Алвис Херманис — один из главных режиссеров постсоветского пространства, латыш, который поставил, кажется, больше спектаклей русскоязычных авторов, чем любой другой иностранный режиссер. Художественный руководитель Нового Рижского театра верит в силу психологического театра и находит способы сделать «старый театр» адекватным новому времени.
Его спектакль «Рассказы Шукшина» — уже двенадцать лет один из главных хитов Театра наций. При этом у самого Херманиса с Россией непростые отношения: после присоединения Крыма режиссер несколько лет отказывался работать в России, а вскоре власти и вовсе запретили режиссеру въезд.
Евгений Миронов при личной встрече посетовал Путину, что Херманиса не пускают в РФ, и в 2019 году режиссеру все же выдали визу. Причиной визита Херманиса как раз была встреча с Михаилом Горбачевым для подготовки спектакля.
— Я была на прогоне «Горбачева» и не могу не отметить классную драматургию. Как создавалась пьеса для этого спектакля? Кто помогал отбирать материал?
— Два с половиной года мы работали над этим спектаклем. Текст готовил я, но придуманного мной там очень мало. Мы понимаем, что мы не журналисты, не историки, мы можем позволить себе больше фантазии — все-таки мы находимся на территории искусства, и нам важнее художественные образы, чем историческая правда. Но в этом случае мы старались быть максимально точными в исторических деталях. Тем более что герой жив и, как выяснилось, на спектакль может прийти (улыбается). (Накануне Михаил Горбачев побывал на прогоне в Театре наций и аплодировал стоя. — Прим. ред.)
Мы читали мемуары самого Горбачева, мемуары его помощников, изучали американские книги на эту тему. У меня есть подозрение, что американские историки глубже интересовались биографией и личностью Горбачева. Читали тексты и Раисы Максимовны. И, конечно, использовали возможность общаться с людьми, которые были близки к семье Горбачева, и какие‑то интимные детали мы могли получить по прямой линии. Мне осталось все это скомпилировать.
— В спектакле есть история с белыми туфельками, которые на свадьбу одолжили у друзей, и под конец жизни Раиса пытается выяснить у Михаила — вернули ли их. Кажется, что эта история растрогает даже циников.
— Есть легенда, что последними словами Чехова была просьба о шампанском. Правда это или нет, мы не знаем. Туфельки — один из примеров, когда мы узнали деталь не от самого Михаила Сергеевича, а от близкого паре человека. Он сказал, что это были действительно ее последние слова.
— Почему вообще «Горбачев»? Этот материал вам предложил Театр наций или вы — театру?
— Это была моя идея — но люди из Театра наций сразу откликнулись. Наша история началась двенадцать лет назад, когда я поставил «Рассказы Шукшина». Потом мы встречались, я приезжал на какие‑то гастроли, и в одной из таких поездок, два с половиной года назад, в Гонконг, мы договорились сделать новый спектакль. У меня была цель — придумать материал, чтобы оба этих актера (Евгений Миронов и Чулпан Хаматова. — Прим. ред.) могли бы участвовать. И когда я предложил им этот материал, они сразу согласились. С Шукшиным надо было их убеждать, а тут — нет. Шукшин им казался слишком большим нафталином.
— «Горбачев», действие которого начинается в 1953-м, будто бы рифмуется и с «Рассказами Шукшина», и с «Звуками тишины», которые тоже из шестидесятых…
— Да-да, Горбачев — немного шукшинский герой. Парень из деревни, парень из народа. Я всем рассказываю, как в первый раз мне посчастливилось общаться с Горбачевым. Он позвонил мне после просмотра «Рассказов Шукшина». Он был на спектакле, пошел в гримерку к артистам, Чулпан Хаматова набрала мой номер — Горбачев хотел поговорить с режиссером, а я был в Риге. Он рассказывал про свое детство, молодость, свою деревню. Мне кажется, у Горбачева и шукшинских героев одна и та же группа крови.
Кроме того, я живу в Риге, я латыш. Но было время, когда Латвия была частью СССР, и шесть лет своего президентства Горбачев был и моим президентом (Горбачев был избран президентом СССР в марте 1990 года и занимал этот пост до 25 декабря 1991 года; с 1985-го по 1991-й он был Генеральным секретарем ЦК КПСС. — Прим. ред.). Мне сейчас пятьдесят пять лет, и если посмотреть назад и вспомнить людей, которые больше всего повлияли на мою личную судьбу, то третий человек, после моих родителей, это Горбачев. Он поменял не только мир, он поменял мою судьбу, а также судьбы очень многих миллионов людей, и вашу тоже. Он начал процессы, которые потом изменили весь мир.
После свободы, как известно, следующее слово — ответственность. И каждый отвечает за то, как он с этой свободой распорядится. Если кому‑то не удалось со свободой справиться — он сам в этом виноват. Так что история про Горбачева в этом спектакле — это история меня самого, но рассказанная через него.
А еще отношения Горбачева и Раисы, мужа и жены, всегда мне напоминали отношения моих родителей — в них очень много похожего. Иногда мне казалось, что я делаю спектакль про своих родителей.
— Когда я читала ваш «Дневник», то была удивлена вашим отношениям с семьей. У вас до сих пор сохранен этот уклад — прилететь на два дня, чтобы побыть с семьей, пойти вместе за грибами?
— Ну сейчас по грибы можно ходить каждый день (смеется).
— Ну сейчас да.
— Последние семь месяцев я не выезжал из Риги. Спектакль «Горбачев» сделан в Риге. Я вообще ни один спектакль в жизни так долго, как этот, не репетировал. И это не считая тех репетиций, которые были, когда мы встречались за рубежом на гастролях. Этим летом мы два с половиной месяца каждый день сидели в зуме, анализировали материал и говорили про жизнь. В конце лета оба артиста приехали ко мне в Ригу, и мы этот спектакль поставили в августе. А потом они вернулись в Москву.
— Режиссер же в какой‑то степени Бог.
— Да, это было очень буквально (смеется).
— Как вы разбирались со сценографией? В программке вы указаны и как художник.
— Спектакль, конечно, по видео и по телефону сделать нельзя. Если бы артисты ко мне в Ригу не приехали, это было бы невозможно. Сейчас в Москве я не мог присутствовать, потому что в Риге у меня другая премьера, а у нас очень строго с этим карантином. Если бы я поехал в Москву, мне пришлось бы долго просидеть в карантине. Я не мог себе этого позволить. Но на качестве спектакля это все в конечном счете не сказалось. Да, процесс был длиннее, да, возиться пришлось больше. Мы и билеты не продавали до самого последнего, пока не поняли, что спектакль в том качестве, что его можно показывать.
— Спектакль в Риге вы тоже делали по зуму или у вас возможны репетиции?
— Со своими можно репетировать. Вообще-то, Латвия считалась самой чистой страной: у нас мало людей, у нас нет привычки обниматься и целоваться, мы и в жизни-то держим дистанцию в километр. У нас не было такого количества больных, такого стресса и таких запретов. Но у нас очень строго с теми, кто приезжает из‑за рубежа. А репетировать-то мы нормально можем. Я вот все лето снимал киносериал со своими актерами. Публики, думаю, так же, как и везде, половина зала. У нас без масок пока что.
— Вам как режиссеру это мешает? В том же «Дневнике» вы писали, что латышу не нужно видеть в окно другого латыша.
— Нет, полупустой зал я не могу видеть. Я ни один раз не поднялся на сцену за это время. Мои глаза это не должны видеть. Это слишком страшно — когда сидит половина зала. Артисту же просто ничего другого не остается, актерский мускул надо держать в форме, они полгода сидели без работы. Я думаю, сейчас им все равно, сколько людей в зале.
— Когда вы вышли на репетицию, вы чувствовали, что вам надо заново их тренировать?
— Нет. Как раз появился экстраэнтузиазм, какой‑то голод. Даже когда актер долго в кино снимается, он возвращается и играет по-другому, ему нужно время, чтобы переключиться.
Вот что еще хочу про «Горбачева» сказать. Думаю, что работа артистов производит на публику впечатление, но только профессионалы могут до конца оценить, что именно делают артисты в этом спектакле. Так много арбузов одновременно держать в руках актер обычно не способен. Это такой очень-очень высокий актерский пилотаж. Это более высокий уровень сложности, чем в «Рассказах Шукшина», например. Не только актерский, но и человеческий, гражданский.
Россия не моя страна. Мне не нравится, когда иностранцы начинают говорить, как нам в Латвии нашу жизнь улучшить. Это их не касается. Также я не имею права никому в России давать советы. Да и спектакль этот я делал по другим причинам. Но я не дурак, я понимаю, что в контексте России такой спектакль — гражданский поступок со стороны актеров.
— Вы приехали в Россию после долгого перерыва, чтобы встретиться с Горбачевым? Почувствовали, что изменилось у нас?
— Да, прошлой весной я приезжал, чтобы встретиться с ним. Я десять лет не был в России, кроме вот этой поездки на три дня в прошлом году. Но я не могу как‑то обобщить или что‑то сказать. Что ты узнаешь про страну, если три дня проведешь в центре Москвы в хорошей гостинице? Ничего.
Я вот что хочу еще сказать. Каждый ответственен за себя и каждый развлекается как хочет. Я думаю, в этом и была трагедия Горбачева. Его идеализм был трагичен в том, что Михаил Сергеевич наивно и искренне верил, что после того, как люди получат свободу, они смогут принимать правильные решения. Свобода создает большую трудность, надо выбирать каждый поступок, каждое решение. Я говорю сейчас даже не про государство, не про народы, а про каждого человека. Я также вижу, что люди, которые живут в так называемых либеральных, демократических и западных странах, внутренне в большинстве случаев несвободные люди, и своих выборов они не привыкли делать.
— Если говорить про ответственность. Вы руководите Новым рижским театром. Как вы искали способы выживания для театра во время карантина?
— В марте театры у нас закрыли, как и везде. И я сразу, конечно, стал думать, какие есть варианты. Так получилось, что я всегда привык рассматривать самые пессимистичные варианты. Я думал, что это будет на год-два. Мы же не знаем, что будет этой зимой.
Я сразу понял, что все идеи про зум и театр там — это секс с надувной куклой, просто бессмыслица. Не знаю ни одного человека, даже среди актеров, который досмотрел бы до конца хотя бы один зум-спектакль. Я думаю, бум онлайн-театра — это нонсенс. Мне кажется, что когда театр полноценно вернется на сцену и зритель увидит там видео, то половина зала просто должна встать и уйти. За эти полгода все поняли, что театр — это не пластмасса. Театр — в физическом присутствии.
В общем, я придумал переделать наш театр в маленькую киностудию, и все лето мы снимали десятисерийный сериал, в котором участвовали все работники театра — не только актеры. А также в нем работали мои студенты-актеры, все технические специалисты, все получили какую‑то другую профессию. Я раньше в жизни кино не снимал. Но вот так вышло. Работа наша называется «Агентура» — это про современных рекламщиков в Риге летом 2020 года. Сценарий мы писали все вместе, одновременно снимая кино. Это детектив, психологический триллер. В конце ноября наш сериал можно будет увидеть — кстати, там будет русская озвучка.
— После работы в кино ваше ощущение от кино и театра поменялось? Лет десять назад в одном из интервью кино вы называли искусством обмана, искусством показывания фокусов.
— Это немного есть. По ощущениям, первое, что я мог сравнивать как режиссер, так это свое физическое состояние. Каждый вечер после съемок я был страшно усталым и полностью истощенным. Кино, в отличие от театральных репетиций, истощает. Когда в августе приехали Женя и Чулпан (Миронов и Хаматова. — Прим. ред.), я первую половину дня снимал кино, а вторую — репетировал с ними. И вечером после репетиций я был легкий, радостный и свежий, а после кино — наоборот. Но мы наслаждались тем, что у нас не было продюсеров, которые рассказывали бы нам, как надо достучаться до правильной аудитории. Мы снимали кино, которое сами бы хотели смотреть.
А нам было абсолютно все равно на деньги. Мы будем сами продавать сериал на своей платформе.
— Кому? На какого зрителя вы рассчитывали?
— Вообще, в Риге количество зрителей довольно ограничено. Мы знаем, что 30 тысяч человек — это наш зритель, и все. Для него и работаем. У нас нет амбиций работать на миллион зрителей. Хотя в Риге живет намного больше людей, мы разговариваем только с этой группой людей. И этот разговор уже кодирован в каком‑то смысле, за годы люди друг к другу привыкают и начинают понимать шутки, контекст, отсылки. И тогда появляется какая‑то конкретность. Потому что, когда есть абстрактный зритель, конкретный разговор невозможен. В Москве, наверно, все иначе? И зритель театров не заканчивается — всегда кто‑то приезжает из провинции.
— Выходит, делая кино, вы работали для более абстрактного зрителя?
— Нет! Мы рассчитывали только на публику нашего театра. Обычно, когда снимают кино или сериалы, хотят порадовать подростков, домохозяек, всех-всех-всех. У нас другая история. Вот знаете, еще интересный случай с «Горбачевым», сейчас подумал. Когда ко мне только пришла идея этого спектакля, я подумал, что надо делать два спектакля — один для российской публики, другой для Запада, потому что на Западе на Горбачева совсем по-другому смотрят. Под Западом в этом случае я понимаю весь западный мир, который не Россия. Очевидно, что часть публики, которая жила в перестройку, будет смотреть спектакль другими глазами, не теми, что поколение тридцатилетних. У нас было несколько прогонов со зрителями, каждый вечер приходила разная публика, и были разные реакции, совсем другое восприятие.
— Я с коллегой-американцем делала онлайн-спектакль во время карантина —по «Американкам» Зои Богуславской, где она интервьюировала в том числе и первых леди США. И мы для себя решили, что первой леди в западном смысле у нас была Раиса Горбачева.
— Это очень интересное замечание! Еще я подумал, что в России как будто бы моветон, когда женщина как‑то участвует в судьбе, мыслях и работе мужа. Мужчина становится кем‑то вроде подкаблучника или что‑то в этом роде. После спектакля, я надеюсь, вам было ясно, что я верю, что Горбачевы — это команда из двух людей? И по каким законам эта команда действовала, мне кажется, понятно. Я вижу их отношения похожими на средневековые отношения рыцаря и прекрасной дамы, когда рыцарь все время должен был добиваться сердца прекрасной дамы и мог сделать это через поступки — героические в том числе. У меня с женой похожие отношения, я понимаю, как это происходит.
— А вы с женой вдохновлялись вашими родителями?
— Не, ну… Я просто знаю, как это изнутри происходит.
— Вы самый русский иностранный режиссер — поставили такое количество русских авторов на разных сценах. Это стратегия или случайность?
— Боковой эффект советской оккупации проявился в том, что наше поколение хорошо знает русский язык, что здорово. Тем более я полдетства провел в рижской хоккейной команде «Динамо», у нас одна половина команды была латыши, а другая — русские, я в детстве вообще без акцента говорил. Если ты знаешь язык, у тебя есть много дверей. Конечно, каждый народ герметичен и держит какой‑то сокровенный секрет глубоко внутри, и иностранцам этот секрет недоступен ни при каких обстоятельствах. Но есть возможность к этому секрету приблизиться. И русская культура, русский язык меня очень сильно фасцинируют. Всю жизнь. Мне это очень интересно и нравится.
— Какое русскоязычное произведение вас сейчас волнует? Вы его не поставили, но хотели бы поставить…
— По-моему, я все уже поставил (смеется). Только на Западе, не считая Латвии, я поставил около тридцати спектаклей русских авторов. Самый любимый, конечно, Гончаров. А так — Сорокин, Татьяна Толстая; Пелевина вот еще не трогал. Надо что‑то придумать к нему, что ли.
— И последний вопрос. Вы начали преподавать. Какой театральный принцип вы стараетесь заложить в ваших учеников, пока они совсем юные?
— Я первый раз в жизни взял курс как мастер, и я все-таки не до конца педагог. Я затеял этот курс для нашего театра. Когда самой молодой актрисе сорок лет, ты понимаешь, что надо что‑то делать. Так что это была вынужденная мера. Сидеть по ночам со студентами — это не про меня, я лучше это время проведу с женой в постели или с детьми дома. Моя задача — дать студентам метод. А как они будут потом с этим методом распоряжаться — их дело.
Я сам актер по образованию. Так что мы про искусство не говорим. Обсуждаем профессиональные навыки и инструкции: как открывать роль, как открывать пьесу. Я ведь понимаю, что это совсем другое поколение. Им двадцать лет. Это первое поколение, которое выросло без книг. Почти. Они пришельцы с другой планеты. И я их переделывать не собираюсь — не хочу, да и времени нет на это. Я думаю, что интересно, чтобы в театр влились такие инопланетяне. Посмотрим.
Я представляю старый добрый театр двадцатого века. Когда в центре театра — актер и история. Я, конечно, понимаю, что это все тонущая Атлантида. Она тонет очевидно, с каждым годом. Но этому все равно можно еще противиться. Это безнадежно, но это не бесполезно. Моя учительница в Консерватории училась у Марии Кнебель, а Кнебель — прямая линия от Станиславского. Таким образом какая‑то традиция дойдет и до моих студентов. Ну, мне так нравится думать.
