«Через сто лет города станут смертельными ловушками»: фантаст Питер Уоттс — о будущем

— Мы должны были провести интервью в прямом эфире, но из‑за проблем с плохим подключением к интернету с вашей стороны не смогли. В связи с этим — вопрос от зрителя, цитирую: «Как, черт побери, у писателя, стоящего в авангарде научной фантастики, может быть плохой интернет?»

— Причина главным образом этическая. Если бы я захотел, то мог бы иметь хоть самое быстрое интернет-соединение. Но для этого пришлось бы лечь под одну из злобных транснациональных корпораций. Bell — это местная корпорация, которая поставляет оптоволокно, и она всеми способами топит всех маленьких, независимых конкурентов. Сервис у нее ужасный, ее не раз ловили на том, что она по сути шпионит за своими клиентами, запросто продает ваши данные копам — у нее даже есть прайс-лист с расценками. Настоящий хищник. Еще у нее есть «безлимитный» тариф. Но «безлимитный» — это просто бренд: он безлимитный до определенного лимита, а дальше с тебя сдирают круглую сумму.

Так что в основном речь шла о том, чтобы лечь под этих засранцев или мириться с паршивым интернет-соединением. Я выбрал второй вариант. Если это вас как‑то утешит, я сейчас ищу альтернативный вариант, и скоро у меня будет, может, не оптоволоконная скорость, но уж точно скорость втрое быстрее, чем сейчас. А пока придется мириться с тем, что я весь такой крутой и этичный.

— Вот повезло-то нам! А для вас это вообще принципиально — ни при каких обстоятельствах не ложиться под злобные корпорации?

— В данном случае было нетрудно, этот выбор мне не мешает — это вам приходится мириться с тем, что у меня фиговое соединение. Приставь мне к виску пистолет и скажи: «Не ляжешь под Bell — застрелим» — я, конечно, лягу, у меня есть своя цена.

Скажем, я фактически по политическим принципам отказался от карьеры морского биолога — меня тошнило от политической херни, я просто хотел заниматься исследованиями. [В другой раз] я принципиально отказался вернуться в машинуУоттса арестовали в 2009 году, когда он возвращался из США в Канаду на автомобиле. По словам сотрудника пограничной службы, Уоттс начал вести себя агрессивно; по словам Уоттса, на него напали, ударили и брызнули перцовым аэрозолем в лицо. Согласно американским иммиграционным законам, Уоттс больше никогда не сможет посетить США. на американской границе — и в результате у меня судимость в штате Мичиган. Это же решение к принципиальным я не отнесу, скорее, это соображение этики.

— А расскажите, как вы бросили карьеру биолога и при чем тут корпорации?

— Изначально начинание было довольно благородное — консорциум университетов, который организовал мой приятель из аспирантуры. Мы изучали, почему некоторые популяции морских млекопитающих в северной части Тихого океана за десять лет сократились на 80–85%. С этой проблемой были связаны интересные корреляции. Например, популяция начала резко сокращаться всего через несколько лет после того, как американский рыбный промысел начал выуживать в этом районе всю рыбу. Причем с мормлеками, которые едят криль или планктон, все было в порядке, а вот те, кто питается рыбой, оказались в беде. Из этого следует очевидная гипотеза: чрезмерный отлов в этом районе привел к катастрофическому снижению численности морских львов.

Так вот, оказалось, что консорциум университетов, в котором я работал, более 90% своего бюджета получал от американской рыбной промышленности и банков, которые ее финансировали. И вот вдруг мой приятель отводит меня в сторонку и говорит: «Твоя гипотеза, конечно, очень хорошая, но давай‑ка поищем другие причины? Может, это заболевания, передающиеся половым путем или, может, киты-косатки едят каланов, а каланы едят…» — ну вы понимаете. Что‑то даже на салфетке черкал, пытался убедить меня в том, чтобы мы занимались проблемой ЗППП и не обращали внимание на взаимосвязь с отловом рыбы.

Я сколько мог с этим мирился, но как только увидел, что результаты моих предварительных исследований искажают, чтобы выгородить отрасль, понял: вот он, знак, — пора валить. Но это даже не совсем принцип: мне было легче уйти, чем остаться там.

У меня до сих пор с ними проблемы — все из‑за напряжения, в котором я работал. Так что я ушел. И знаете, вышло все очень неплохо, потому что, став безработным, я несколько месяцев получал пособие и сидел, писал роман.

— Выходит, мы должны быть благодарны этим негодяям, которые, предположительно, убили множество морских животных, за ваши романы?

— Между прочим, один из персонажей трилогии «Рифтеры» списан с моего босса в консорциуме. В книге его зовут Ив Скэнлон, а в реальной жизни — Эндрю Трайтс. В индустрии его называют Эндрю Детрайтус (игра слов: детрит — мертвое органическое вещество, временно исключенное из биологического круговорота элементов питания, которое состоит из останков беспозвоночных животных, выделений и костей позвоночных животных. — Прим. ред.), потому что он слегка туповат. По крайней мере, так было несколько десятилетий назад — я с ним с тех пор не пересекался.

— Вопрос, который меня и всех давно мучает и который, конечно, имеет смысл задать именно фантасту: что за дичь вообще происходит в мире, объясните?

— Происходящее сегодня в мире — неизбежный результат того, что млекопитающие с мозгами пещерного человека, функционально не слишком изменившимися за последние 50 000 лет, получили доступ к технологиям, меняющим мир.

Дело в том, что нами по-прежнему управляют те же программы, которые отлично работали в плейстоценовой саванне. Мы руководствуемся парой сотен когнитивных ошибок, и одна из самых отвратительных и вездесущих — гиперболическое дисконтирование. Звучное название, а принцип простой: если я предложу вам 5 долларов сегодня или 20 через две недели, большинство возьмет 5 долларов, даже если с экономической точки зрения это глупо — выигрыш гораздо меньший. А вот с точки зрения эволюции смысл есть. Потому что в мире, где тебя в любой момент может съесть тигр или ты умрешь, заразишься какой‑нибудь болезнью или упадешь с обрыва, кто его знает, что произойдет через две недели. В наши дни это не проблема, но программа продолжает работать. И сегодняшние легкие неудобства кажутся нашему нутру реальнее, чем катастрофические последствия, которых надо ждать еще 10 или 20 лет.

А когда мы говорим о глобальных экосистемах, время запаздывания так велико, что к тому времени, когда что‑то действительно вас укусит, дергаться будет уже поздно. Так что практически каждый аспект того, что сейчас не так с миром, сводится к недальновидности. Дело не в том, что мы злые существа, а в том, что эта жадность без особого внимания к будущему работала в относительно недавнем прошлом — мы просто еще не эволюционировали из нее.

— Увидел у вас в фейсбуке мысль о том, что ковид — это практически болезнь, нацеленная на тупость. Вы можете развить эту мысль?

— Я сперва хотел написать, что это — как евгеника без чувства вины, но моя вторая половина сказала, что меня неправильно поймут. Глядите, мы имеем дело с заболеванием, которое не так уж и сложно контролировать. Это не болезнь-монстр, а хилячок с трясущимися коленками.

Одна из причин заключается в том, что идиоты просто отказываются соблюдать элементарные меры предосторожности, многие — по религиозным причинам. Губернатор штата Нью-Йорк пытался ввести ограничения на массовые богослужения, церковь подала на него в суд и выиграла. Так что теперь все эти люди, слушающие невидимых небесных фей, которые отправят их после смерти в космический Диснейленд, собираются кучами в своих общинах и заражают друг друга. Все эти невежи, считающие, что ковид — это китайская, канадская, или новозеландская мистификация, созданная, чтобы подставить Трампа, будут собираться на барбекю и устраивать большие свадебные вечеринки, и именно они в несоразмерных пропорциях будут умирать. А люди, разумно обеспокоенные вирусом — мы останемся дома, будем соблюдать дистанцию, будем закрывать лица стильными масками, похожими на фейсхаггеров из «Чужого». И в результате тупые люди — если предполагать, что у интеллекта есть наследственная составляющая, хотя можно быть очень умными и вырасти в окружении, которое сдерживает ваше умственное развитие, — как бы то ни было, эти люди будут несоразмерно чаще будут исчезать из населения.

Хотя надо иметь в виду, что есть много неглупых людей, которые не могут сидеть дома, потому что развозят товары и готовят нам еду или не имеют гарантированной работы. У них практически нет выбора: они могут либо голодать, либо рисковать заразиться, этим людям капец. Не хочу слишком упрощать, но к концу этой пандемии, если она закончится, я подозреваю, средний IQ населения может быть чуть выше, чем в начале.

— Звучит одновременно довольно оптимистично и невероятно цинично. Вы себя считаете циником?

— Нет, хотя вы не первый человек, который обвиняет меня в цинизме.

— Я не обвинял, я спросил, считаете ли вы себя циником.

— Мне кажется, что мы как вид до смешного оптимистичны — опять же, у этого есть биологические причины. Я тоже человек и тоже до смешного оптимистичен. Но еще у меня есть научная подготовка, и даже если мое нутро не сжимается от ужаса, мозг кое‑что понимает.

Опять же, я не думаю, что мы зло, нет в нашем мозгу особых злобных нейронов, просто мы ведем себя как млекопитающие, но у нас намного больше инструментов, чем у обычных млекопитающих. Люди так привыкли считать себя вершиной творения, благородными, бессмертными душами. Но если прагматически смотреть на нас как на биологические организмы, видно, что нашим поведением все еще руководит млекопитающая часть.

Мне часто говорят: да вы просто эпатируете, корчите из себя циника — а на самом деле это просто неудобная правда. Вообще, я веселый и приятный парень и не считаю себя таким уж прямо циником. Но еще я не слепой и понимаю, откуда мы пришли и что мы есть.

— Есть еще пара вопросов о вашем видении будущего. Какими будут города через 100 лет? Или даже так: будут ли вообще через 100 лет города, учитывая все, что сейчас происходит?

— С одной стороны, город — отличная штука: мы оставляем за собой довольно большой экологический след, и города хотя бы позволяют нам сконцентрировать максимальное количество людей на небольшой территории — это очень хорошо. Плохо то, что города по своей природе паразитны. Мы не производим еду, мы ее импортируем. Мы притягиваем людей извне, чтобы обслуживать город. Мы ведь не обращаем внимание на людей, которые меняют простыни в гостиничных номерах или обслуживает банкоматы. И в то же время, поскольку в городах высокая плотность населения, заболевания распространяются гораздо легче. Получается, что города, с одной стороны, исключительно уязвимы к пандемическим вспышкам, а с другой — несамодостаточны. Если вы живете на ферме и цивилизация рушится, то хотя бы еду вы себе обеспечите. Кроме того, в сельской местности плотность населения ниже, так что шансы на заражение меньше. Больше всего пострадают люди в городах.

Повторю предсказания людей, которые разбираются в этом куда лучше меня: начиная с прошлого года нам грозит серия пандемий в городах.

При нынешнем сценарии через сто лет мы в лучшем случае решим ограничить свое влияние на окружающую среду, и города превратятся в великолепные структуры с высокой плотностью, где мы заточим себя, оставив природу в покое. Более вероятный сценарий: города станут смертельными ловушками. Те, кто сможет позволить себе свалить из них, уедут, а прочие останутся гнить в руинах.

Еще один аспект изменения климата — увеличение доли ВВП, направленной на устранение нанесенного ущерба. У нас сейчас самый сильный сезон ураганов на нашей памяти, в Австралии пожары, на Западном побережье США тоже, у вас в Сибири летом было 100 градусов по Фаренгейту, появились зомби-пожары: торф не гаснет, тлеет всю зиму под землей, а потом пожары возвращаются. Все это наносит инфраструктуре огромный ущерб. Есть интересные расчеты, которые предсказывают, что в течение ближайших 50 лет объем ущерба, наносимого климатическими явлениями, превзойдет размер глобальной экономики. И когда это случится, нам придется либо покинуть города, либо жить в руинах. Так считает Дэвид Уоллес-Уэллс, который написал «Необитаемую Землю»; я надеюсь, что она была переведена на русский язык, ее стоит прочитать.

— Да, как раз несколько месяцев назад издали.

— Это парень, который еще несколько лет назад не занимался защитой окружающей среды. Но он стал проводить исследования и теперь утверждает, что оптимисты всегда ошибаются, а пессимисты всегда слишком оптимистичны.

— А вы сами оптимист?

— А о каком масштабе мы говорим? Вы говорите обо мне лично, о судьбе планеты, о вымирании человеческой расы?

— Давайте возьмем планочку пониже. Ожидаете ли вы не застать конца цивилизации при жизни?

— Нет, ожидаю. Может, мне удастся умереть мирно, но это как монетку бросать. Особенно в свете того, как глупо многие люди реагируют на мягкие и комфортные ограничения, которые вводятся для борьбы с ковидом, отказываются даже маску носить, заявляя, что это посягательство на их свободу.

На личном уровне мне кажется, что я живу лучше, чем имею право. Мало кто может зарабатывать на жизнь трудом фантаста средней руки — у меня ж даже бестселлеров нет. Но я живу неплохо. Не думаю, что заслуживаю этого, но буду держаться за это, сколько смогу. Вы в России знаете мультики про Багза Банни? Там хитрый койот гоняется за Роудраннером. И есть классический гэг: койот бежит с края скалы и продолжает бежать, пока не осознает, что висит в воздухе, а потом смотрит вниз и падает. Я не исключаю, что могу быть в ситуации койота, что я на самом деле давно сошел с обрыва и просто еще не понимаю этого. Потому что дорога к Судному дню, похоже, уже идет под гору, и то, что лично я еще не заплатил за это большую цену, кажется несправедливым.

— А что вы думаете о молодом поколении? Могут Греты Тунберг хотя бы отчасти исправить ущерб, который был нанесен старшими поколениями, включая мое и ваше, или это просто попытка отложить апокалипсис на год-другой?

— Интересно, что вы упомянули Грету Тунберг. Я уже сказал, что мы являемся жертвами собственной млекопитающей природы. Так вот, кейс Греты Тунберг очень интересен. У нее ведь расстройство аутистического спектра — в этом смысле она не обычный человек, а вроде как немного другой подвид с когнитивной точки зрения. Она говорит о своем аутизме как о суперсиле, потому что он позволяет ей концентрироваться. Она неврологически устроена так, что естественно справляется с проблемами, которые нам не под силу. Грету Тунберг можно считать почти космическим пришельцем — она аномальна. Если бы мы все были Гретами, мы бы вообще не оказались в такой ситуации. И она может в любое время вывести на улицы миллионную армию сторонников, которых, конечно, пристрелят силы, представляющие один процент, который на всем этом зарабатывает.

Помните, она выступала в ООН и грозила пальцем, говоря: «Как вы смеете? Мир в огне, виды вымирают, а вы кормите нас детскими сказками об экономическом росте!» После этой речи кто‑то из канадских политиков по радио заявила: «Мы так любим Грету! Ей наверняка понравится наша модель — мы и экономический рост поддерживаем, и окружающую среду бережем, Грета бы одобрила». Она не могла сказать: «О, это просто истеричный ребенок, не обращайте на нее внимания». Но она вывернула послание Тунберг так, будто та поддерживает непрерывный экономический рост, хотя Грета недвусмысленно отвергла его как опасную фантазию. И я боюсь, что, когда она станет слишком мощной, ее либо уберут, либо используют для своих целей.

Я недавно написал рассказ «The Last of the Redmond Billionaires», действие там происходит в аэропорту на западном побережье Тихого океана, в котором воздвигнута статуя Греты Тунберг на месте, где ее застрелил реднек-террорист. Так вот, если Тунберг сохранит свое влияние, ей понадобится серьезная личная охрана.

Думаю, нам не избежать знатной болтанки. Мы уже столько всего натворили с окружающей средой, и большие корабли поворачиваются медленно. На этом этапе мы выбираем между болтанкой и крушением. Мы можем избежать худшего, если возьмем себя в руки и начнем действовать немедленно — но я не вижу особых знаков того, что это происходит. Я слышу много славных, просветленных речей, а вот с действиями хуже. Более того, многие правительства подталкивают к ослаблению природоохранных норм из‑за экономических трудностей, связанных с ковидом. Дескать, не время защищать окружающую среду, когда окружающая среда нас убивает. Это интересный аргумент.

Отвечая на ваш вопрос, я настроен скептически, но надеюсь, что все получится. Однако для этого нам нужно гораздо больше Грет Тунберг.

Не думаю, что сам этого заслуживаю: я в 30 лет сделал себе вазэктомию и не усугубляю проблему хотя бы потому, что не размножаюсь. Но если они вцепятся зубами в мою глотку, я хотя бы смогу сказать: «Понимаю ваши претензии».

— Отличные будут последние слова.

— Да, поэтому я их сейчас и сформулировал — когда мне вцепятся в глотку, будет сложно придумать достойные последние слова. Да и вообще, сложно будет что‑то сказать.

— Мы вот говорим о будущем — а вы в целом считаете, что у научной фантастики есть миссия предсказывания будущего? Вот ваш коллега и земляк Уилльям Гибсон, например, считает, что фантастика — не о предсказании, а о глубоком взаимодействии с настоящим.

— Думаю, что он более прав, чем те, кто считает научную фантастику литературой предвидения. Гибсон — это вроде как наш пророк, который предсказал киберпространство, даже само слово «киберпространство» он придумал. Но многое он и не угадал: скажем, у него в 2050 году везде стоят таксофоны, а 30 мегабайт оперативки продаются на черном рынке. Я, определенно, согласен, что научная фантастика не предсказывает будущее, да и не должна. Переменных столько, что предсказать будущее невозможно.

«Научная фантастика» — понятие широкое. Есть книги, которые высказываются о социальной несправедливости; и хотя я думаю, что эти вопросы важны, но еще — они скучны. Ну то есть если вам хочется написать 500-страничный роман о том, что расизм — это очень плохо, то пожалуйста. Я не возражаю против месседжа, но эта тема не особо меня интригует. Что меня интригует, так это то, как пропустить электрические кабели к куску мяса, чтобы этот стейк очнулся; по сути дела, сознание — это и есть ионы натрия и калия, которые прыгают по синаптическим перемычкам, и тело просыпается.

Я использую фантастику как своего рода мысленные эксперименты. Это единственный жанр, который позволяет выходить за рамки того, что называется общепринятой реальностью. «Твердая» научная фантастика старается выработать правдоподобные сценарии — это не то же самое, что предсказывать будущее. Есть миллион научно-фантастических историй, какие‑то из них называют пророческими. Да ничего подобного — это просто команда игроков в дартс 80 лет вслепую шарашит дротиками в стену, и некоторые из них случайно попадают в яблочко.

Мне нравится придумывать, куда мы можем добраться к 2080 году, но история почти наверняка пойдет по другому пути. И это нормально, это ничуть не умаляет ценность жанра. Задача в том, чтобы не сказать «будет вот так», а спросить: «Если будет так, каковы будут последствия?»

— Расскажите, как идет работа над «Omniscience», третьим романом цикла «Огнепад»?

— О господи (закрывает лицо руками, вздыхает).

— Приму это за ответ!

— У меня есть еще одна трилогия — «Рифтеры». И третий том, «Бетагемот», самая толстая из моих книг, с треском провалилась. Критики ее раскатали за то, что я там якобы изображаю беспричинное сексуальное насилие, — я с этим не согласен, мне кажется, причина как раз была. Но, в общем, мне бы не хотелось повторять эту историю, я хочу, чтобы «Omniscience» выстрелил лучше.

Ну и еще у меня есть другие заботы: если мне предлагают поработать над видеоигрой, я за три недели получаю больше, чем за целый роман. Я только что получил десять штук за один рассказ для какого‑то архитектурного альманаха, а его даже не опубликовали в итоге.

Я работаю над «Omniscience», уже начал писать первую сцену — пролог, который возвращается к отцу Сири Китона, которого мы оставили парализованным вампиршей Валери. Контракта пока нет; я решил, что все мои книги, кроме «Морских звезд», были бы лучше, отправь я их издателям, когда они были готовы, а не когда сроки поджимали. В этот раз я хочу убедиться, что все сделано правильно. Это медленный процесс.

Я уже набросал большую часть сюжета. Это будет набор пересекающихся историй в декорациях Северной Америки, где вампиры учатся сотрудничать друг с другом в результате событий, произошедших в «Эхопраксии», а отец Сири Китона — или того, чем стал Сири Китон, или того, что воображает себя Сири Китоном — наконец возвращается на Землю. И где‑то в районе двух третей книги будет эдакий реюнион. А финал будет включать в себя переписывание фундаментальных физических законов для изменения структуры реальности, но я пока не до конца придумал, как это сделать. Так что я не собираюсь над этой книгой работать в полную силу, пока не узнаю, чем все закончится. Как только я узнаю концовку, могу рвануть к ней на полной скорости, но до тех пор, пока у меня в голове не будет четко закрепленной цели, я провожу исследования да ковыряю кусочки то тут, то там. Извините, более определенного ответа у меня для вас нет, но есть хотя бы очень длинный.

— А писательский блок с вами случается?

— Блок — это что‑то типа стены, в которую ты утыкаешься. Со мной это не так. Я пишу и в какой‑то момент теряю интерес. История перестает меня захватывать, мне кажется, что я говорю что‑то, что уже сто раз говорил. Я не утыкаюсь в стену, я влетаю в гигантскую резиновую мембрану. Сперва она не сильно меня замедляет, но чем дальше я втягиваюсь в нее, тем больше она сопротивляется, и в конце концов я останавливаюсь (задумывается).

Я вот только что сказал, что избегаю дедлайнов и контрактов, потому что хочу писать хорошо, а не вовремя. Странно, но когда кто‑то подходит ко мне и говорит: «Нам нужно, чтобы ты написал рассказ или статью к такой‑то дате» — есть у меня блок или нет, я это сделаю. Так что, может быть, мне нужен пистолет у виска. Может, все это стремление ждать, пока роман сложится у меня в голове, — херня собачья. Может, мне нужно продать эту ****** [треклятую] книгу, и тогда она выйдет через год, даже если получится дерьмо. Но вам, ребята, нужно дерьмо?

— Дерьмо — понятие субъективное. Многие писатели критикуют свои лучшие книги — вот Толстой, кажется, не очень любил «Анну Каренину».

— Серьезно? Ну я бы, наверное, так же делал, если бы перечитал свои книги. Ты столько раз их читаешь, пока пишешь, что они тебе осточертевают. Потом они выходят, и ты либо греешься в лучах славы, либо заползаешь под кровать помирать. Но однажды я перечитал от корки до корки книгу через годы после написания — в прошлом году, когда издательство «Тор» решило выжать из «Ложной слепоты» еще пару баксов, выпустив ее в новой обложке, еще хуже, чем раньше. Они прислали мне верстку, чтобы я еще раз перечитал на предмет ошибок. И меня поразило то, что это не такая уж и замечательная книга. Она неплохо написана — хотя сейчас я кое‑что отредактировал бы — но иногда я захожу на реддит и вижу, что люди пишут о том, как «Слепота» перевернула их мировоззрение… Может, это со мной что‑то не то, я ведь так долго думал об этих вещах, что они для меня не новы. Но я не уверен, что роман так хорош, как о нем говорят.

— А можете рассказать, как организована ваша писательская жизнь? Похожа ли она на научную работу?

— Моя писательская жизнь не слишком организована.

Но с точки зрения сравнения с наукой я действительно рассматриваю ту научную фантастику, которую я пишу, как мыслительный эксперимент. Наука и моя научная фантастика — две стороны одной монеты. Меня занимает конкретная проблема, я хочу ее изучить. Только мне не нужно искать гранты на исследование, и можно исследовать более широкие вопросы. Если вы занимаетесь биологией, то ищете деньги, а потом занимаетесь метаболическими свойствами слезных желез чаек или чем‑то вроде того. И свой опыт получаете в очень узкой области, потому что вы имеете дело с реальностью. Я же занимаюсь фантастикой и могу изучать более крупные объекты, могу исследовать их куда более поверхностно, потому что моя цель — рассказать историю, а не защитить диссертацию. Это дешевле, эпичнее, гораздо поверхностнее, чем настоящая наука, но я думаю, что моя работа вдохновлена тем же любопытством и в некоторой степени той же методологией. Я придумываю идею, а затем провожу исследование, чтобы понять, как она работает. Иногда появляется идея, и я читаю литературу, чтобы ее обосновать. А иногда читаю что‑нибудь и думаю: «О, круто, а если вот так вот повернуть?» Но в обоих случаях нужно проводить исследование. Я не могу просто выдумывать всякую хрень. Приходится заниматься и наукой, и фантастикой. Увы.

— Теперь появился короткометражный фильм по «Ложной слепоте» — расскажите, как он случился? Вам он понравился?

— Несколько лет назад Данил [Криворучко] кинул деньжат в банку для чаевых на моем сайте. Я написал ему, чтобы поблагодарить. Немножко прогуглил его и заметил, что он делает классную графику. Так мы и познакомились. Чуть позже он приходит ко мне и говорит: «Вы не возражаете, если мы сделаем эдакий фанатский трибьют «Ложной слепоте»? Ничего такого, просто несколько картинок, типа того». Я сказал — да само собой, потешьте мое эго. И с этого момента все начало расти снежным комом. Шесть месяцев спустя он возвращается с какой‑то базовой анимацией, потом: «Мы хотим сделать трейлер к фильму, хоть фильма и нет» — потом: «Мы хотим снять короткометражку».

И на каждом этапе он показывал всякие наработки и спрашивал: «Так вы себе все это представляли?» Где‑то — да, где‑то — нет; я думал, что для работы с массивными электромагнитными полями и излучением нужна броня потолще. Где‑то они придумывали совсем не то, что я себе представлял, — но гораздо лучше, и я говорил: «Да, вот именно об этом я и думал, когда писал книгу». Потом чувак исчезал на несколько месяцев — я даже волновался, не отравился ли он полонием. А затем возвращался с новой крутой анимацией, появились профессиональные актеры озвучки — в проекте человек сорок участвовало.

А потом я получил серьезное предложение об экранизации «Слепоты». Читаю контракт и говорю: погодите-ка, если эти ребята хотят все права, то Данил и его команда нарушают этот контракт, не могу я его подписать. Мой агент говорил: «Мы так никогда права не продадим. Может, они и закроют глаза на этот фан-фильм, но тебе надо дистанцироваться от проекта. Надо, чтобы ты не одобрял этот проект, потому что это нарушит любой контракт». Я говорю: не могу я этого сделать, я уже неоднократно публично одобрял этих ребят, я три, блин, года их поддерживал. Так что если у тебя нет машины времени, чтобы отправить в прошлое Терминатора и убить меня, то этот поезд уже ушел. Кроме того, ребята делают это не ради денег — это совершенно некоммерческий проект, все чисто из любви к книге.

Но оказалось, что ребята, которые хотели купить права, зашли на blindsight.space, и им понравилось! Они решили, что это для них бесплатная реклама. Агент мне перезвонил и сказал: «Знаешь, забудь, не надо ни от кого отрекаться». Но вообще, я был готов отказаться от контракта.

— Выходит, Питер Уоттс немного пободался с капитализмом и победил?

— Ну когда идешь против капитализма, выиграть нельзя, можно только увернуться от огромной ноги этой Годзиллы, которая хочет тебя растоптать. Не стоит преувеличивать мои победы.

— А вообще, вам хочется, чтобы ваши книги превратились в фильмы или сериалы?

— Конечно. Сериал или фильм — зависит от проекта. Думаю, что «Слепопраксия»Уоттс имеет в виду два первых романа цикла «Огнепад» — «Ложную слепоту» и «Эхопраксию». — это сериал, трилогия «Рифтеры» — сериал. Цикл «Подсолнухи» я всегда хотел связать с видеоиграми. Есть романы на основе видеоигр и видеоигры на основе романов. Но вроде не было еще проекта, где вы получаете часть экспириенса из книг, другую часть — из видеоигры, и они как бы дополняют друг друга. Я бы очень хотел создать такой композитный развлекательный продукт.

Думаю, форма полнометражного фильма больше подойдет некоторым из моих рассказов. Ко мне время от времени приходят агенты и продюсеры, но пока ничего не получилось, разве что я становился счастливее на несколько дней, пока меня не раздавит отсутствием результата.

— Что вам действительно нравится в современном состоянии научной фантастики на экране и что вас по-настоящему бесит?

— Мне нравится, что теперь можно сделать адекватную экранизацию эпического романа, разбив его на серии. До недавнего времени мини-сериалы из 10 частей разве что британцы иногда снимали. А так — либо бесконечный сериал, который растягивают, пока рейтинги не упадут, либо фильм, без вариантов. Стриминг позволил создавать классные маленькие сериалы. Правда, и фигни всякой стало больше.

Тренд, который бесит, — это научная фантастика с месседжем. До чертиков достали фильмы и сериалы про андроидов, которые сводятся к очередной обличительной речи о том, что рабство — это плохо, а андроиды такие же, как и мы. Они не такие же и не должны быть! Кстати, ваш сериал «Лучше, чем люди» неплохо исследует тему ИИ. Первые пару эпизодов я думал, что все с ним ясно, сто раз видел, но нет, сюжет развивается в очень интересных направлениях, и ты никогда не забываешь, что это машины: они умны, но непохожи на нас. Вот такого мне бы хотелось смотреть побольше. А с другой стороны, есть британский сериал «Люди». У него был большой потенциал, но когда вся предпосылка вашего сериала — то, что искусственный интеллект это просто люди в пластиковой коже, вы упускаете возможность спровоцировать интересные мысли. Такое ощущение, будто люди не способны говорить о других, не делая их похожими на себя.

У нас есть причины уважать тех, кто от нас отличается, не пытаясь сделать их похожими на нас. Популярная научная фантастика попала в эту ловушку. Первые пару сезонов мне очень нравился «Мир Дикого Запада», а в третьем сезоне снова здоро́во — они превращают их в людей.

— Мне ужасно интересно с вами говорить — но вот какой вопрос: в чем смысл всех этих разговоров о книгах, фильмах и сериалах, если, как вы говорите, мы движемся к апокалипсису? Разве мы не должны бегать и кричать, что конец близок?

— Понимаете, показывать людям данные бессмысленно. А рассказывать им истории — нет. Нас тянет к нарративу. Мне нравится теория о том, что это связано с защитной стратегией. Если мы слышали шум в траве позади, то предполагали, что это тигр, и мчались со всех ног. Потому что, если это тигр, цена ошибки — смерть. А если это ветер, то ты просто выглядишь идиотом. В результате эволюция запрограммировала нас видеть подоплеку даже там, где ее нет. Вероятно, так появилась и религия. Поэтому мы и рассказываем истории, и реагируем на них, так мы устроены. Эволюция не научила нас интересоваться дисперсионным анализом, коэффициентами корреляции Пирсона или анализом дискриминантной функции. Можно взять все статистические данные, которые однозначно говорят, что нам ****** [каюк], и они не впечатлят нас так, как история, просто потому, что мы созданы реагировать на одно, а не на другое. Не говорю, что научная фантастика придет и спасет мир, потому что люди к нам прислушаются. Если бы. Но она может вдохновлять людей. Достаточно ли этого вдохновения, чтобы что‑то изменить, — я не знаю, но это все лучше, чем ничего.

А во-вторых, мы ж приближаем Судный день, разъезжая и летая по стране, увеличивая и без того охеренный углеродный след. А если мы застрянем и будем читать, смотреть телевизор или делать вещи, которые не производят столько углерода, — это уже неплохо.

Вот две причины, по которым нам должно быть не насрать на научную фантастику. Больше у меня нет.

— Мы много говорили о том, что все плохо и будет только хуже. А можете сказать, что дает вам надежду?

— Есть два варианта. Либо мы научимся контролировать свои инстинкты, либо разработаем такую чистую и неразрушительную технологию, что сможем позволить себе потакать своим инстинктам без длительных экологических последствий. Было бы круто перенести всю промышленность с нашей планеты. А еще круче было бы перепаять себя так, чтобы не быть жадными, чтобы гиперболическое дисконтирование на нас не влияло, чтобы мы смотрели на 20 лет вперед и понимали, что эти последствия так же реальны, как и необходимость носить маску сегодня. Нет времени вдаваться в способы, которыми мы могли бы этого достичь, но мне кажется, что мы могли бы перенастроить себя на то, чтобы не контролировать бесконечную жадность, но на самом деле уменьшить количество жадности. Тогда нам не придется пересиливать себя, идти против своей природы — мы изменим саму природу, чтобы она стала более экологичной. Если у нас это получится, если мы прекратим вести себя естественно и начнем вести себя устойчиво, нас все равно ждет нелегкая поездка. Но это может быть кривая в форме буквы U: мы достигнем дна, а потом все наладится вместо того, чтобы мы просто вымерли. Это достаточно обнадеживающе?

— Вполне. В такие времена лучше снижать ожидания от надежды. Спасибо вам за этот разговор накануне апокалипсиса.

— Жаль, что мы не смогли провести его за кружкой пива. Как бы ни были экологически разрушительны трансатлантические полеты, я ужасно скучаю по живым людям, по разговорам в баре.

— Обещаю, что после этого разговора пойду и выпью за ваше здоровье.

— Сойдет!