История русской архитектуры и ее влияния на мир: от авангарда до современности

Рассуждать о достижениях русской архитектуры настолько же сложно, насколько и полезно. Мысли о том, какое место она занимает в мире и что несет в своем характере, неизбежно перекликаются с мыслями о русской идентичности. А о ней нам в ближайшие годы предстоит много непростых разговоров. Глобально заметные явления в русской архитектуре XX и XXI веков не стоит труда перечислить.

В первую очередь надо сказать, что русская архитектура оказала огромное влияние на формирование того, что принято называть современностью. Речь идет, конечно же, о русском авангарде — явлении, не исчерпавшем себя как источник вдохновения до сих пор, несмотря на несколько лет назад отмеченный столетний юбилей.

Это мощнейшее творческое течение существовало в двух ипостасях. С одной стороны, СССР был одним из редких мест на земле, где авангардную утопию всерьез пытались воплотить даже не в масштабе одного города, а в масштабе государства. От этой попытки остались не только памятники, многие из которых признаны архитектурными иконами — как, например, клубы Константина Мельникова. Советская застройка эпохи конструктивизма — это свидетельство мечты, потерпевшей крах. И чем больше с течением XX века недостатки модернизма как градостроительного проекта становилась очевидны, тем большую сентиментальную ценность обретали его ранние образцы.

С другой стороны, несмотря на размах стройки в молодом советском государстве и весь связанный с ней энтузиазм, русский конструктивизм остался в большей степени бумажной архитектурой, чем реальной. Парадоксально, но именно там, где авангардная архитектура была больше всего востребована практически, она сильнее всего стремилась выйти за рамки реализуемого. Клуб им. Русакова или собственный дом Константина Мельникова — несомненные легенды архитектуры авангарда. Но воображаемая Башня Третьего интернационала Владимира Татлина, горизонтальные небоскребы Эль Лисицкого или архитектоны Малевича изменили архитектуру куда значительнее и узнаются лучше.

«Нереального» в архитектуре почти не бывает, русский конструктивизм на бумаге был хорошо рассчитанным визионерством. Его образы обрели форму и материал — иногда десятилетия спустя и часто в неожиданных местах. Архитектурные фантазии Казимира Малевича или Якова Чернихова влияли не только на современников, но и на звезд рубежа XX и XXI веков, в частности Рема Колхаса и Заху Хадид. Первая женщина — лауреат Прицкеровской премии ссылалась на работы русских художников как на непосредственный источник идей для проектов.

После короткого и яркого постреволюционного всплеска советская архитектура не то чтобы провалилась в небытие, но стала на карте мира скорее ценным периферийным явлением. В каком‑нибудь красочном англоязычном альбоме «Главные здания XX века» может быть отведена страница одной из московских сталинских высоток только как любопытному артефакту и только в качестве дани уважения к разнообразию. В еще большей степени это относится к советскому позднему модернизму. Его любят фотографы, его достижения неизменно отмечают важные современные теоретики и деятели, однако сказать, что мировой послевоенной архитектуры не сложилось бы без Советского Союза, нельзя.

Следующим после авангарда удивительным для мира открытием России в 1980-е годы стала бумажная архитектура — фантазии Александра Бродского, Юрия Аввакумова, Ильи Уткина. Продукт внутренней эмиграции, они попали в острый резонанс с глобальной архитектурной повесткой: как будто бы оторванные от реальности образы предлагали смелые и парадоксальные ответы на самые неразрешимые вопросы современности. Правда, если советский конструктивизм был проектом отчасти, то бумажная архитектура была им до поры до времени от начала и до конца. Ее несомненная ценность заключалась в том, что архитекторы западного и как будто свободного мира к тому времени стали заложниками прагматизма и соотнесения своих замыслов с заинтересованностью заказчика, приемлемостью для общества, полезностью для решения практических задач. Бумажная архитектура, созданная без надежды на реализацию, произвела впечатление тем, что мыслила вне рамок, то есть была архитектурой даже в большей степени, чем «настоящие» проекты. «Блуждающий театр» или «Музей исчезнувших домов» Ильи Уткина и Александра Бродского через попытку вырвать здание из бытового контекста обозначали вполне реальные сценарии будущего. Мобильность, сохранение наследия, утилизация старых зданий — чуть не самая актуальная часть профессиональной повестки сегодня.

Даже сегодня, когда российская архитектура влилась в глобальный процесс, в профессиональных кругах куда лучше узнают «бумажных» архитекторов, чем реальных. Именно потому, что первые добавили что‑то существенное к способу думать про города и здания, а это часто куда важнее, чем строить.

Продолжением проекта бумажной архитектуры стал фестиваль «Архстояние». Он эксплуатирует умение русских архитекторов производить шедевры в ситуации независимости от заказчика. В полудиких деревенских местах на расстоянии 200 километров от Москвы архитекторам дают возможность воплотить совершенно любой их замысел. Иконой фестиваля стала «Ротонда» Александра Бродского — деревянное круглое строение, двери в которое равномерно и часто распределены по единственной стене. Этакий памятник одиночеству архитектуры, ее забытому современным миром сакральному началу. В большинстве же своем объекты «Архстояния» менее вдохновенны, чем «Ротонда», и вместе составляют что‑то среднее между игрой-квестом и парком развлечений.

Последние тридцать лет русская архитектура пыталась решить две отчасти противоречащие друг другу задачи. С одной стороны, она стремилась догнать западноевропейскую в культуре создания и реализации проектов, влиться в глобальный профессиональный процесс. С другой — под колоссальным давлением отставания стандартов и технологий нащупать идентичность. Здесь необходимо оговориться: отставание в стандартах не исключает блистательности отдельных проектов, мыслителей и мастеров. Архитектура — деятельность затратная и инертная. У нее очень длинный производственный цикл, и она зависима от большого количества людей, не заинтересованных в ней непосредственно, — от заказчиков и чиновников до производителей строительных материалов и сотрудников таможни.

Медленная и мучительная эволюция происходила не в области идей, а в сфере управления и технологий. В пользу этой точки зрения говорят самые известные стройки последних пятнадцати лет. Небоскребы Москва-Сити и «Лахта-центр» в Петербурге — здания, интересные с инженерной точки зрения куда больше, чем с творческой.

Если рассуждать с практических позиций, то главным итогом тридцатилетнего прогресса стало появление в России целого ряда архитектурных бюро, чья работа никогда не становится хуже средней. И это важнее отсутствия на сегодняшний день среди них несомненных звезд или визионеров планетарного масштаба. Сравнительно молодые бюро научились делать реставрации исторических зданий деликатно и с хорошим вкусом. Они выигрывают международные конкурсы иногда так же легко, как российские, публикуют проекты на англоязычных площадках. Важен и количественный аспект: в Москве больше сотни «молодых» офисов, которые так или иначе на слуху. В Петербурге, где по-прежнему имеют влияние представители профессионально слабого союза архитекторов, ситуация, к сожалению, хуже. Небольшие бюро, основанные архитекторами младше сорока лет — скажем, Kosmos и Za Bor из Москвы или «Циркуль» из Петербурга, — имеют за плечами ощутимое количество реализованных серьезных проектов, не всегда только в России.

Здесь, с одной стороны, трудно говорить о влиянии, оно не выражено однозначно. С другой стороны, было бы еще более наивно отрицать его. Главный положительный итог глобализации архитектурной профессии заключается в том, что она порождает очень быстрый обмен знаниями и идеями и любой ее участник влияет на остальных.

Благоустройство Москвы и программа создания общественных пространств в Казани — самые заметные свидетельства осмысления города как места обмена и общения в современной России, но далеко не единственные. Начало этой революции символизировали реконструкция парка Горького и открытие института медиа, архитектуры и дизайна «Стрелка». К знаковым проектам стоит отнести не только «Зарядье» в Москве, набережную озера Кабан в Казани и Новую Голландию в Петербурге, но и, скажем, парк «Швейцария» в Нижнем Новгороде. А самый ценный положительный эффект достигается тогда, когда проект реализуется на периферии не очень опытным бюро. Как, например, парк в городе Кукмор с населением меньше 20 тысяч человек, который сделали победители Первой молодежной архитектурной биеннале в Казани. И даже то обстоятельство, что часто создание общественных пространств понимается как формальная бюрократическая задача, не отменяет важность произошедшего тектонического сдвига.

Главное достижение прошедшего с тех пор десятилетия — изменение нормы в сторону большей открытости, понимания города как фабрики эмоций и впечатлений. Норма хороша тем, что влияет не только на чиновников, реализующих программы благоустройства, но и на девелоперов, владельцев кафе, директоров музеев. Поставить пару столиков напротив своего заведения теперь хороший тон, а не наглость. Взрослые люди без стеснения стоят в очереди, чтобы покататься на качелях на Триумфальной площади в Москве или набережной Карповки в Петербурге. Выставочный зал Манеж в Петербурге выигрывает конкуренцию по части популярности у публики у больших музеев благодаря созданию не только вокруг, но и внутри выставок непринужденной атмосферы.

Урбанистическая перестройка в России была создана под влиянием внешнего мира, она сознательно ориентировалась на опыт других городов. Вместе с тем она сделала и российские города источником опыта, который можно передать. Говорить о его содержании, вероятно, пока слишком рано: хочется верить, что процесс только начался.

Русский авангард отличался от созвучных ему направлений в других странах невероятной художественной образностью. То же относится и к бумажной архитектуре 1980-х. Дефицит денег и технологий, нередко сопровождающий русского архитектора, не способен ограничить полет фантазии.

Молодые архитектурные бюро появились как оплот противостояния косности и неумелости постсоветского профессионального истеблишмента. Что есть башни Москва-Сити и особенно «Лахта-центр», как не манифестация нерациональной вседозволенности? Превращение советского парка Горького в дружелюбное пространство потребления, где каждый волен удовлетворять свои желания, похоже на запоздалую манифестацию ценностей революции 1991 года.

Институт «Стрелка» как интеллектуальная площадка первые несколько лет выглядел смело даже по меркам приглашенных иностранных звезд. Два этажа реконструированного петербургского Манежа — это просто очень хорошо технически оснащенные площадки, которые дают возможность авторам каждой следующей экспозиции создавать то пространство, которое им захочется.

Свобода для русской архитектуры — и есть главный потенциал. Но его реализация требует терпения, точности, колоссальной внутренней дисциплины на уровне общества и возможности обмена опытом с коллегами со всего мира. Свобода не столько отсутствие ограничений, сколько умение ими искусно жонглировать. Чтобы стать собой в полной мере, нужно хорошо освоить собственную противоположность.