы, Алина демонстрирует куратору Марине и публике пустые листы, попутно объясняя, чем вдохновлялась или что хотела сказать той или иной работой. Кто‑то, наверно, в этот момент вспомнит историю художницы Юлии Цветковой. Но при этом спектакль похож скорее не на тихую революцию, а на одиночный пикет в поддержку мира, где женщинам в Минске не пришлось вставать в протестные хороводы, художниц не обвиняли в распространении порнографии, журналистов — в шпионаже, а планирование (и не только выставок и премьер) выдерживало проверку лентами новостей.
Героини «Пушечного мяса» одеты вроде бы как сегодняшние жительницы больших городов (художник по костюмам — Алена Старостина) — платья приглушенных тонов, носки под туфли, поясная сумка у кураторки (хотя в тексте Пряжко она куратор) Марины. Но героини все равно выглядят несегодняшне-нездешними — то ли из недавнего прошлого, то ли из ближайшего будущего. И платья остались, и носки все еще актуальны, сумки, правда, вроде бы так не носят уже, но в них ли дело.
А вот диалоги Алины и Марины звучат порталом в наступающее будущее с еще большим пиететом к личным границам и социальной дистанции. «Я принесу воды. Это тот маленький человеческий шаг, на который способен каждый. Пожалуйста, мне понадобится время, очень небольшой его промежуток. Вы видели, кухня близко». — «Да. Я обратила внимание. Спасибо. Такие вещи объединяют».
Три женских голоса на трех языках продолжают перебирать слова-четки. В один момент их сменит «This Alone Is Love» a-ha, перекочевавшая в спектакль из той самой читки. И пять лет назад, и сейчас она звучит практически как чеховское (точнее, треплевское): «Холодно, холодно, холодно, пусто, пусто, пусто». Время в этот момент оказывается чем‑то физически осязаемым, а «Пушечное мясо» — манифестом одиночества, конечности и уязвимости искусства. А еще надежд, планов и красоты. Хотя ставил Волкострелов наверняка о другом.
