«Ни пяди врагу и никогда в онлайн»: как театры переживают пандемию

Мы можем только гадать на эту тему, внимательно слушая вирусологов, врачей, политиков, слушая, что происходит у коллег в Европе. Для меня очевидно, что идеальный вариант, когда в театры начнут пускать, — это начало сезона. Сентябрь–октябрь, не раньше.

Мы планируем все, что у нас происходит, на три года вперед, это связано со всей системой мирового музыкального театра, с людьми, которые подписывают контракты с театром, это не только постановочные команды, но и артисты. То, что сегодня происходит, для музыкального театра, особенно для оперного, — катастрофическая история. Потому что эта пауза практически сломала всю систему.

Если певец может сесть за рояль дома, держать себя в форме, то балетный артист не имеет возможности каждый день стоять у станка. И нам, для того чтобы потом привести труппу в нормальное рабочее состояние, будет необходимо громадное количество времени. Для нас все, что касается виртуального пространства, интернета и так далее, сегодня это абсолютно социальная история.

У нас [в Польше] есть подозрение, что следующий сезон либо не откроется, либо откроется в каком‑то очень ужатом, странном режиме. Я знаю польскую публику, но не рассчитываю на то, что первым делом люди пойдут в театры или вообще туда пойдут, тем более что будут бояться заразиться. И цена на билеты должна будет сильно снизиться. В общем, сезон до изобретения вакцины под вопросом. Налогоплательщики вроде бы содержат театры, но откроются ли они и как быть — это серьезный вопрос.

Театр невозможно передать на видео, я совсем радикально к этому отношусь. И дело даже не в обмене живой энергией, а в том, для кого делается продукт. Когда мы делаем спектакль на сцене, мы находимся в контакте с непосредственной публикой, которая здесь сидит. Когда мы — пусть даже очень хорошо, пусть даже на двадцать камер — снимаем спектакль, который адресован зрителю в зале, а потом это показываем, то в самом лучшем случае это просто утоление эстетической жажды. Но это не то, что попадает в тебя, что непосредственно является художественным духовным переживанием. Тем более когда на крупном плане показывают артистов, которые играют на сцене, это просто катастрофа. Когда ты видишь их близко, как они ужасно играют, морщины, все такое.

Соответственно, единственный выход, который мог бы помочь быть театру в онлайне по-настоящему, — это изготовление непосредственного продукта под названием «фильм-спектакль». Чем, собственно, мы, «Okko Театр», и занимаемся.

Конечно, очень хотелось бы надеяться, что хотя бы в мае мы сможем приступить к репетициям. Но для этого все равно должны быть сняты какие‑то карантинные ограничения — даже для того, чтобы актеры пришли в театр и работали.

Совершенно иные отношения должны быть установлены с учредителем, если говорить о государственных театрах. Потому что сама система госзадания, где нам дается 50 процентов на то, чтобы мы жили, оплачивали зарплату, платили налоги и содержали здание, и 50–60% мы должны зарабатывать сами, — это [в условиях пандемии] нереальная схема.

Более того, мы боимся, конечно, что зрители будут какое‑то бояться время приходить в театр.

Сколько ни репетируй онлайн, ни показывай репетиций «Горбачева» с Чулпан Хаматовой и с Мироновым, [зрители] говорят: дальше не можем, все, дальше нужна встреча. Режиссера, сценографа, зрителя. Потому что все равно это живая энергия.

Мы собрали одну из самых больших коллекций бесплатных постановок. На самом деле мы начали собирать их еще задолго до пандемии, просто сейчас появился повышенный спрос, и надо было на это реагировать.

Все-таки театры стали достаточно дорогим удовольствием, и, в общем, понятно почему. Но сейчас мы даем доступ всей стране к лучшим постановкам. Да, действительно, проблема в том, что много из спектаклей снято так, что невозможно ими заинтересовать, к сожалению. А есть много спектаклей, которые блестяще идут до сих пор в театрах, но, к сожалению, там не очищенные права — и невозможно их продемонстрировать.

Поэтому права никогда не чистились. А сейчас все столкнулись с тем, что, для того чтобы нам показать спектакль, нам нужно потратить деньги, сравнимые иногда практически со съемкой с нуля, для того чтобы эти права очистить и показать.

Проблема на самом деле не в авторских правах. Потому что, конечно, тот тип театра, о котором мы сейчас говорим, абсолютно не приспособлен ни к каким другим видам деятельности, кроме как к реальности.

Для меня вообще вопрос трансляции и записи спектакля болезненный. Потому что художник создает спектакль совершенно для иного пространства, для иной формы восприятия. И как только эта история попадает куда‑то не туда, куда она была предназначена, это травма — и для художника, который это сделал, и для самого произведения, которое в этом пространстве начинает существовать, как бы хорошо оно ни было снято.

Вот как делал [Анатолий] Васильев, например, который сам снимал спектакли, — вот так правильно! Художник сам берет камеру в руки и начинает делать перевод произведения с языка театрального на язык иного формата. Понятно, что сейчас эта история востребована, — а что сейчас театрам остается делать.

И форма существования театрального искусства в виртуальной среде мне как художнику любопытна. И в этом смысле надо смотреть на молодых, потому что мы говорим как люди уже уходящей генерации, которые мыслят определенными категориями. А молодежь создает формы, которые могут существовать и по-другому. Можно о них спорить, можно говорить, что это не театр, что это уже другое кино, или видеоарт, или другой тип искусства, — но тем не менее это достаточно схоластические споры.

Замечательные произведения искусства в области телевизионного театра были сделаны — и которые никогда так не будут жить в театре. Конечно, там какие‑то другие ощущения, другие эмоции, не такие как в театре.

Мне кажется, что мы просто разные все. И сейчас та ситуация, когда очень разные взгляды на театр могут развиваться. Я бы в этом смысле не ставил никаких ограничений на взгляд. За исключением того, что формальный перенос на видеопленку не является искусством. А все остальные формы существования театра, мне кажется, жаждут исследования — и жаждут такого вот момента, когда они могут развиться.

Для меня сейчас то, что возможно использовать такие инструменты, как Zoom, фейсбук и инстаграм, не выходя из дома, позволило сделать премьеру спектакля за двадцать дней. За двадцать дней мы создали сайт, вижуалы, писали тексты, отправляли релизы, получили огромный объем прессы.

Мы сделали платный вход — 500 рублей. Для меня это был очень интересный момент, потому что вокруг все все делают бесплатно: бесплатные лекции, бесплатные спектакли. Но я бесплатно делать не могу, потому что я независимая компания, меня государство никак не поддерживает, мы только продаем билеты. В итоге мы продали тысячу билетов за три дня, и люди проголосовали рублем.

Я не хочу сказать, что я в большой радости от того, что сижу дома, но эта штука, которая занимала меня каждый день на протяжении двадцати дней, дала возможность не сойти с ума, делать что‑то полезное.

В целом в новой реальности спектакль, который длится больше чем час, внимание удерживать сложно. Час времени — максимум, что можно себе позволить. Потому что ты сидишь дома, у тебя вскипел чайник, у тебя пришло СМС. И это невероятно сложная задача — держать внимание человека перед монитором вечером. Мы, естественно, находимся в поиске того, что делать дальше, общаемся с нашими российскими коллегами, общаемся и с иностранными коллегами, они все попали в этот капкан. Люди не понимают, стоит ли спектакли, которые были сделаны для офлайна, показывать в онлайне или не стоит.

Для меня артисты, которые выходят в онлайн и там, значит, что‑то пытаются творить — это не водитель, который практикует вождение автомобиля, а водитель, который в условиях отсутствия автомобиля садится на бревно и изображает, что он ездит. Лучше не иметь этой практики, чем иметь такую.

Мы, как выясняется, не можем встать даже на двух-трехмесячную паузу. Это довольно странный психологический эффект. И он многое говорит о степени нашей как индустрии всеобщей уверенности.

Это первое. Второе: мне кажется, что есть очень печальная тенденция, связанная с тем, что многие вещи делаются как бы от вынужденности. Что‑то надо делать ради того, чтобы делать. Когда интернет становится вынужденной формой существования, это печально. Мне кажется, от этого надо суметь отказаться. А когда Андрей говорит, что есть какие‑то проекты, которые останутся в онлайне, никогда не будут в другом виде, — да, это правильно. Есть та активность, которая не имеет иной формы, кроме как онлайн, порождена она этим коронавирусом и карантином или просто это творческий акт художника, который хочет, чтобы этот акт осуществлялся там с помощью интернета, с помощью каких‑то трансляций.

Здесь тоже мы сейчас находимся в ситуации, когда нас скорее обстоятельства вынуждают к каким‑то действиям — а мы им придаем какую‑то художественность и какие‑то высокие смыслы, хотя на самом деле причины этих действий вполне себе обыкновенные и бытовые. Это меня дико напрягает, поэтому я даже сейчас, после пары недель активности, сам себя ударил по рукам, и мы немножко снижаем количество этой активности. Что за проблема, почему мы не можем подождать? Я имею в виду не деньги, повторяю. Просто подождать, не кричать.