«По окончании войн не знаешь, что делать». Три стихотворения о войне и жизни после нее

1.
все кончено
все разгромлено
и война окончена

но те же деревья
те же в небе движутся облака
при этом вместо северного шоссе течет река
вместо города — озеро
и земля опять непонятна
и кажется бесконечной
и смерть как всегда близка

2.
хорошо, когда лето
бабушка на раскаленной бочке
жарит лепешки
которые она называет оладьи
и вкусные крысиные почки

3.
но сейчас
другое время
и коричневые листья
ветер уносит вдоль грязного поля
не хватает соли
и жир отрезают
редко
от большого общественного куска

в общем, это тебе не лето

но вчера
на заброшенном складе
парни нашли старый проигрывающий кассеты
магнитофон

слушают музыку
на обсыпавшейся пленке

и голос женщины похож на голос какого‑то недоразвитого ребенка
скорость не та
и звук металлический и ужасный

но им она кажется
загадочной и прекрасной
музыка прерывается
и звучит как бы издалека

«Я в достаточно юном возрасте уехал из Советского Союза в капстраны. Вернулся в 1997-м и — несмотря на то что я терпеть не могу Советский Союз и рад, что он перестал существовать, — с точки зрения устройства моей души, уезжал я с родины, а вернулся в другую реальность, к которой так и не смог внутренне приспособиться. Как оказалось, я терпеть не могу мегаполис, не люблю Москву, хотя я москвич. Несмотря на то что я был счастлив в личной жизни и был вполне успешен, я очень страдал от этой жизни, жизнь в большом городе совершенно не моя: хождение на работу, карьера — все это было довольно мучительно. И стихи того времени — это полностью сконструированная реальность, которая помогала почувствовать себя свободным от окружающего, как теперь я понимаю.

И я намеренно всегда брал ситуации самые затасканные и таким образом маркировал тот факт, что это прием. В частности, это стихотворение — конструкция на тему апокалипсиса, взятая из кино и литературы. Реальность, где едят крыс, — все это сто раз проговорено: можно вспомнить «Бегущего по лезвию», «Безумного Макса».

Когда я сочиняю, у меня рождаются в голове образы, и некоторые из них выглядят достаточно яркими, чтобы я ими заинтересовался. Здесь таким образом была обсыпавшаяся пленка, которую кто‑то может слушать на старом магнитофоне. Но нельзя просто рассказать про человека, который где‑то на чердаке сидит и слушает. В отсутствие катастрофы это какой‑то частный факт, а вот если погрузить происходящее в такую апокалиптическую ситуацию, это слушание приобретает значимость. Наверное, у любого автора можно найти такой пунктум, главный смысловой центр стихотворения — то, почему оно было написано.

Конечно, образ связан с моим личным опытом: в советское время мы слушали какие‑то обсыпавшиеся записи. Плюс все боялись ядерной войны. Наверное, для каждого советского ребенка эта угроза войны была чем‑то очень важным, что формировало его отношение к миру и к будущему.

9 Мая мы праздновали у дедушки, маминого папы. Я любил туда ездить, потому что дедушка был женат на южной женщине из Краснодара — у них было ужасно вкусно, давали утку, которую с тех пор люблю невероятно, какие‑то соте, синенькие, икра. Плюс дедушка был одним из тех немногих фронтовиков, которые научились разговаривать о войне, большинство реально воевавших обычно молчали. Дедушке повезло: в 40 году его предупредили, что скоро его должны арестовать (из‑за анекдота про Сталина), и он сбежал в оккупационные войска в Иран. Два или три года просидел там, в этом Северном Иране, где ничего не происходило: кишлак-мишлак, халва-малва и все — ну, еще пили.

А вот к тому моменту, когда он вернулся в СССР, началось отступление [немецких войск], и он был сапером в специальных штабных войсках — это такие универсалы, которых посылают вперед. Он успел побывать и в Норвегии, и на Кавказе, а под конец и в Китае. Когда они вступили в Крым, это был следующий день после того, как выселили татар (депортация крымских татар из Крыма в Узбекистан и другие регионы республик СССР завершилась 4 июня 1944 года. — Прим. ред.). Населения уже не было, пустые дома, все брошенное. И знаете, чем они занимались? Доили животных. Потому что домашние звери кричали — прошли сутки, а их никто не подоил. У коров, у коз болело вымя, и солдаты бегали и сцеживали молоко. Помню свое ощущение: я понял, что это какая‑то другая сторона войны, хотя мне было лет девять.

А война — ракурс, среда, одно из таких экстремальных состояний, которое интересно для рассмотрения, так как позволяет что‑то обострить».

по бабам едут генералы
когда кончается война
сержанты едут по больницам
солдаты едут по частям

«У порошка есть рифма — рифмуются вторая и четвертая строчки, а пирожок просто пишется строго четырехстопным русским ямбом, строго нерифмованный и без знаков препинания. То есть это стихотворение — пирожок.

Я не согласна с тем, что пирожки и порошки — это не стихи, а какой‑то отдельный жанр. Если мы откроем учебник по литературоведению, то мы там увидим, что жанр — это любовная лирика, философская лирика и т. п. Порошки и пирожки — это не жанр, а форма. Строфа. Потому что не исчерпываются ни тематикой, ни интонацией, они бывают очень разные: лиричные, философские, трешовые, абсурдные, смешные, откровенно ернические и т. д.

Придумал эти правила и условия Владислав Кунгуров. Была такая игрушка для своих в начале нулевых — портал «Хокку.ру». То есть генетически пирожки получились как такие русские хокку — классической пушкинской строкой, четырехстопным ямбом. Меня вынесло на сообщество «Пирожки.ру» в эпоху «Живого журнала», все это было очень драйвово, совершенно золотое время: такая сумасшедшая тусовка, участники которой знали друг друга только по никнеймам и в комментариях разговаривали остроумными стихотворными экспромтами ямбом.

Если вы читаете хорошую подборку пирожков, то вы заметите, что все они строятся из парадоксов, это главная особенность пирожка. И для меня это увлечение стало чем‑то большим, чем стихосложение: это инструмент познания, такая отвертка, которой можно залезть к себе в голову. Мы же знаем, что если, когда тебе грустно, написать «мне грустно», это ничего не даст, а язык парадокса дает возможность поделиться своим экзистенциальным опытом. И если ты постоянно задаешься целью изложить каким‑то ясным читателю языком то, что происходит у тебя внутри, ты учишься понимать себя.

Конечно, все началось со строчки «солдаты едут по частям». Мозг зацепился за этот страшный и стремный каламбур, а мы понимаем, что каламбур — это тоже совсем не обязательно смешно. И вот он крутился у меня в голове, пока я не сформулировала высказывание.

В том или ином виде война не прекращается. Очень страшно от осознания антропологической катастрофы: человечество очень далеко от того, чтобы перестать уничтожать себя всеми возможными и невозможными способами.

Хотя само слово «война» я в первую очередь воспринимаю как метафору — так же как, например, «борьба»: она может быть с лишним весом, за урожай, с коррупцией и т. д. Наверное, этот текст тоже можно понимать шире — он вообще о том, что почести достаются не тем, кто всерьез рискует собственной головой».

по окончании войн опускаются руки скажи
как восстановим руины куда девать блиндажи
полезные бункеры окопы или траншеи
и главное блин куда подевался враг
которого раньше гнали в три шеи
через всю европу и где наш победный флаг

весь дырявый от пуль и осколков и все же победный
где железный меч и щит начищенный медный
где доспехи кольчуги и стрелы в кожаном колчане
как нам теперь обходиться без этих предметов
без воинственных предков и их заветов-запретов
без железных птиц проносящихся в вышине

по окончании войн не знаешь что делать теперь
хорошо если враг вновь постучится в дверь
старую мать убьет изнасилует дочь и сестрицу
тогда‑то и встанем плечом к плечу и затянув ремень
с боями европу пройдем и захватим вражью столицу
и навсегда внесем в календарь этот великий день

«Стихотворение было написано в январе 2015 года. В это время очень активно шла война на востоке Украины (боевые действия на территории Донецкой и Луганской областей Украины, начавшиеся в апреле 2014 года. В феврале 2015 года был объявлен режим прекращения огня. Отдельные стычки продолжаются, обе стороны обвиняют друг друга в нарушении перемирия. — Прим. ред.). Там гибли люди, сотни и тысячи людей по обе стороны — сейчас об этом мало кто говорит. Сейчас мы в глубоком тылу, но в то время были теракты, взрывы, была трагедия 2 мая, мы в Одессе ощущали приближающуюся опасность и чувствовали, что мы — прифронтовой город. Особенно ощущали опасность те, кому была дорога Украина и кто не хотел, чтобы сбылся лозунг «Путин, введи войска».

Была и другая сторона — тот культ войны и победы, с которым мы все время сталкиваемся, когда речь идет о нашем северном соседе, то, что грубо называют победобесием.

Я часто обдумывал эссе Достоевского о войне, где он пишет, что без войны не прожить, на мире могут нажиться только евреи и торговцы. А пролитая кровь — она спасает, она мобилизует в людях все лучшее.

Хорошо помню тот вечер и как я писал это стихотворение: я тогда говорил с моим другом. Шел разговор о дедах — у меня воевали и отец, и дед. Но воевавшими себя ведь считали и те, кто сидел в окопах, и те, кто депортировал крымских татар, и сторожа лагерей. Вот эти сложные мысли меня посещали. А потом мне приснились некоторые строки из этого стихотворения — мне часто стихи приходят во сне или в полудреме, — я сел и буквально за 15 минут записал весь текст.

Я 1950 года рождения, еще когда подрастал, я видел разбомбленные здания в Одессе, которые еще долго-долго восстанавливали. Я видел множество людей, искалеченных войной. В углу стоял костыль моего отца, который ему уже не был нужен — он уже опирался на палку, но костыль не выбрасывал. Поэтому многие мои стихи не военные, а послевоенные, осмысление тех, кто прошел войну, как они адаптировались и как жили потом. Это стихотворение начинается со слов «по окончании войн опускаются руки» — и это действительно проблема.

Мне часто говорил об этом отец, сам он был по своей природе мирный, но рядом с ним были люди, для которых жизнь без окопов, без явного врага была почти невозможной.

Есть такой термин — «депрессия победы». Во время войны люди знали, что они делали, стремились к какой‑то цели, достигли цели, и казалось, жизнь будет совсем другой, а она такой не стала. В данном случае она оказалась даже хуже, чем была до войны. В финале «Доктора Живаго» Пастернак пишет, что хотя победа и не принесла свободы, но ожидание этой свободы было главным содержанием этих лет. То же самое говорил мне и отец: это время, конец 1945-го, 1946-й, было временем надежды — казалось, что страна не вернется к тирании, к скучной невозможной пропаганде. Но оказалось еще хуже: последовала антисемитская кампания 1947-го, «Ленинградское дело», постановление о Зощенко и АхматовойПостановление оргбюро ЦК ВКП (б) «О журналах «Звезда» и «Ленинград», которое способствовало исключению Анны Ахматовой и Михаила Зощенко из Союза писателей СССР. — то есть гайки были в очередной раз закручены. Когда ожидаемых перемен нет, это вызывает депрессию. И так бывает не только с войной, кстати, так бывает и с книгой: пишет человек важную для него книгу, вот она одобрена, напечатана, цель достигнута — и вдруг оказывается, что книга лежит, покупают ее не особенно и ничего не изменилось. Это особенно относится к поэтическим книгам.

Мой отец начал рассказывать о войне только в последние годы жизни. Например, они идут в атаку…

Так вот, он бежит, и у него в руках пулемет Дегтярева, папа стрелять из него не умеет. А рядом с ним бежит безоружный солдат — не у всех было оружие, — и этот солдат говорит: «Дай мне пулемет, я хоть постреляю!» Отец передает ему пулемет, и буквально тут же разрывается граната и убивает этого человека. Он даже не успел «пострелять», и это просто потрясло папу: у него возникла суеверная мысль, что он как бы передал с этим пулеметом смерть.

Папа говорил спокойно, он был очень сдержанный, но когда он говорил про голод, мне кажется, у него голос дрожал. Папа говорил, что чувство голода было сильнее чувства страха — а считалось, что солдат кормят хорошо. И так называемые наркомовские сто грамм перед атакой — это было далеко не всегда. Еще одна деталь: у солдата помимо оружия должен был быть котелок: потеряешь — некуда взять кашу. Папа потерял в одной из атак и несколько дней практически не ел, потом он взял каску убитого немца, и она ему служила в качестве котелка какое‑то время — а потом был убит его друг, и он взял его котелок. Это стало сюжетом одного из папиных стихотворений: «Я взял тебя из теплых рук убитого дружка»…

После войны он написал и опубликовал небольшую книгу в стихах, где он говорил о войне, но это было в 1949 году, ни о чем было нельзя говорить. И должно было обязательно быть стихотворение с упоминанием о Сталине, Сталина запихивали в любую обстановку. Папа заключил пари со своим другом на бутылку шампанского, что он засунет Сталина туда, куда никто его еще не помещал. Книжка начиналась со стихотворения, в котором были такие строчки: «Вечерами в проходах читален/Меж склоненных над книгой голов/Ходит тихо с улыбкою Сталин,/Останавливаясь у столов». Надо сказать, что в студенческую библиотеку никому еще не удавалось Сталина поместить, и папа свою бутылку шампанского получил.

Но я просто не мог заставить себя написать стихотворение во славу партии и правительства, поэтому моя первая [несамиздатовская] книжка вышла, когда мне было 57 лет.

Мое поколение иногда просто себе затыкало рот, особенно когда начинались преследования со стороны КГБ — а я пережил и это. И тогда я сжег свои книжки, сжег прозу и так ее и не восстановил, сжег стихи, и надо сказать, что то, что я пишу сейчас, часто содержит какие‑то строчки оттуда, которые я помню, какие‑то мысли.

А строки, которые мне тогда приснились, — это «…флаг/весь дырявый от пуль и осколков и все же победный/где железный меч и щит начищенный медный/где доспехи кольчуги и стрелы в кожаном колчане». Вот в этом, может быть, главная идея текста — эти кольчуги и начищенный щит и стрелы, война как шампур, на который нанизана история».