Мы взяли два лука, стрелы, два кинжала, два топорика и отправились еще до света.
— Нам искать пацана или убить его? — спросил я Леопарда.
— Он впереди нас на семь дней. Вопросы твои на случай, если кто‑то найдет его первым, — произнес тот у меня за спиной, веря в мое чутье, хотя сам я не верил. В одном месте запах пацана был слишком силен, в другом — чересчур слаб, даже если путь его пролегал прямо передо мною. Две ночи спустя след его все еще опережал нас.
— Почему он на север не пошел, обратно в селение? Почему на запад подался?
Я остановился, и Леопард прошагал мимо, повернул на юг и остановился в десяти шагах. Нагнул голову, обнюхивая траву.
— Кто сказал, что он из вашего селения? — спросил.
— Он не на юг пошел, если ты стараешься парня унюхать.
— Он — твоя забота, а не моя. Я ужин вынюхивал.
Не успел я и слова в ответ сказать, как он двинул на всех четырех и исчез в чаще. Местность была сухая, деревья тощие, как палки, будто изголодались по дождю. Почва красная и плотная, с потрескавшейся грязью. На большинстве деревьев не было листвы, и ветки путались с ветками, какие путались с веточками такими тонкими, что я принял их за колючки. Походило на то, что вода объявила это место врагом, однако водопой издавал запах совсем неподалеку. Вполне близко, чтоб я расслышал плеск, рычанье и сотни копытцев, топающих прочь.
В ту ночь он с отвращением смотрел, как я обжаривал свою долю. Он вновь оказался на двух ногах, но антилопью ногу ел сырой, разрывая кожу своими зубами, зарываясь в мясо и слизывая кровь с губ. Мне хотелось порадоваться мясу так, как он мясу радовался. Доставшаяся мне почерневшая, обгоревшая нога мне самому была противна. Он бросил на меня взгляд, сказавший, что никогда не смог бы понять, зачем какому угодно животному в этих землях есть добычу, сперва ее опалив. К запахам приправ он не был приучен, а у меня их не было, чтоб приправить мясо. Часть антилопы не прожарилась, и я ел мясо, медленно пережевывая, гадая, то же ли это, что он ест, когда ест убоину, теплую и легко отрываемую, и хорошо ли оно, ощущать отдающую железом слюну у себя во рту. Мне бы такое ни в жизнь не понравилось бы. Леопард зарылся мордой в лапы.
— Деревья другие, — произнес я.
— Лес другого вида. Тут деревья — эгоисты. Ничем не делятся под землей, их корни не посылают другим корням ничего, ни пищи, ни вестей. Им не выжить сообща, так что, если дождь не пойдет, они все повымрут вместе. Пацан?
— Нет нигде. Сейчас, когда мы сидим, запах его на севере, он и не усиливается, и не слабеет.
— Он не движется. Спит?
— Не знаю. Но мы нагнали дни с тех пор, как отправились. Если он так и останется, мы его завтра найдем.
— Скорее, чем я думал. Это могло бы твоей жизнью стать, если б ты захотел.
— Хочешь дальше идти, когда мы его найдем?
Он отбросил кость и посмотрел на меня:
— Что еще успел Асани тебе наплести, прежде чем попытался тебя утопить?
— Что ты отправишь меня обратно с пацаном, но сам ни за что не вернешься.
— Я сказал «может быть, не вернусь», а не «ни за что не вернусь».
— И что с того?
— Зависит от того, что я сыщу. Или что сыщет меня. А тебе-то что с того?
— Ничего, вовсе ничего.
Он хмыкнул, поднялся, подошел и встал рядом. Огонь очертил резкие линии на его лице и высветил его глаза.
— Тебе зачем возвращаться?
— Ей нужен ее пузырь.
— Да не к Сангоме проклятущей — в селение. Зачем тебе возвращаться в селение?
— Там моя семья.
— Нет у тебя там никого. Асани рассказывал мне, все, что тебя ждет там, — это вендетта.
— А это уже кое‑что, разве нет?
— Нет.
Он посмотрел на огонь. Ему рот сводит при виде готовящегося мяса, но он развел костер. Я вытащил простыню, пропахшую парнем. Не было уверенности, будем ли мы сидеть на ней или лежать. Вокруг не было деревьев, на каких он мог бы поспать, даже если он привык засыпать над землей.
— Пойдем со мной, — сказал он.
— Куда?
— Да нет. Я в смысле — со мной вместе после этого. После того, как пацана найдем. Найдем, запугаем и обратно пошлем. А сами на запад.
— Кава хочет…
— Разве Асани повелевает тут всем и каждым? Разве он твой повелитель, чтоб тебя заботило, чего он хочет?
— Что‑то меж вами пробежало.
— Ничего не пробегало. Таков стержень меж нами. Он обходит тебя по годам, зато во всем, что в счет идет, он младше тебя. С жизнями в орлянку играет и убивает для забавы. Отвратительные черты человечьего обличья.
— Тогда перестань оборачиваться в него. Ты ж плач не подымаешь по отвратительным поступкам, какие тебе нравятся.
— Назови, какие. По-твоему, при такой луне ты можешь судить меня, мальчишечка? Есть страны, где мужикам, любящим мужиков, члены отсекают и оставляют истекать кровью до смерти. И потом, я поступаю, как боги поступают.
Я знал, что он смотрит на меня. Я сидел, уставившись в огонь, но почувствовал, как он повернул голову. Ночной ветер донес запашок мне не знакомый. От переспелого плода, может, только ничто не давало плодов в этих кустах. Это заставило меня вспомнить кое о чем, и я поразился, что вспомнил это только сейчас.
— Что случилось с теми, кто преследовал нас?
— С кем?
— В ту ночь мы пришли к Сангоме. Женщина-малютка сказала, что кто‑то шел за нами следом.
— Она всегда боится, что что‑то или кто‑то гонится за ней.
— Ты тоже ей поверил.
— Я не верю в страх, но я верю в ее верование. И потом, есть по крайности десяток и еще шесть чар, чтобы сбить с пути охотников и бродяг.
— Вроде гадюк?
— Нет, эти всегда настоящие, — криво усмехнулся он. Потянулся и ухватил меня за плечо:
— Иди, предавайся сладким снам. Завтра нам искать пацана.
Вздрогнув, я отрешился от сна. Вскочил на ноги: не хватало воздуха. Дело было не в воздухе. Меня бросало влево-вправо, будто я утратил что‑то, будто кто‑то в ночи украл что‑то драгоценное. Я разбудил Леопарда. Шагал налево, направо, на север, на юг, прикрывал свой нос и глубоко вдыхал, но все равно — ничего. Я едва не забрел в догоравший костер, хорошо, что Леопард схватил меня за руку.
— Я ослеп на нос, — заявил я.
— Что?
— Его запах, он для меня потерян.
— Ты хочешь сказать, что он…
— Да.
Леопард уселся прямо в грязь.
— Мы все равно должны достать ее пузырь, — сказал он. — Пойдем дальше на север.
До самых сумерек выбирались мы из того леса. Чаща, от какой несло нашей свежей вонью, не выпускала нас, била и хлестала по груди и по ногам, выставляла маленькие веточки, что хватали нас за волосы, разбрасывала в грязи колючки, что впивались нам в подошвы, и подавала знаки летавшим над головами грифам спуститься пониже. Мы же, два животных, свежее мясо, их не интересовали. Мы шли по саванне, но на нас не обращали внимания ни антилопы, ни цапли, ни боровы-бородавочники.
Но мы направились к другой чаще, что казалась пустой. Никто не входил в нее, даже пара львов, что глянули на Леопарда и кивнули.
В новой чаще уже стемнело. Деревья высокие, но тонкие, с ветвями, тянущимися вверх, которые сломались бы под тяжестью Леопарда. Отстающая кора стволов говорила о возрасте.
Мы ступали по костям, разбросанным по земле всюду. Я вздрогнул, когда в нос мне ударил запах.
— Он тут, — проговорил Леопард.
— Я не знаю запаха его смерти.
— Есть и другие способы дознаться, — сказал он, указывая на землю.
Следы ног. Одни маленькие, как у мальчика. Другие большие, но похожие на отпечатки рук, оставленные на траве и грязи. Но оставившие их будто сбрендили, будто шли, потом бежали, потом бежали сломя голову. Леопард прошел мимо меня несколько шагов и встал. Мешок, что он взял у меня, раскрыт, он выхватывает из него топорик. Я беру кинжал, что он мне протягивает.
— И все это из‑за вонючего желчного пузыря?
Леопард смеется. По правде, с ним приятнее, чем с Кавой.
— Начинаю думать, что Кава рассказывает про тебя правду, — говорю.
— Кто сказал, что он врет?
По правде, я затыкаюсь и просто пялюсь на него, надеясь, что он изменит сказанное только что.
— Пацана похитили. Сангома сама его забрала. Украла у своей же сестры. Да, есть такая история, мальчишечка. Знаешь, откуда в ней такая злоба на ведьм? Ее сестра была ведьмой. И сейчас ведьма. Я не знаю. История, по словам ее сестры, такова: Сангома ворует детей, она забирает младенцев у матерей и обучает их нечестивым искусствам. У Сангомы своя история: ее сестрица — ведьма грязи и мальчик этот не ее, поскольку все ведьмы грязи бесплодны от всех снадобий, какие они пьют для обретения сил. Сестрица украла ребенка и собиралась резать его на куски, пока он не помрет, и продать по кускам на тайном рынке ведьм. Многие колдуньи отдали бы щедрую монету за сердце мальчика, вырезанное в день продажи.
— Какой истории ты веришь? — Той, где мертвое дитя не оскорбляет мой вкус. Неважно. Я буду кругами ходить. Ему не уйти.
