— Ты ни разу не пожалела, что роман все-таки был опубликован?
— Нет, ну конечно же нет, это же здорово, что все превратилось в книгу, заимело своего читателя и фанатов, что людям нравится.
— Но были же негативные рецензии, были негативные отзывы, которые тебе не нравились. Тут ты не подумала — а может, все-таки не стоило?
— Я вообще очень люблю читать рецензии, читаю их везде, где они попадаются. Очень часто я встречала разгромные отзывы на свои самые любимые книги. И пришла к выводу, что на каждую прекрасную или среднюю книгу есть какое‑то количество людей, которым она очень нравится, и людей, которым она очень не нравится. Если не брать рецензии критиков, то наиболее распространенный негативный отзыв читателя — это «скучно, неинтересно, невозможно читать, далеко не продвинулся». Меня это как‑то совсем не напрягает.
— То есть ты абсолютно спокойно относишься к негативным отзывам?
— Не то чтобы абсолютно спокойно. Но есть же читатели, которым будем скучно читать многое из того, что интересно мне.
— Спустя 11 лет после выхода книга до сих пор стоит особняком. Нет ни одной книжки, которую можно поставить рядом с «Домом». Она совершенно особенная. Ты не встречала чего‑то похожего на твою книгу?
— Мне сложно сказать, что где стоит. Но я очень люблю замечание моей мамы, которая написала книгу воспоминай о своем дедушке Мартиросе СарьянеМартирос Сарьянармянский художник-живописец (1880–1972).. И вот она мне говорит: «Ты украла из моей книги фразу „Когда‑то там гнездились аисты“». Я говорю: «Мам, но моя книга была к тому времени уже опубликована». Мама отвечает: «Ну это же очень мое. Ты не можешь этого помнить. Это было мое детство, когда на деревьях напротив дома были гнезда, и там был аисты». Я сказала, что видела это все своими глазами и тоже помню.
— «Дом, в котором…» невозможно вписать в какой‑то жанр. Его проще всего определить через отрицание. Это не книга о людях с инвалидностью. Это не реализм. Это не роман об интернате. Это не роман об Армении. Это не роман о России. Это не роман взросления. Всякий раз, когда ты пытаешься наклеить на книгу ярлык, сразу же потом хочется себя спросить: «А тебе не стыдно такую чушь нести?» Ты понимала, что пишешь роман, который нельзя описать и нельзя вписать?
— Нет, я об этом не думала. Когда я писала книгу, то не знала, что она будет опубликована. То есть идеи приклеивать ярлыки даже в мыслях не было.
С другой стороны, приклеивание ярлыков — это же ужасно. Не считая того, что книгу впихивают в границы какого‑то жанра.
Книги с такими рекомендациями, которые можно было купить только из любопытства. Ну как Филип Дик сочетается с Гарри Поттером?
— Но ты сама задумывалась над жанровым определением?
— Нет. Я писала ее для себя, в той манере, которая мне лично нравилась.
— Ты пишешь книжку и не мечтаешь, что она будет опубликована?
— Нет, естественно, ты хочешь увидеть ее книгой, ты об этом мечтаешь. Но как мечтаешь? Ты себе представляешь, как ты берешь в руки книгу, у нее настоящая обложка, там будет конец. Я даже во сне видела, что книга уже стала настоящей книгой, она попала ко мне в руки, и я ее листаю быстро-быстро, смутно догадываясь, что это сон и что мне надо срочно прочесть финал. Не то чтобы я не знала, чем все закончится, но мне именно хотелось это прочесть. И вот что самое смешное: в реальности ты открыл книгу с конца, пролистнул две страницы, и вот финал. А во сне ты листаешь, а конца все нету и нету.
— В «Доме, в котором…» есть несколько очень крутых литературных приемов. С одной стороны, мы до конца не понимаем, кто такие персонажи романа, почему они собрались в Доме. Мы до конца не понимаем — люди это или животные, потому что нам про них ничего не говорят, но зато у нас есть их прозвища, чаще всего животного происхождения. А с другой — мы не сразу понимаем, что это люди с инвалидностью. Это все очень крутые и зрелые приемы — не все опытные писатели так умеют запутывать читателя. Как это получилось у писательницы-дебютантки?
— Я к этому пришла постепенно. Во-первых, о запутывании читателя речи вообще не шло. Потому что читатель не особо предполагался. Я писала эту книгу слишком долго. Вначале она имела более традиционную форму, там были описания, и все более или менее растолковывалось. Изначально Курильщик — герой, с которого начинается повествование, — попал в Дом из Наружности, то есть для него это все было новым, и все в книге состояло из описаний, описаний, описаний.
В раннем варианте в первой части книги Курильщик приходит в Дом, знакомится с остальными, все описывается его глазами, традиционно разжевывается. Второй частью были воспоминания Сфинкса о детстве. Это был блок довольно понятный. Благодаря Курильщику мы все знали про место действия и про персонажей. И, наконец, была третья часть, которая называлась «Шакалиный восьмидневник», которую лично я как читатель любила больше всего. И я, перечитывая написанное, всегда пролистывала первую и вторую часть, потому что хотела дойти до третьей. В общем, я поняла, что третья мне очень нравится, а первая и вторая — мешают. Они мне на нервы действуют, там другой язык, там все скучно. И отсюда возникла идея, что Курильщик не приходит снаружи. Что он уже живет внутри.
Если не разжевывать детали, то текст становится более живым. Когда ребенок меняет школу, ему никто в новом классе не будет объяснять: это наш самый добрый парень, а это наш самый главный хулиган. Он должен туда вписаться, сам понять.
Таких читателей оказалось намного больше, чем я могла предположить.
— То, что в книге нет черт времени, — это тоже принципиально важный момент?
— Нет, это просто прием, который мне облегчил мою писательскую задачу. Когда ты пишешь что‑то абстрактное, про непонятно где находящееся место, про непонятно какое время, тебе проще писать. Само произведение это диктовало. Книга была ограничена одним местом, одним зданием, все происходит только там, с персонажами, у которых нет прошлого вне этого здания. Естественно, с самого начала был задействован прием, что никто не объясняет место действия, что Дом может быть где угодно. А вот время я специально не прятала. Но ушлые читатели совершенно точно вычислили временной период, когда разворачивается действие книги.
— А бесконечная важность мелочей и иерархий, важность того, кто кого назвал, — это же книга о важности того, что мы не замечаем…
— Почему не замечаем? Мелочи играют для нас немаленькую роль. В любом коллективе.
— Но откуда это бралось?
— Ну как у всех. Из школы. Был опыт смены школ, и был опыт пребывания в художественном училище. Подростковый возраст, пятнадцать лет.
В художественном училище есть своя элита — живописцы. Дальше идут графика и дизайн, это где я была, мы рангом пониже. Это не сами ребята решают, просто так принято. Есть еще скульпторы — это отдельная категория, это мир в мире. Если на живопись и на графику с дизайном поступали одногодки, которые оканчивали восьмой класс и шли в училище, то в скульпторы шли 25-летние ребята. Взрослые, они работают в подвалах, у них там темно, девочек там вообще нет, заходить к ним туда ужасно интересно.
— Кажется, что эту иерархию просто перенести в роман.
— Не так‑то просто на самом деле. Мне редакторы задавали вопрос: а где это вы учились, где у вас было вот так? Редактор спрашивала насчет гитарной струны, которую мальчик засовывает в карман, когда идет на драку: «Он кого‑то душить ей собирался? Что за ужас такой?»
Она меня спрашивает: «И где же это вы учились?» В самой обычной школе.
— А сочетание жесткости и нежности — это оттуда же?
— Да, оттуда же. Это подростковое. В 16–17 лет люди — максималисты, и они максимально выражаются в своих эмоциях и предпочтениях. Даже хочется иногда туда вернуться.
— А как сохранить этот дух?
— Его невозможно сохранить. И слава богу. Там все так ярко, так запредельно, так на грани. Они идут до последней черты. Но красоту такой жизни можно увидеть, только когда ты постарше. А когда внутри, то там тебе не особо весело. Потому что ты тоже максималист, потому что готов отстаивать до последнего свои убеждения.
— Ты готова была идти драться гитарной струной?
— Нет, это, скорее, про состояние души. Ты живешь с ощущением того, что ты прав. Мне не приходилось никого бить гитарной струной и не приходилось драться портновской линейкой. Вообще драками и общением коллектив на коллектив занимались мальчики. Девочки в таком не участвовали. Девочки могут начать спонтанно бить морду, но в этом только две девочки участвуют, а не стенка на стенку. А вот мальчики могут.
— Но почему «Дом, в котором…» — это почти целиком мужской мир? Это самый частый упрек на форумах: где девочки?
— Просто изначально мое внимание было сосредоточено на одной группе — десяти ребятах, и там все были мальчиками. Я всегда соглашалась, когда мне указывали на то, что девочек у меня мало и они не прописаны. А потом подумала: на самом деле девочки прописаны достаточно подробно для второстепенных персонажей. Просто ни одна из девочек не является главным персонажем. Есть части, написанные от лица девочек, там они главенствуют. Так что все нормально у меня с соотношением полов.
— Но при этом фанатов романа больше среди девочек.
— Естественно, если герои — мальчики, то фанаток больше среди девочек. Я сама была девочкой, которая мечтала родиться мальчиком.
— Давай восстановим хронологию. С чего началась книга?
— Ой, я не знаю. Первые написанные строчки давно выкинуты и никуда не вошли. У меня была какая‑то зарисовка про мальчика, который не находит общего языка со своим отцом.
Еще из самых старых отрывков у меня есть фрагмент про лес, где слепой идет по коридору. Он был довольно куцым — просто какой‑то персонаж шел по коридору — и выглядел странно. По ходу написания я сама знакомилась с этими персонажами, знакомилась с местом, и потому мне было интересно самой перечитывать.
— А когда Курильщик стал героем, через которого нам рассказывают про Дом?
— Он с самого начала им был. Он — открывающий дверь. Курильщик остался тем персонажем, который вводит читателя в историю и дает взгляд со стороны. Именно поэтому он был мне интересен. Он тот, кто мало что понимает, хочет понять больше, мало вписывается в ситуацию.
— А кто твой любимый персонаж? Табаки?
— Да, я всегда говорила, что это Табаки. Табаки появился как шут. В любом коллективе, в любом классе есть толстяк, который жует, есть шут, который все время шутит. Это его как‑то выделяет. И он становится заложником своей славы, потому что, пошутив раз, он все время должен шутить. Табаки родился как персонаж, который веселит всех. Но по ходу действия он претерпел большие изменения.
— По ходу действия он превратился в трикстера.
— По ходу действия он превратился в довольно гнусного персонажа, который мало кого веселит. Но чем меньше он веселил, тем дороже он мне становился.
— Ты долго сопротивлялась превращению «Дома» в аудиокнигу. Почему?
— Я просто не очень люблю аудиокниги. Вернее, я их просто не знаю. Я никогда не была вынуждена путешествовать на дальние расстояния, когда у тебя в руках руль, когда ты не можешь читать сама, всегда предпочитала делать мысленную озвучку. Поэтому я тяжело воспринимаю текст, начитанный кем‑то другим.
— В СССР же была потрясающая традиция пластинок — где‑то это были мюзиклы по мотивам сказок, а где‑то просто начитанные известными актерами книги.
— У меня был личный проигрыватель, и я часами слушала эти пластинки. Там были «Бременские музыканты» — причем у меня была первая часть, а у моей двоюродной сестры, жившей за стенкой, вторая. Нам было где‑то лет по пять. Она иногда давала мне свою, а я ей — свою. В ее части был Сыщик, но моя была круче, потому что с моей начиналась вся история. Мы очень придирчиво разглядывали пластинки: не появились ли на них ужасные царапины, пока они были одолжены, как с ними обращались. У меня еще был «Маленький принц», была целая серия андерсеновских сказок в одном и том же оформлении — «Свинопас», «Голый король».
— И все равно ты относишься с недоверием к аудиокнигам.
— Я намного дольше читала сама, чем слушала пластинки. Наверное, просто отвыкла. Наверное, в это надо втянуться.
— Но ты слышала фрагменты записи, которая вышла на Storytel?
— Я прослушала отрывок, который читала Тутта Ларсен, и мне понравилось. Я думаю, что она как‑то подходит. Я не знаю, какая Тутта сейчас, но в моей молодости это была девочка с крашеными волосами, с кличкой. Тогда она для меня была чем‑то таким похожим на персонажей моей книги.
Для читателей «Афиши Daily» Storytel дарит 30 дней бесплатной подписки.
