Книгу Игоря Шулинского мне честно хочется прочитать. Однако немного удивляет, что это не мемуары, а фикшн. Почему это не воспоминания или дневники о «Птюче» и вообще том героическом времени?
Спасибо, что хотела прочитать именно меня, но, боюсь, с мемуарами я тебя подвел. Писал я тогда, конечно, что-то — полный бред, по-моему. Такой специальный жанр — кокаиновые записки. Сидим мы вторые сутки, и вот я забегаю на кухню — жили мы тогда в эмпээсовской высотке на «Красных Воротах» — и пишу: «Собака — страшная ловушка. Март 1994». Читаю это сейчас и вспоминаю, что мы сидели с Александром Голубевым (бизнесмен, инвестор журнала и клуба «Птюч», сейчас живет в Юго-Восточной Азии. — Прим. ред.) и обсуждали, что же это такая за штука — семья, и пришли к выводу, что семья, как и собака, — это ловушка для нас. Очень оригинально, да? Или, например: «Рахманинов — жопа. Февраль 1995». Это мы, невменяемые, с Егором Кончаловским ехали по ночной Москве и спорили о русской душе… Так и сложилась бы эта книга — из обрывков воспоминаний и разговоров, и ничего там умного и интересного не было бы. Все, конечно, любят почитать про дебоши, скандалы: Владик Монро пять тысяч украл из сумочки, Огненную Леди (Олег Гусаев — один из первых российских травести-артистов, видный персонаж московской клубной сцены 1990-х годов. — Прим. ред.) сняли с поезда: он, оказывается, не знал, что путешествовать нужно с паспортом. Такого там предостаточно, но это совсем не то, что сейчас выйдет в книге.
А почему нет?
Вот Оля Каминка написала книжку «Мои 90-е», и там понятно, что Фокус — это Хихус, и мне кажется, ничего бы страшного не было, если бы в книжке был настоящий Хихус (Павел Сухих — художник-комиксист и мультипликатор, основатель фестиваля «КомМиссия». — Прим. ред.). Потому что мы все знаем Хихуса, а тем, кто его не знает, им все равно — Хихус, Фокус, какая разница. Убери из «Полутораглазого стрельца» Бенедикта Лившица или из «Романа без вранья» Мариенгофа все фамилии? И сразу все потускнеет. Понятно, что в нашей компании вроде бы не наблюдалось Есенина, Маяковского. Хотя кто знает-то? Вот, например, Монро — теперь уж понятно, что это явление.
Тебе понравилась книга Хааса «Корпорация счастья»?
Она хорошая, хотя Андрей все же не писатель. Он талантливый организатор и очевидец. «Корпорацию» я прочел с удовольствием, потому что там очень много моих друзей — людей, которых любил и до сих пор люблю. А вот про современное искусство мне Хааса было не очень интересно читать. Да и вообще, чтобы мемуары вышли, нужно, чтобы время отлежалось, а оно еще не отлежалось. Во-первых, людям можно навредить: время у нас непростое и достаточно безобидные, но фривольные характеристики могут обернуться неприятностями для человека. Какого фига? Я стал с возрастом мягче. Зачем мне кому-то вредить?
Да ты, так сказать, и молод еще для мемуаров.
Дико молод. И вся эта возня вокруг 1990-х, если честно, напрягает. Я понимаю, что Colta с денежной инъекцией от Ельцинского центра изо всех сил пробивает эту тему, и в этом есть такая красивая «оппозиционность». Но подождите — зачем превращаться в государственные СМИ, но только с другим знаком? Дело не в том, что многие люди в 1990-х завтракали бутербродом с маргарином, а на ужин закусывали картошкой. Часть населения потеряла ориентиры. Это не обязательно пролетариат.
Я знаю профессора-физика, который действительно считал, что на улицах будут разводить костры, электричества не будет, черносотенцы будут врываться в дома, и он смотал на «огайщину», в Америку. Это было в 1993-м. И очень удивлялся в 1997-м, что я жив и мы спокойно с ним пьем водку.
И еще 1990-е были шансом, которым мы не вполне воспользовались. То есть время, которое ушло в никуда. Представляете, если бы «веселенькое десятилетие» — 1920–1930 годы — в Берлине не закончилось войной? Я уверен, что все было бы по-другому. Как «Человек в высоком замке» у Дика. У нас же тогда развивалось все так стремительно, что мы не замечали, кто есть кто. Вот опять тот же Владик Монро. Или Андрей Бартенев. Или Светлана Лазарева. Или писатель Егор Радов. Или Сергей Шутов. Кто эти люди? Неглавные персонажи, характеризующие эпоху? Или самодостаточные, талантливые, почти гениальные художники, а эпоха — фон для них и пища?
Вот что я имею в виду, когда говорю, что время должно отлежаться. Так что давай подождем с мемуарами. Воспоминания интересны, когда в них присутствуют величины, а короткое вневременье под названием 1990-е не успело сформировать параметры, по которым мы эти величины можем просчитать. От нас сейчас зависит, как это ни парадоксально, как будет звучать наше недалекое прошлое. Пока же это все сплетни. Кстати, были неоднократные чтения этих самых моих мемуаров — так называемые квартирники. И одна моя подруга, живущая сейчас в Лондоне, после этих самых чтений сказала: «Сколько тебе надо дать денег, чтобы эта книга никогда не вышла?»
И сколько?
Много. Дело не в этом. Сплетни мне неинтересны.
В интервью для Би-би-си ты сказал, что умер бы, как Кастанеда, если бы не написал свои «Игры в классики».
Не Кастанеда, а Кортасар. Напутаешь, как всегда! Выйдет потом интервью — Кастанеда! А вообще, это абсолютная правда…
Но ты сказал: «Я бы умер». Это что — игра слов?
Да никакая не игра! У каждого в жизни бывает такой период, когда идет какая-то очень серьезная переоценка. Кто-то называет его «кризис среднего возраста». Вот как раз у меня это пришлось на тот момент, когда я этот роман заканчивал. Я работал главным редактором журнала Time Out, и у меня произошло расставание со всем тем, что мне было тогда привычно и важно. Был такой период абсолютной прострации. Вообще я человек активный — у меня нет депрессий. А тут накрыло. Я это назвал «отморозкой».
Я с 1991 по 2003 год вел страшно активный образ жизни. Мало спал, много чего придумывал, жил в эйфории. Меня хорошо поймут наркоманы: ты как бы под допингом, до хрена серотонина. Встречаешься с людьми, смотришь фильмы, ходишь в клуб, спишь с любимым человеком… А потом оказывается, что люди не те, фильмы дурацкие, клубы вообще зачем, про любимого человека и вообще говорить не хочется. Это я и называю «отморозка». Приходит новая реальность, система внутри организма перестраивается, а у тебя нет для этого достаточных ресурсов. Вот в этой ситуации я и решил написать книжку «Странно пахнет душа». И в результате писание как процесс меня спасало. Мне не хотелось это публиковать — я вообще не для этого писал.
Я сейчас воспользуюсь словами человека, которого я очень уважаю и считаю своим литературным учителем — Владимира Сорокина, я ему носил свои рассказы еще в доптючевское время. И вот он говорил, что вообще никогда не был уверен, что его книги когда-нибудь напечатают. Для него литература была личной терапией. Вот эту личную терапию я и использовал.
Что Сорокин сказал про твои рассказы?
Он был деликатен, а рассказы были говно. Нас двое было таких — я и Илюша Бражников. Два таких мальчика. Мы собирались издать журнал «Пост», самое начало 1990-х, и главное в нем — рассказы Сорокина. Саша Гаврилов в нем участвовал, Саша Дельфин-Гринберг, Михаил Сухотин, классик шестидесятых Игорь Холин, Игорь Левшин… Виктор Ерофеев предисловие написал. Этот журнал должен был стать литературной бомбой. Но он не вышел — и по смешной причине. Тогда ведь любое издание набиралось — шло в набор, — и смоленские женщины, труженики типографии, отказались набирать этот альманах из-за мата, сорокинского гноя и «червия». Это должна была быть первая официальная публикация Сорокина, но не сложилось. И мои рассказы, как и весь роскошный литературный журнал «Пост», так никогда и не вышел.
То есть всю жизнь ты хотел писать, а в действительности редактировал и издавал чужие тексты?
Ой, послушай, Наташа, я и так всю жизнь пишу: рецензии, заметки, бизнес-планы, письма редактора… В конце 1980-х я писал сценарии рекламных роликов — и неплохо зарабатывал. Была такая компания «Алиса» Германа Стерлигова — у нее было много рекламы на телике, и я писал им сценарии. Тогда все чем-то таким занимались — Ценципер в рок-группе играл, по-моему (речь идет об участии основателя и первого главного редактора журнала «Афиша» в группе «Тупые». — Прим. ред.). Тогда технологии были другие — архаичные. Книгу выпустить было сложно, это был поступок — не то что сейчас…
«Странно пахнет душа» — это все-таки художественная литература или то, что интересно твоим современникам?
Хер его знает. Прочтешь и поймешь — литература или нет. Если ты меня спрашиваешь о жанре, то это роман, состоящий из новелл. Причем грязных, порнографических, хулиганских. Мне бы не хотелось, чтобы это лежало на полках большого книжного магазина. Ее купят друзья, товарищи, она должна попасть в правильные руки. Вот это правильно, я никому не наврежу, никого не оскорблю. Был у меня друг такой — Иван Салмаксов. Беру у него интервью — а он страшно ироничный, умный такой был персонаж — и спрашиваю: «Что ты думаешь по поводу клуба «М» и по поводу клуба «Б»?» А он: «Ой, не знаю, Игорь». — «Ты? Ты?! Известный промоутер и не знаешь?! Не верю». — «Но я тебе сейчас расскажу, что это клуб говно, а потом мне объяснят доходчиво, что клуб на самом деле очень хороший, и накажут, штраф выпишут. Не хочу я этого, не хочу». Вот и я не хочу.
Люди всю жизнь, может, ходят вокруг да около, делают наброски и боятся к книжке подступиться. А ты сел и написал.
Слушай, черт побери, я пишу, пишу, пишу. Я вот знаю только Гену Устияна (кинокритик, редактор журнала «Птюч», сейчас — главный редактор сайта Interviewrussia.ru. — Прим. ред.) — кстати, я не знаю, можно ли его имя произносить в «Афише», — который еще больше меня пишет. Пора уж нам с ним делом нормальным заняться — ресторанчик открыть молдавский.
— Вот ты знаешь, почему бумажные журналы у нас умирают, а на Западе процветают? Отвечай.
Плохо напечатаны?
Потому что врут. В Лондоне маленькие магазинчики через каждые сто метров — приходишь в среду, а все раскупили еще в понедельник. В английских журналах пишут правду. Вот ты сказал «…», и они пишут «…». Или вышла Барбра Стрейзанд, и в журнале пишут: «Барбра Стрейзанд сегодня была похожа на собачку, у которой выпали все волосы». И никто не ждет, что позвонит какой-то рекламодатель или представитель Барбары Стрейзанд и скажет: «Вы чего, офигели?»
А у нас как это дело устроено? Печатают неправду: герои интервью сами редактируют свои слова. Просят текст на вычитку и еще больше уродуют его. Журналы не виноваты: попробуй отказать дядьке в его справедливом требовании «посмотреть текст». Я, кстати, сам так буду делать, но не потому, что хочу, чтобы скрыли мою брань, а потому, что вокруг и внутри не должно быть вранья — ни случайного, ни специального.
Так про что книжка-то?
Так, слушай! Почему «Афиша» с Time Out враждовали? Отвечай.
Потому что про разное.
Нет. Еще раз. Давай, говори честно!
Потому что «Афиша» лучше!
Тогда отвечаю я. Вот ты, Наташа, наглядно демонстрируешь принципы нашей прессы. Вернее, отсутствие всяческих принципов, из-за чего она, собственно говоря, умирает. На самом деле все было так: Илья Ценципер, фирменный жулик 1990-х, — и в этом нет ничего зазорного, это не обзывательство, это комплимент, — поехал в Лондон и раскрутил чудных английских дядечек на разрешение издания русской версии Time Out. Что-то там у него не сложилось, и в результате вместо Time Out вышел журнал «Вечерняя Москва». Но вот макет почему-то странным образом один в один копировал версию лондонского издания. Воровство, скажете вы. Именно так посчитали в Лондоне.
А мы, россияне, так не думали. Мы тут все крали: у правительства, у рекламодателей, друг у друга. Это была норма такая. Спросите у редакции «ОМа» и «Птюча» — где они брали иллюстрации? И сколько за них платили? Потом, когда появился в Москве Time Out, история с макетом снова всплыла. К тому же один важный сотрудник «Афиши» перебежал в Time Out — со всеми секретами. А знаешь, что за секреты это были? Например, реальные тиражи. А потом в Time Out пришел Шулинский, и это еще больше рассорило «Афишу» и Time Out, потому что в «Афише» собрались «дети Ценципера» и они знали, что Шулинский и Ценципер не в ладах. Из-за каких-то важных культурологических вопросов? Отнюдь.
Как-то лидер «Матадора» Илья Ценципер попросил лидера «Птюча» рассказать начинающему журналисту Валерию Панюшкину — по-моему, это был его журналистский дебют, — из чего же состоит клубная жизнь. И я потратил неделю, чтобы рассказать парню: это вот диджеи, это бандиты, это экстази, это хаус-музыка. К сожалению, он не понял. Потом-то он разобрался во всем и даже жалел, что такое написал. Хорошо, что в «Матадоре» работала моя старая знакомая Маша Шубина. Она мне прислала факс со статьей, и волосы встали дыбом. Дело не в том, что я там фигурировал в роли психоделического Винни-Пуха в пижаме Насти Михайловской, хотя ты знаешь, возможно, меня это и задело. Я же худой красавчик, телосложением больше похожий на Маугли, чем на Винни-Пуха. Но главное, что в тексте было много щекотливого: про бандитов, крышу — и печатать это было не нужно. Мы же друзья. Другое дело, если бы Панюшкин и Ценципер, прячась по углам и задворкам с диктофонами, узнали бы правду и в «СПИД-Инфо» ее бы опубликовали, — это была бы одна история, журналистское расследование. И флаг тогда им в руки. А тут я сам как на ладони все преподнес — ведь взрослые же мужики!
Я как прочел, позвонил Ценциперу и вежливо сказал: «Так нельзя». И такое ощущение, что что-то случилось с его слухом. Так как он ответил: «Можно так и нужно». Тогда я позвонил издателю «Матадора» — моему хорошему знакомому Константину Эрнсту. У него со слухом все было прекрасно. Он был к нам доброжелателен. Я приехал на встречу с Ильей в кубинское кафе рядом с редакцией «Матадора» на «роллс-ройсе» Александра Голубева (бизнесмен Александр «Птюч» Голубев — совладелец журнала и клуба «Птюч», сейчас живет в Юго-Восточной Азии. — Прим. ред.), чтобы пофорсить, и в результате поправки были внесены. Но осадок-то остался.
К чему я все это рассказал? Не для того, чтобы тревожить кости или Костю. Просто такие истории — ничего не значащая болтовня — на самом деле и есть факт времени. Здесь уже не важно — Ценципер, Шулинский… В книге я таких историй слепил и персонажей напридумывал: ноги от этого, голова от другого, чтобы никто не мог догадаться, откуда ноги растут. Остались только сюжеты, а персонажи — это искусственно слепленные герои, реальных исторических людей в книге нет.
Вот, например, главный герой — Мустафа. Собирательный образ. Я его и собирал как пазл: одна часть от одного моего знакомого, вторая — от другого. Роман меньше, чем жизнь. Моей задачей было компактно всунуть в каждый образ сразу несколько личин. Поэтому и получился вроде бы роман, я надеюсь.
И еще, наверное, это книга о сумасшествии. Вокруг нас очень много сумасшедших, ты не находишь? Как сказала мой редактор, «у тебя там все сумасшедшие». Поэтому эпиграф: «Не дай мне бог сойти с ума», я же тоже сумасшедший. И все мои друзья сумасшедшие в той или иной степени. Но главный герой действительно с психиатрическим диагнозом. Временная протяженность романа — с 1993-го по 2006-й. Действие последней главы, которую я дописал позже, происходит в 2018 году. Она называется «Привет тебе, Дутов» — и в ней Мустафа находится в лечебнице со многими другими известными людьми.
С какими людьми? И почему 2018-й?
С этим годом многие связывают надежды на какие-то изменения.
Да! Связанные с чемпионатом мира по футболу.
Где мы всех порвем? Нет, я другие события имею в виду — скорее, политического окраса. Но никаких изменений, к сожалению, не произойдет. О чем и сплетничают пациенты лечебницы.
Так ты какие-то реальные фамилии называешь?
Конечно. У меня и в романе есть люди с реальными фамилиями — Богдан Титомир, Иван Салмаксов, Михаил Прохоров, Фридман, Чайка…
Прокурор?
Нет, сын его, Артем. Шутка.
А они все в лечебнице сидят?
Не все из названных — надо сохранять верность реальности.
Перед тем как согласиться со мной встречаться, ты взял с меня клятву, что будешь следить за публикацией интервью от и до. В связи с чем я сделала вывод, что для тебя выход книги — это что-то определенно очень важное.
Не должно быть ошибок. А у тебя в статьях всегда они были.
Если отбросить все эти спекуляции, о которых мы говорили выше, то мы действительно попали в какой-то водоворот вместе со всем миром впервые. Слово «модно» в 1990-х для нас звучало как бы естественно. В советские годы не мог существовать фактор модности, хотя это не значит, что не было модников. 1980-е годы многие модные художники слушали арт-рок — например, группу Genesis; сомневаюсь, что такие вкусы поняли ли бы в Нью-Йорке. Это не значит, что Genesis слушать было плохо, а Spandau Ballet — хорошо. Просто есть такая вещь — модная актуальность, когда одно исключает другое. Наверное это глупо, но мода отчасти глупая вещь. Не то чтобы «Space Oddity» Дэвида Боуи хуже, чем его «Modern Love», — просто эти песни для разных времен. В 1990-е не хотелось бы говорить слово «мистический», но был какой-то прорыв. Не только у нас, а во всем мире. Все вспыхнуло, и неожиданно появилось очень много хороших людей.
Где они все сейчас? Я вот раньше выходил и видел, что их много, а сейчас мало. И какой-то сгусток энергии присутствовал, и он был, кстати, важнее, чем результат. Сейчас стали умирать некоторые герои 1990-х, и окончательно понятно, что за присоединение к этому сгустку порой приходится жестоко заплатить. И об этом, наверное, тоже моя книжка — о расплате. Ну я надеюсь. Помнишь фильм «Области тьмы» а-ля Филип Дик — с Брэдли Купером и Робертом Де Ниро? Там главный герой начинает есть какие-то таблетки и становится офигенно умным: все понимает, решает любые задачи. Потом врубается, что, если рядом нет таких таблеток, начинаешь умирать. Физически. Короче, там все гоняются за этими таблетками — кто-то умирает, у кого-то склероз. А главному герою, чтобы остаться на плаву, нужно взять ситуацию под контроль. Финал абсолютно фантастический: герой меняет химический состав таблеток. И вот он уже в сенате, и завтра он президент.
За революцией всегда идет реформация. За серотониновым взрывом — отморозка. И надо понимать, как из этого правильно выйти. Как двигаться дальше, когда реальность такая, какая она есть, да еще воспоминания настолько прекрасны, что они накрывают реальность с головой. Как в такой ситуации не сойти с ума? Можно превратиться в лузера — сказать себе: я лузер, буду сидеть дома, никуда больше не пойду. Можно, наоборот, социализироваться, приспособиться, заняться йогой, родить двоих детей и ездить летом в наш Крым. Оба варианта полярны, но между ними есть еще много всего. В свое время мне хотелось об этом поразмышлять, потому что сам попал в такую ситуацию.
Тебе казалось, что ты лузер?
Лучше бы казалось. А так пришлось поменять химический состав таблеток и взять производство под контроль. Я всегда вытягивал себя за уши.
Что значит «за уши» — продолжаешь веселиться?
В «Афише» был материал: известные люди размышляли о том, как круто в пятьдесят лет быть молодым и тусоваться в клубах c Айдан Салаховой, Вадимом Ясногородским, Виктором Майклсоном и кем-то еще. Я прочел внимательно, потому что это сейчас модная тема, все про это говорят. Но все это туфта. Я-то прекрасно знаю, что нормальный человек в пятьдесят так не тусуется. Ну вот хоть убейте меня — не тусуется, другое у него в башке. Я думаю, что и с героями этой статьи не все так, как они рассказывают: в 1990-е они не тусовались. Может, конечно, я ошибаюсь, но Ясногородского я не помню — он позже появился. Майклсон вроде бы тогда не в России жил… Айдан — мой близкий друг, и особенно в те годы, когда еще жила с Сережей Шутовым. И она, и Сережа — прообразы героев моего романа, и кусочки их личностей разбросаны по персонажам. Так вот, Айдан тогда не тусовалась — она все время сидела с сыном Каем, потому что была очень хорошей матерью. Ее мучила мысль о том, что она художник и галерист и не может своему ребенку уделить все свое время. Она никуда не ходила ночью. Мы с Шутовым шлялись по клубам, а она дома сидела, любила ужины при свечах, вкусно готовила всегда и слушала диско. И когда сын вырос, то — твою мать! — трусы на пальцы, и вперед.
Люди, которые начинали тусоваться в 1990-е, — если, конечно, они не сумасшедшие — уже не клубятся. Клубиться бесконечно могут только те, кто превратил тусовку в профессию. Например, диджеи. Они как футболисты: раз уж вошел в это, фигачь до конца. Зовут тебя Сережа Санчес — фигачь! Писать музыку? Ну ты же не Моцарт, ты Санчес. Или Сергей Сергеев — промоутер. Он сделал себе имя на этом, вложил всего себя — он очень хорош в своем деле. А если попытается соскочить, то что — переучиваться? На кого — на милиционера? Ты пойман в рамках своей судьбы. Вот за это я и не люблю наши журналы — они публикуют как бы не совсем правду. Вроде бы это и есть правда, но если копнуть… Мы — журналисты — подгоняем ситуации под определения, и от этого противно, черт побери.
Какой тираж и когда, так сказать, релиз?
3000 экземпляров. Я хотел до Нового года успеть, но не вышло — книга начнет продаваться в феврале.
Ты хотел к новогодним праздникам, чтобы твой роман в подарок дарили.
Сомнительный это подарок. Я бы советовал в качестве подарка распечатать письмо матери Василия Гроссмана из гетто на фронт. Она знает, что ее расстреляют, и пишет сыну совершенно пронзительное письмо, и он еще не написал «Жизнь и судьбу», и она еще не умерла, а мы, читатели, уже знаем, кто такой Гроссман, и понимаем, что его мать погибла. Но письмо-то в настоящем! Вот именно за это литературу следует любить, она трансформирует время.
Страница романа
на краудфандиговой платформе Crowdrepublic