— Что вы делали вчера вечером?
— Ничего. Я вчера сидел дома и бессмысленно бродил по интернету в компьютере, больше ничего не делал.
— Вы совсем недавно ступили на поляну драматургии — и сразу стали на ней заметной фигурой. Как вы себя ощущаете в связи с этим?
— Я себя ощущаю хорошо. Скажем так, испытываю большую благодарность к театральному миру за то, что он меня принял, потому что я сам театр долгие годы игнорировал. Я им совершенно не интересовался, в театр не ходил, вообще оставлял его без внимания. И при этом когда я робко заглянул на эту территорию, театральные люди ко мне отнеслись очень по-доброму, и я им за это благодарен.
— А сам процесс создания драматического текста для вас как‑то принципиально отличается от прозы, поэзии — того, чем вы раньше занимались?
— Да, отличается. Написание стихотворения для меня — это спонтанный акт: просто пришла какая‑то мысль или образ, сел, написал. Я это не рассматриваю как работу.
Проза у меня в основном вся основана на реальности. У меня есть четыре большие книги прозы, они все — описание каких‑то кусков реальности. Я там ничего не придумывал. Я бы не назвал это таким нон-фикшеном, потому что нон-фикшен в чистом виде — это «Мао Цзэдун родился в таком-то году». А я все-таки пишу это как художественную литературу, но это не вымысел.
А вот пьесы — это сфера вымысла, там есть герои, есть сюжеты, которые я придумываю полностью из головы. Для меня это принципиально другой вид письма, это очень разные вещи.
— У вас в сборнике есть «Выбрать троих» — нарочито карантинная пьеса про ограничение физических контактов и общение в зуме. Но, читая сборник подряд, я обнаружил, что «Человек из Подольска» и «Сережа очень тупой» тоже читаются как ненаучная карантинная проза. «Сережа очень тупой» — история про то, как к человеку приходят курьеры, ставшие фактически одним из символов пандемии. А «Человек из Подольска» — это история про насильственный внутренний туризм, тоже очень понятный в мире закрытых границ, к которому нас принудили. Как вы относитесь к таким высосанным из пальца трактовкам вашего творчества?
— Разных трактовок я слышал много и отношусь к ним ко всем хорошо. Я рад, что мои пьесы люди трактуют очень по-разному, потому что для меня важно не транслировать какие‑то собственные идеи, а оставить как можно больший простор — во-первых, для творчества режиссеров и актеров, а во-вторых, для мыслительного процесса зрителей и читателей. Пусть будут разные трактовки, это лучше, чем если я жестко задам одну возможную.
— Еще две эти пьесы, самые известные в сборнике, объединены сущностями, с которыми сталкиваются главные герои. В одном случае это полиция, в другом курьеры. И те и другие для нас больше функции, чем люди. Мы, как правило, не воспринимаем полицейского как личность, если только он не делает какую‑нибудь гадость. Вы нарочно исследуете этих людей, которые для нас обычно представляются обезличенными функциями…
— …А тут они вдруг начинают делать что‑то странное и проявляют себя как личности. Ну да, мне хотелось просто создать атмосферу непонятности: главный конфликт и там и там в том, что герой не понимает, что происходит. Он ожидает от этих людей чего‑то вполне определенного — в первом случае какого‑то насилия, во втором просто доставки вещи и ухода. И вдруг герой сталкивается с совершенно неожиданным поведением этих людей-функций. Мне и хотелось на этом построить конфликт, я надеюсь, что получилось.
— Вообще в ваших пьесах очень много насилия в разном проявлении. Да, Николай Степанович в «Человеке из Подольска» ждет от полицейских насилия — но получает-то он тоже насилие, просто другое и, может быть, даже более изощренное. Как вы считаете, пьеса без насилия для вас невозможна?_
— Я не могу сказать, что вижу в жизни много насилия. Оно есть, конечно, в какой‑то степени вся жизнь им пронизана, но я не могу сказать, что [насилие в моих пьесах] это результат каких‑то моих травмирующих впечатлений.
Я согласен, практически все эти пьесы действительно про насилие в той или иной форме. Но это не то что мой девиз — на моем знамени не написано слово «насилие». Просто у меня в принципе есть желание создать в пьесе конфликт. А конфликт, как правило, возникает на почве того или иного насилия — чаще психологического, конечно.
— А что написано на вашем знамени?
— Ой. Так вроде ничего не написано.
— А если вот приносят вам знамя и говорят: «Ну, напиши, несколько слов должно быть внизу на ленте»?
— Правда, не знаю. Я стараюсь как‑то без [девиза], для меня это неестественная позиция — человек с лозунгом. Я просто пишу тексты и все. «Пишу тексты, телефон или мейл, обращайтесь».
— Слушайте, а еще один максимально глупый вопрос: а что такого с именем Николай Степанович? Герои с таким именем появляются в разных пьесах — любите Гумилева?
— Нет, с Гумилевым это никак не связано. Просто отчество Степанович такое немножко домашнее. «Николай Степанович» — звучит как что‑то обыденное и даже уютное. Это мог быть Павел Сергеевич, неважно.
— Вы пессимист?
— Ну, скорее да.
— Можете описать, с каким взглядом вы смотрите на мир?
— С грустным, наверное. Веселиться, по-моему, у человечества нет особых причин в целом. У меня бывают причины веселиться, но в целом взгляд у меня грустный.
— Но при этом «Человек из Подольска» — это очень смешная пьеса в первую очередь.
— Печаль всегда идет со смехом парой.
А если нет чувства юмора, то у него не будет трагического мироощущения. Это как‑то связано почему‑то, так устроена реальность.
— Расскажите в двух словах, как вам фильм?
— В двух словах: мне фильм понравился. В трех словах.
— А если чуть больше трех?
— Ну, для автора что важно при экранизации? Чтобы его изначальное произведение не ушло и не растворилось. Я, например, в производстве не участвовал — я продал права, а потом увидел готовый фильм. Естественно, у меня были опасения, но я, к своему счастью, увидел, что большая часть моего текста буквально вошла в фильм.
Что‑то, конечно, было опущено, добавлены какие‑то новые сюжетные линии, чтобы придать киношности. Потому что нельзя просто взять и затащить в кино пьесу, которая вся происходит в одном помещении и состоит из разговоров.
— И танцев.
— И танцев, да.
Для меня как для автора главным было, чтобы я там узнал свой текст, свою пьесу. Я очень благодарен режиссеру Семену Серзину и сценаристу Юлии Лукшиной за то, что они бережно отнеслись к моему тексту, не стали ничего менять до неузнаваемости.
Потом там прекрасные актерские работы. Совершенно восхитительный Вадик Королев, который сыграл главную роль. Замечательная и прекрасная Виктория Исакова — женщина-полицейский. Много находок — я считаю, например, совершенно гениальным флешбэк в детство Коли, до слез просто.
Так что мне фильм очень понравился, я его несколько раз смотрел: от монитора до огромного экрана кинотеатра «Октябрь». И каждый раз с удовольствием.
— Расскажите про «Данилов-фест», который прошел в начале марта? Мне кажется, это какая‑то удивительная вещь: вы пишете несколько пьес, и в честь вас уже проводят трехдневный фестиваль. Как это случилось, как вы на это отреагировали и как это прошло?
— Я, конечно, был этим очень поражен.
Потому что так не делается обычно, я не какой‑то там живой классик — но тем не менее. Это придумал псковский театр. У них была премьера спектакля «Свидетельские показания», который поставил тоже Семен Серзин. И к этой премьере кто‑то подал идею: «А давайте сделаем читку еще одной пьесы»; «А давайте, может, тогда и не одной». И в итоге: «Давайте вообще сделаем такой фестиваль».
Я очень благодарен, это для меня огромная честь — но я, конечно, был смущен. Это не тот случай, когда я могу с довольным лицом сказать: «Да, круто». Я думал: «Господи, как же так, что это такое?»
Но получилось очень круто, мне понравилось, как зрители реагировали, какие они вопросы задавали: прекрасная публика, прекрасный театр. Мы там пообщались и подружились с [режиссером] Дмитрием Месхиевым, и я надеюсь, у нас будет сотрудничество еще дальше. В общем, это было прекрасно, здорово.
— Когда вы писали первую пьесу, было непонятно, что с ней дальше будет: может быть, она вообще на бумаге останется. Сейчас понятно, что если вы пишете пьесу, то с большой вероятностью ее поставят и, может быть, даже не раз — и уж по крайней мере на нее точно обратят внимание. Это как‑то накладывает отпечаток на то, как вы работаете над текстом, на внутреннюю свободу?
— Я думаю, что не накладывает. Когда ты пишешь, твоя задача — просто написать хороший текст. Неважно, дебютант ты в этой сфере или у тебя уже есть какой‑то бэкграунд. Все равно задача стоит одна — написать хороший текст. Я не хочу расслабляться и писать, как курица лапой. Надо все равно хорошо писать и придумывать что‑то интересное.
И, опять же, любая пьеса, даже написанная известным автором, может никуда не пойти или провалиться, что угодно может быть. Поэтому для меня разницы нет.
— А как к вам относятся жители Подольска? Рады ли они, обижаются ли?
— Я даже не знаю. Но подозреваю, что многие обиделись. У меня есть книга, «Описание города».
— Да, там вы упоминаете город П., который «не плох, с другой стороны, не особо хорош». Я как раз думал, не Подольск ли это.
— Точно, что‑то там такое было действительно, я только не помню, что это за город.
А вообще это книга про Брянск. Там он не назван, и я думал, что жители Брянска о ней вообще ничего не узнают. Но они узнали. И я однажды наткнулся в «ВКонтакте» на группу какой‑то брянской библиотеки. У них, оказывается, было обсуждение этой книги — и вот они обиделись.
Там только одна женщина с пониманием отнеслась, правильно меня поняла, я считаю. А остальные все выступили в том духе, что вот приехал высокомерный москвич, посмотрел своим высокомерным глазом и написал про наши помойки, вместо того чтобы написать про то, какой у нас храм построили, какой у нас проспект Ленина красивый, какие у нас новые дома строят, какая у нас излучина реки классная. Ходил по каким‑то дворам-задворкам, описывал помойки, какую‑то хрень — и еще пишет, что полюбил наш город. Даже ни с кем не поговорил, не встретился с ветеранами, с молодежью! Ну, вот такое.
Жители таких городов, когда к ним приезжает какой‑то наблюдатель извне — особенно наблюдатель условно столичный, — воспринимают только прямое восхищение.
— Там бы провели фестиваль.
— Не, они бы сказали: «Ладно, нормально. Бывают же и нормальные москвичи».
А я правда полюбил этот город, реально. До сих пор, если я слышу где‑нибудь в новостях что‑то про Брянск, у меня что‑то такое в сердце отзывается, потому что я действительно как‑то с ним сжился. Люди не понимают других видов любви к городу, что можно действительно полюбить его задворки.
Я не удивлюсь, если в Подольске тоже люди обиделись — хотя я, кстати, про Подольск и хорошие написал вещи. Наверное, обиделись. Провинциальное сознание никуда не денешь. Но, может быть, и нет.
— Ну а на случай, если обиделись, назовите одну хорошую точку на карте Подольска, которая вам очень нравится.
— Мне нравятся в центре кварталы, застроенные конструктивистскими домами.
Еще мне очень нравится площадка перед церковью, тоже в центре. Есть такая церковь (видимо, речь о церкви Воскресения Христова. — Прим. ред.), она находится на высоком берегу реки Пахра. Там рядом такой скверик сделан, и от него открывается потрясающий вид на эту реку, на то, что за рекой, и Троицкий собор виден — такие дали открываются, красивейшее место.
