Марат Гельман — о том, почему города скоро превратятся в тотальные музеи

Древний город, окруженный крепостной стеной, давал своим обитателям защиту. С изобретением пороха стены оказались бесполезны, и главным содержанием города стала рыночная площадь. В эпоху промышленной революции в городах искали работу. Сегодня город — это место, где мы проводим свободное время.

Как показал локдаун, многим из нас необязательно выходить из дома, чтобы работать. Карьерой можно заниматься где угодно — а вот качество свободного времени в разных городах отличается радикально. Между тем именно свободное время определяет образ жизни человека в постиндустриальную эпоху: за последние полвека мы стали работать втрое меньше — благодаря техническому прогрессу.

К тому же я подозреваю, что активная жизнь в офлайне скоро станет роскошью — ведь проводить время в интернете дешевле. Единственная альтернатива онлайн-жизни — это городская жизнь, поэтому в будущем мы станем ценить не те города, где можно быстро перемещаться на большие расстояния, а те, которые предлагают нам интересный опыт.

Города конкурируют между собой — но не так, как корпорации. В соревновании бизнесов победитель получает все: если кто‑то сделал самый удобный и самый дешевый гаджет, остальные от этого проигрывают. Когда город запускает какой‑то тренд, другие города тоже могут выиграть, переняв этот опыт. Корпорации создают универсальные, взаимозаменяемые ценности, полагаясь при этом на ученых — физиков, химиков, биологов. Города конкурируют в поле уникального. А носитель уникального — художник, тот самый человек, который знает, чем заполнить ваше свободное время.

Конечно, города определяются и географическим положением, климатом, но, как правило, все уникальное в городе сделано художниками. В постиндустриальном мире художник станет главным партнером города.

Вообще, тема свободного времени шире, чем городская повестка. Представьте: всю работу делает искусственный интеллект, и человек должен сам придумать себе занятие. Когда это случится, художник станет всеобщим учителем (как ученый в XX веке), потому что именно так и он живет — не делает разницы между рабочим временем и свободным и создает что‑то по собственному запросу, а не по чужому.

Городу нужны именно художники, а не оформители, которые будут его украшать. Но художник, в отличие от оформителя, не работает на заказ — он мотивирует себя сам. Чтобы художник захотел работать в городе, нужно убедить его, что это в его интересах.

Главные заказчики художников — это бизнес, власть и институция. Со всеми тремя субъектами у него проблемы.

Институция, музей — казалось бы, лучший партнер. Но только на первый взгляд.

Институции создают дистанцию между художником и публикой. У меня есть резиденции для художников в Черногории. Я вожу гостей из мастерской в мастерскую, знакомлю с художниками, показываю их работы. Часто мне говорят: «Наконец я понял современное искусство!» Я спрашиваю: «Что же вы, не ходили в музеи?» Отвечают: «В музеи ходил, но с художником не разговаривал ни разу». Непонимание — побочный эффект музея.

А теперь посмотрим на город. Чего он хочет от художника? «Сделайте нам такое событие, чтобы наш город прозвучал на весь мир». В принципе, того же хочет сам художник — прозвучать на весь мир. «Сделайте нам такую выставку, чтобы горожане бросили свои асоциальные дела и стояли на нее в очередь». Художнику нужно то же самое.

Для художника выход в город — не только радость. В городе он анонимен. Весь мир знает работу Дмитрия Врубеля «Господи! Помоги мне выжить среди этой смертной любви» — и совсем немного людей знают автора.

Затем, чтобы заниматься паблик-артом, художнику нужно спуститься с пьедестала. Памятники прошлых веков заметны издалека: пространство вокруг них организовано так, чтобы вы подходили к ним с пиететом. Тема скульптуры, память о великом человеке или великом событии — это тоже своего рода пьедестал, способный защитить работу художника от критики. В паблик-арте пьедестала чаще всего нет — ни буквального, ни символического. Зритель подходит вплотную, трогает твою работу, залезает на нее. Эта ситуация, в принципе, тоже дискомфортная.

С другой стороны, художников никто с пьедестала не сбрасывал — они сами с него сошли, когда стали настаивать на своей современности. До середины XX века художники творили для будущего, а к современникам относились чуть ли не с презрением. В послевоенную эпоху художник начал говорить со зрителем не как гений с обывателем, а как с собеседником, в некоторых случаях видя в зрителе полноправного соавтора. Дистанция между художником и публикой исчезла.

В мире нет городов, способных собственными ресурсами обеспечить насыщенную культурную жизнь. В Перми меня часто критиковали, что я мало поддерживаю местных художников. После одного такого разговора с губернатором я позвал его в книжный магазин. Говорю: мой ребенок увлекается астрономией, где здесь книги пермских астрономов? Нет таких. Выходит, пермским детям не нужно интересоваться астрономией? Конечно, нет. Город заинтересован, чтобы в магазинах были книги со всего мира. Максимум, что мы можем и должны сделать в этом книжном магазине, — отдельную полку для местных авторов. То же самое с искусством и с паблик-артом в частности.

Разумеется, любой город в поисках уникального рано или поздно обращается к собственным ресурсам — ведь работы международных звезд есть у многих. Вот только я не знаю ни одного художника, который хотел бы, чтобы его скульптуры стояли только у него в городе. Идеальная ситуация — когда местного художника получается экспортировать. Но этого не случится, если в городе никто не знаком с глобальным контекстом.

Специалисты по искусственному интеллекту называют две специальности, которые проще всего передать машинам, — финансист и чиновник. В то же время в центре Москвы, например, четверть зданий занимают госучреждения. Скоро такие здания станут освобождаться по всему миру, и нас ожидает третья волна джентрификации.

Первая волна — это смерть монархии. Лувр, Зимний дворец, Версаль — теперь территория искусства. Вторая волна — когда производство покинуло города: на фабриках и заводах стали делать креативные кластеры.

Офисные центры тоже уйдут в прошлое. Один мой товарищ работает в банке в Лондоне: две трети его сотрудников так и продолжили работать удаленно после локдауна, и теперь огромному банковскому билдингу пытаются найти новое применение. Разумеется, часть этих зданий станет жильем, но многие отойдут художникам и кураторам. Чтобы эффективно обслуживать наше свободное время, городу предстоит превратиться в тотальный музей.

Представим, что у города появляется план развития. Если позволяет экономика, он воплотится за 25 лет. Те, кто участвовали в обсуждении этого плана или прочитали о нем в новостях, могут не увидеть окончательный результат. Поэтому я считаю, что паблик-арт нужно непременно включать в такие программы, причем заниматься им нужно в первую очередь — в первые два-три года; с помощью искусства мы можем прямо сейчас создать образ будущего, куда движется город.

Когда мы создавали фестиваль «Белые ночи в Перми», мы аргументировали это так: мы хотим, чтобы Пермь была современным европейским городом, но сегодня у нас нет для этого ресурсов. Можем ли мы, по крайней мере, сделать образцовым центр города? Нет, этого мы тоже не можем. Так давайте сделаем его Европой хотя бы на один месяц. И вот появляется фестивальный городок. Мы старались не просто делать фестиваль, а задавать стандарт жизни.

Паблик-арт, в отличие от памятника, не претендует на вечную жизнь. Он современен, а значит, может уйти вместе со своим поколением. Новое поколение может перенести эту скульптуру в музей и заменить другой. Ценность паблик-арта — не в самом объекте, а в программе, которую он предлагает здесь и сейчас.

В России у пространства может быть только два статуса: личное и общее. Даже собственный подъезд мы часто воспринимаем как общее — поэтому в наших домах такие неприглядные подъезды. В развитом городе двумя вариантами не обойтись. Новая, сложная регламентация пространства — это в том числе способ сдерживать власть, которая все публичное поле считает своим.

С другой стороны, на примере «Большой глины № 4» мы видим, что темой для дискуссий становится скульптура, но не политика и не медиа. Может так оказаться, что самые интересные дискуссии в России теперь будут о паблик-арте: это искусство, которое касается всех, но его обсуждение не опасно для власти. Дело в том, что, по сравнению, например, с сегодняшней Белоруссией, наша художественная среда на удивление аполитична. Однако это может измениться — и важно понимать потенциал таких перемен.

В свое время чешский художник Давид Черный начал вторую Пражскую весну. В Москве уже шла перестройка, но Восточный блок не спешил повторять за Советским Союзом, они помнили танки на своих улицах. Один такой советский танк-памятник так и стоял немым предупреждением в центре Праги. Что делать, непонятно: вроде в Москве уже Горбачев, а вроде и танк стоит. И вот однажды ночью Давид Черный со своими помощниками красит этот танк в розовый цвет. Вместо грозного напоминания получилась воздушная игрушка. Она стоит, и ничего не происходит, никого не наказывают. Это стало сигналом: страха больше нет. Так началась новая Пражская весна. Так что, когда наступит момент, паблик-арт может сыграть свою роль.