Пять тысяч за аренду и еда с помоек: как я полгода жила с коммуной в водонапорной башне

Спустя полгода жизни в коммуне красный кирпич семиэтажного здания 1850-х годов виден мне сразу у выхода из метро «Комсомольская». Но не зная, что Башня существует, вы вряд ли ее заметите. Подобные пристройки были у каждого вокзала, теперь они стали сдаваться под офисы. Сейчас на «Авито» висит обьявление о продаже Башни, но вряд ли кто‑то решится ее купить за 85 миллионов.

О том, что два верхних этажа Башни сдаются, мне написал Миша, с которым я когда‑то познакомилась в сквотируемом доме. Когда он увидел обьявление, он писал всем знакомым с предложением скинуться и построить коммуну. Мол, как насчет того, чтобы все бросить и переехать жить на вокзальную площадь в сомнительное здание без ремонта, душа и кухни?

Миша родом с полуострова Ямал. Я знала, что он жил на вокзалах, в подъездах, в сквотах, на скамейках и в гаражах. Он мог сделать зарядку для телефона из любого оголенного провода или продать вещь, найденную на помойке, случайному прохожему. До карантина он ходил по паркам с автоматом сахарной ваты и раздавал ее за донейшен, зарабатывая больше, чем я за счет журналистики. За один день нашел несколько отчаянных людей, приславших ему деньги на аренду Башни, — и вот я уже шла вдоль железнодорожных путей заключать договор.

Мне казалось, что жить в коммуне — это более простой путь к счастью, чем учиться зарабатывать деньги, строить карьеру и становиться полностью самостоятельной. Подкупали идеи семейственности и дружбы: кажется, что, если вкладываться только в себя, можно в итоге оказаться в одиночестве. В коммуне же все помогают друг другу. Но практика показала, что отношения — это всегда сложно.

На последнем этаже были четыре комнаты и кладовка. Еще сутки назад их было шесть, но два помещения с приличным ремонтом уже успели снять художники под мастерские. В оставшихся протекал потолок, окна были выбиты, двери отсутствовали, штукатурка падала со стен, линолеум прогнил. Этаж ниже также сдавался уже не полностью: половину заняла цветочная мастерская, но потрепанный зал все равно казался огромным. Помещения значились нежилыми, но нас радовала дополнительная прилегающая к залу комнатка, в которой уже имелся туалет и где мы спланировали поставить стиральную машину и душевую, а также оборудовать кухню холодильником и электроплитой. Цена седьмого этажа — 30 тысяч. Цена шестого этажа — 40 тысяч рублей.

Вшестером мы скинулись по пять тысяч, но денег не хватало. Из‑за этого Миша заключил сделку со своим знакомым Егором, который некогда жил в Милютинском сквоте (большая коммуна в Доме Лансере на Чистых прудах. — Прим. ред.) и работал татуировщиком. Миша уговорил Егора снять половину шестого этажа за 25 тысяч, чтобы днем здесь была его тату-мастерская, а вечером — пространство для коммунарских мероприятий. Заодно Егор привлек свою подругу, татуировщицу Машу, — она забрала отдельную комнату на седьмом этаже за 15 тысяч. До сих пор это единственная «частная комната» в Башне.

Так мы смогли наскрести необходимую сумму за сутки. Позже к проекту присоединились новые люди, к концу июня число коммунаров выросло до 12. У коммуны появился капитал, мы приступили к ремонту.

Сабина — рыжеволосая художница, девушка Миши и главная по благоустройству. Вместе с ней мы перекрашивали стены, шкурили окна, строили вторые ярусы в комнатах и занимались другими ремонтными делами, которым конца-краю было не видно. Время от времени я спрашивала ее: «Сколько вещей мне можно перевезти?», «Можно я не буду спать на полу?», «Можно я не буду спать в комнате с десятью людьми?» В ее глазах считывалось непонимание, зачем мне вся эта роскошь. Сабина родилась в Таджикистане, у нее было с дюжину братьев и сестер. Деньги у нее были — она выиграла грант на свой мультфильм, — но тратить их она не хотела. У нее была патологическая аллергия на кровати, одежду из магазинов и личное пространство.

Была здесь тройка — Дима, Влад и еще один Миша. Они жили в коммуне в разное время, сменяя друг друга, но в моей памяти слились в одного смазанного персонажа. Они искали примитивную работу по газетным объявлениям, до этого никогда не выезжали из родных провинциальных городов и не стремились получать образование. Каждый раз, когда я заходила на кухню, они монотонно спорили о марксизме и анархизме — политические книжки были единственными, которые они читали. Весь остаток дня они сидели в телефоне, спали по 12 часов или выполняли хозяйские просьбы Сабины по уборке или ремонту, потому что не знали, как еще применить себя в большом городе.

Остальные жильцы, парни Артем с Ярославом и девушки Жанна с Женей, смахивали на людей, которые когда‑то были завсегдатаями «Мутабора», но потом выбрали аскетизм, не до конца избавившись от старых привычек. Каждые выходные Артем ездил к старшему брату в «Москва-Сити», а потом присылал фотографии его быта. У девушки Жени также был свой уголочек красивой жизни — полка в холодильнике с дорогой и вкусной веганской едой, до которой никто не имел права дотрагиваться. Женя работала продавщицей в масс-маркете и вставала каждое утро в семь. Ей некуда было тратить свою зарплату, но что я точно могу сказать — в кокосовом молоке она никогда себе не отказывала. Рекорды ее расточительства мог побить только Ярослав. Он вставал еще раньше Жени, чтобы получить повышенную ставку курьера, а приходил домой только в десять. Я никогда не видела этого парня грустным — каждый раз, когда мы пересекались, он хвастался новыми брендовыми кроссовками, толстовками или техникой Apple. Все это может показаться обычным — но не когда вы вместе с этими людьми роетесь в помойках или несете в коммуну матрас, который нашли на улице.

С первых дней основания коммуны одной из бытовых привычек стало фриганское дежурство (фриганство — идеологический отказ от покупки еды и употребления продуктов животного происхождения. — Прим. ред.). Раз в пару дней Миша делил жильцов на небольшие группы и скидывал геолокацию, где мы должны сторожить мусорные баки на этот раз. Мы поджидали работника какой‑нибудь сети супермаркетов с мешками продуктов на выброс, набрасывались на них с фонариком, выбирали более-менее прилично выглядящую еду и несли в коммуну хвастаться добычей. Любой человек мог взять суп, блинчики или йогурт из общего холодильника. Новым жильцам, вписчикам или гостям коммуны Миша не без гордости говорил: «В стоимость аренды питание включено».

Требования жителей коммуны к комфорту были невысокими: по сей день Миша с Сабиной спят на матрасе в кладовке, а все остальные ложатся там, где свободно. Я же быстро поняла, что совсем без своего места не протяну. Во время начала ремонтных работ я отвоевала у Сабины для себя и поэтессы Полины из Воронежа самую маленькую, но отдельную комнату в шесть квадратов, чтобы поставить туда двухъярусную частную кровать. Вместе с ней в комнатку влез письменный стол, вешалка для одежды и стеллаж для книг. Мы развесили по стенам гирлянды, картины и ЛГБТ-флаг. У комнаты не было двери, но зато каждое утро нас радовал вид из окна на железнодорожные пути и многоэтажки где‑то вдали.

В Башне проходили лекции на любой вкус: теория любви от преподавателей «Вышки», показы марксистского кино, философские встречи проекта «Сигма», кружок Владлена Тупикина (политический активист, один из лидеров российского анархистского движения рубежа 1980–1990 годов. — Прим. ред.). Все донаты шли в казну пространства.

Миша договорился с цветочной мастерской в Башне, чтобы они предлагали коммунарам брать заказы по доставке в первую очередь. Подкидывал он и другие варианты работы — например, быть подопытным на исследованиях лекарств. Коммунары на все соглашались. Возможно, они понимали, что жить за пять тысяч в центре Москвы и ничего не делать — это слишком сказочные условия, и надо хотя бы имитировать заинтересованность в общих делах. Миша не брал процентов за предоставление вакансий, но считал каждого жителя своим «проектом» и старался превратить его в работящего и мыслящего субъекта.

Сабина или Миша всем придумывали занятия. Курьер Ярослав вскоре стал не просто покупать для себя фирменные кроссовки со скидкой, но начал брать их оптом, рисовать на них по трафаретам Сабины и продавать на «Авито» в три раза дороже. Жанна нафриганила швейную машинку и объявила, что теперь в одной из комнат будет мастерская по созданию одежды из выброшенных вещей.

Однажды коммуна обросла завалами картона: Миша придумал бизнес по созданию когтеточек, купил с общего бюджета станок и привлек коммунаров к новому производству.

Для меня и моей соседки Полины у него тоже нашлась идея: он привез нас на цветочный рынок и отвел на местную мусорку. Там мы собирали увядшие, сгнившие и сломанные цветы. Мы назвали наш проект «Цветы зла»: составление букетов для тех, кого вы ненавидите. Около недели мы играли во флористов, обвязывали засохшие розы колючей проволокой, писали на старых газетах стихи Бодлера. Ни один букет нами так и не был продан — зато Миша за первый же день продал три.

Через пару месяцев он устроил собрание, на котором было принято решение увеличить стоимость проживания до десяти тысяч в месяц, чтобы «лишние» деньги тратить на общие бизнес-проекты. Высказывания о том, что коммуна превращается в работный дом, оказались не шутками.

Жизнь в коммуне — это будто родителей никогда не было и не будет дома. Чуть ли не каждый день к нам приходили самые странные персонажи. Рано утром я наливала кофе, пока какой‑то дед рассказывал, что собирается построить на нашей крыше мини-электростанцию, чтобы не зависеть от московской мэрии. Вечером эту же кухню заполонили хиппи, называющие себя сектой «Голый мальчик». Они предложили мне сделать плот из досок и сплавиться ночью по Москве-реке. Позже они прислали нам фотоотчет этого развлечения.

На кухне я познакомилась с Соней — студенткой РГГУ, которая организовывает массовые продуктовые закупки, чтобы быть независимой от магазинов. Ей понравилась наша коммуна, поэтому она забронировала Башню на один день, чтобы отпраздновать тут день рождения. На двадцать четыре часа наше помещение заполнилось молодыми учеными, которые обсуждали биохакинг и прием ноотропов для лучшей успеваемости в университете. В другой раз в коммуну приехал десяток молодых поэтов из Воронежа. Они презентовали воронежский клуб поэзии «Клуб убийц букв» — писали на стенах стихи, выкрикивали стихи на улице, показывали видео с чтением стихов, читали стихи поверх видео с чтением стихов.

Даже если бы меня заставили под дулом пистолета перечислить все вечеринки, которые у нас были, я бы не смогла — за ними было невозможно уследить. Жить посреди тусовки стало привычно, никакого четкого расписания нам выстроить не удалось. Первое время мы устраивали в чате коммуны голосование, можно ли провести мероприятие той или иной персоне, но коммунары всегда говорили любой инициативе «да», и в какой‑то момент их перестали спрашивать. Дверь в Башню закрывалась только ночью, на дверях комнат замков никогда не было вовсе.

Когда Сабина и Миша ссорились, коммунары чувствовали себя детьми, чьи родители на грани развода. Хоть мы и играли с идеями коммунизма, каждый понимал, что мы живем в авторитарной системе, и если эта парочка распадется, коммуна падет вместе с ней.

Это ощущение обострялось. Сабина жаловалась нам после очередного конфликта с Мишей: «Я не чувствую, что мы семья. Мы сожители, которым искренне плевать друг на друга». Я чувствовала то же самое, но идей, как все исправить, у меня не было. В конечном итоге было глупо через соцсети набирать людей, которым некуда податься, а потом надеяться, что они будут любить и поддерживать друг друга.

Это стало яснее, когда Миша поднял на собрании вопрос исключения из коммуны Влада. Он заявил, что нам пора изменить состав. Что мы можем выгнать кого угодно, кроме него, — потому что на него оформлен договор аренды. «Предлагаю выбрать самого бесполезного. Как насчет Влада или Артема?» — сказал он.

— Влад, у тебя есть десять минут, чтобы рассказать, чего ты добился за пару месяцев жизни с нами.
— Я… помогал строить новые коммуны.
— И как успехи?
— У нас есть чат…
— Этого недостаточно. Зато теперь у тебя есть мотивация за две недели построить новую коммуну и съехать.

За его исключение проголосовало больше половины жильцов. Никто не был привязан к Владу, и, наверное, каждый знал, что спорить с Мишей — значит подставлять под удар себя. Ни у кого из нас не было родственников в Москве или денег, чтобы снять другое жилье. Жанна обреченно сказала: «Что же это за коммуна такая, если можно вот так просто выгнать человека на улицу». Миша ответил: «Зато теперь у тебя есть мотивация быть полезной».

Уже через неделю он организовал собрание на тему «сплочения коллектива» — на нем мы пытались придумать совместный досуг, который бы помог нам всем подружиться.

— Я сделаю каддл-пати. Это вечеринка, где все обнимаются, — сказала Полина.
— Я на него не приду. Я готова прикасаться только к друзьям, а вам я недостаточно доверяю, — ответила Женя.
— Мне кажется, у нас токсичная среда именно из‑за такой логики, — вступила с ней в спор я. — Нужно не ждать, когда кто‑то начнет заботиться о тебе, а самой заботиться о товарищах, даже если они чем‑то тебе не нравятся. Как-никак у нас поли-веган-ЛГБТ-феминизмо-френдли-коммуна.
— А давайте сначала создадим Егоро-френдли-коммуну, а потом уже феминизм-что‑то-там, — обреченно вздохнул Егор. — Я вас всех ненавижу, потому что вы никогда не убираете за собой и шумите. Трогаете мои вещи. Ломаете мебель. Мои клиенты приходят в ужас, когда начинают общаться с вами или когда заходят на кухню. Там постоянный срач.

После трех часов обсуждений мы приняли решение устраивать званые ужины по четвергам, но каждый раз на них коммунары рассаживались по небольшим компаниям. К концу ноября инициатива сошла на нет. Мы смирились с мыслью, что жизнь в коммуне не подразумевает глубокие связи со всеми соседями. Полина, моя соседка, организовала чат гостей Башни, которые хотели сделать свою коммуну. «Я больше не могу здесь находиться. И советую тебе поехать со мной», — сказала она и через пару недель сняла помещение.

В одном из журналистских текстов про Милютинский сквот я прочитала фразу, которая мне запомнилась. «Никогда не думай, что это твое место. Это место, куда ты пришел. Если это четко запомнить, то место никогда тебя не выкинет, но если ты вдруг об этом забыл, то тебя выплюнет». После полугода жизни в центре посреди вокзала я начала чувствовать себя в коммуне как в доме, в котором останусь до старости. Но в один из дождливых дней эти надежды разрушились: в очередной раз Миша повздорил с Сабиной, после чего разломал полку с книгами, которую я смастерила из старых досок, а потом выбросил в окно шесть горшков с цветами. Я разозлилась — и Миша сказал мне, чтоб я уходила. На этом журналистский эксперимент был закончен. «Я еще долго продержалась», — говорю я, когда теперь захожу в Башню в гости.

Когда я уже собирала вещи, то попросила коммунаров рассказать, почему им нравится жить в Башне. Их ответы я записала.

Женя: «В коммуне мне нравится совместный быт. Человек не чувствует себя одиноким. Плюс, живя и действуя в группе, человеку проще развиваться как личности».

Миша: «Мне нравится, что в коммуне много разных людей с различными навыками. Это помогает решать те проблемы и выполнять те задачи, которые мне одному не под силу».

Сабина: «Коммуна — это моя давняя мечта. Наша коммуна мне нравится тем, что мы не создаем закрытого общества. И что состав участников — это как тарелка с фруктами. Вместе получается супермикс».

Жанна: «Мне нравится жить в сообществе. Можно провести такую параллель: мир — это большой цветущий сад, и люди возделывают его, чтобы получать плоды. В реальной жизни человек должен уметь делать в саду все. Но когда вас много, каждый делает то, что ему важно и что у него хорошо получается».

Я же думаю, что на пути к созданию коммуны много препятствий: необходимо подобрать помещение, найти деньги на аренду, сформулировать цель, стратегию, принципы проживания. Но все это мелочи по сравнению с главной задачей — найти людей, которые будут искренне мечтать жить вместе. Если новопришедшие коммунары полюбят друг друга, то Башня простоит еще очень долго.