Наше путешествие стартовало в сентябре, хотя сам «Архвагон» начался задолго до этого — проект придумали, когда студенты МАРХИ Саша Вязовая, Аня Крылова, Денис Немухин и Феодосий Скисов выиграли грант от Росмолодежи на «Тавриде» в 2019 году.
В поездке участвовали молодые архитекторы и группа документалистов из ВГИКа. «Архвагон» останавливался в малых городах и разрабатывал проекты по их усовершенствованию. Целью проекта было придумать, как крупным российским городам — Екатеринбургу, Новосибирску, Иркутску и Владивостоку — стать полноценными региональными центрами, откуда люди не захотели бы уезжать в Москву и Петербург.
В малых городах — Вятских Полянах, Калачинске, Канске и Петровске-Забайкальском — три команды под руководством кураторов исследовали местную архитектуру. Они искали слабые места (их у малых городов было немало) и культурные особенности, а затем отталкивались от этого в своих проектах. Получившиеся архитектурные решения презентовали в крупных городах.
В поездке нам то и дело встречались люди, достойные стать персонажами книги или фильма. Так, на пути от Москвы до Калачинска художник-абстракционист рассказывал, как впал в кому от наркотиков и вылечился при помощи Евгения Ройзмана, престарелые силовики угрожали «сломать об колено» фотографа «Архвагона», а калачинские гопники делились мудростями жизни на ночном вокзале.
Новосибирск
— А вот анекдот. Однажды буддийскому монаху приснилось, что он бабочка, сидящая на лепестках лотоса…
Под Новосибирском мы поехали на Мальдивы. Звучит это чуднó, однако там и правда есть Мальдивы — так называется ядовитое озеро, куда сливает отходы местная ТЭЦ. Вода в нем окрашена в ярко-голубой цвет из‑за растворенных солей кальция и оксидов металлов.
— …Однако и бабочке могло присниться, что она монах…
Мальдивы стали местом номер один для фотографий среди местных. Мы не могли проигнорировать его. Когда архитекторы сели за работу — осмыслять Калачинск и придумывать проекты, — к Мальдивам выехала небольшая экспедиция в лице лидера «Архвагона» Саши Вязовой, нескольких кураторов и архитекторов, документалистов и меня.
— …Тогда монах стал думать: кто же я? Монах, которому снится, что он бабочка, или бабочка, которой снится, что она монах?
Фотограф идет по проселочной дороге и рассказывает этот анекдот режиссеру Леше Евстигнееву. Тот сосредоточенно его слушает. Идет дождь. Мы грязные, как собаки.
— …Его размышления прерывает зычный голос: «Петрович, полетели собирать пыльцу!»
Евстигнеев смеется. Все остальные — нет. Мы молча идем по обочине дороги мимо сельских домишек. Мимо нас пролетают машины. Мы только что побывали на Мальдивах и не уверены, что оно стоило того.
Новосибирские Мальдивы оказались одной большой кучей грязи. Добираться до кислотного озера пришлось по полю. На нашу беду, перед тем как мы приехали, целый день шел дождь, и поле размокло. Таксист, который привез нас к озеру, остановился за километр до него, извинился и сказал, что дальше не поедет. Его можно было понять: в противном случае машина бы увязла.
Небо заволокло тучами, но мы решили не отступать и пошли к озеру. Когда мы, грязные и мрачные, подошли к западному берегу, из сторожки вышли несколько охранников и принялись нам свистеть.
— Э, вы там! Закрытая территория, не видите, что ли? Валите отсюда, — крикнули они нам.
Разбираться с ними нам не очень хотелось, и мы приняли решение обойти озеро в надежде, что там охранников не будет или они окажутся сговорчивее. Пришлось сделать огромный крюк по грязи на другую сторону. Здесь охрана грелась в УАЗе. Нам разрешили фотографировать озеро, не сходя с дороги и не пересекая заграждения.
Когда мы закончили съемку, снова пошел дождь. Дорога угрожала совсем раскваситься, и мы покинули Мальдивы в поисках автобусной остановки. Путь до нее занял много времени; фотограф с Евстигнеевым коротали его, рассказывая друг другу анекдоты.
Недалеко от остановки документалисты принялись фотографировать свалку из автомобильных шин. Видимо, она показалась им очень живописной. К ним выбежал сторож с собакой. Он поинтересовался, что нам нужно. Мы ответили, что постигаем красоту России.
— Я не понимаю, что вы в них вообще нашли, это же просто шины, — кричал сторож. — Идите сфотографируйте небо. Есть много других красивых вещей. Но зачем вам шины?!
Мы пытались объяснить, зачем нам шины, но он не желал ничего слышать. Поистине он был непреклонен и охранял свои шины так, как будто это государственная тайна. Фотографировать шины он так и не разрешил, но фотограф сделал это незаметно.
Новосибирские профессора остались в восторге от проектов, которые архитекторы привезли из Калачинска. Презентация проходила в Новосибирском государственном университете архитектуры.
Почти все архитекторы отметили, что Калачинск — город, в котором живут старики. А это значит, что необходимо развивать его инфраструктуру и привлекать туда молодежь, которая из Калачинска уезжает при первой возможности.
Первая команда, которой управлял куратор Руслан Полынский, не стала изобретать велосипед и оттолкнулась от того, что в городе все самое интересное происходит на центральной улице.
— Складывается отличный туристический сюжет — главная улица привлекает приезжих. Здесь раскрываются все точки города, формируются привлекательные маршруты. Город приобретает лицо. Дело за малым — доработать ту самую главную улицу, восполнить инфраструктуру туристическими объектами, — объяснил Руслан на презентации.
Вторая команда под руководством Яны Добрыниной разработала сразу несколько арт-объектов, расположенных на воде и «метафорично иллюстрирующих значимые периоды развития города». Для этого им пришлось основательно погрузиться в историю. Среди прочего квест обыгрывал:
— Основание Калачинска в 1795 году (огромные цифры вырастают из воды; купальщики могут забираться на них);
— Отмену крепостного права и рост населения города (зеркальная стена, из которой бьет сильный поток воды);
— Гражданскую войну в России и оккупацию Калачинска (две столкнувшиеся волны из одинаковых человеческих лиц);
— Строительство заводов в городе (две заводские трубы поднимаются из воды);
— «Лыжный батальон», набранный из жителей Калачинска во время Великой Отечественной (две лыжи со следами от пуль).
Главным объектом квеста стал высокий и излучающий свет маяк-невидимка — символ Калачинска. Команда Яны заложила в это глубокий символ: только с маяка можно оглядеть город во всей красе. Однако из‑за своих зеркальных стен он невидим — как невидим многим и сам Калачинск.
Третья команда во главе с Никитой Истюшкиным предложила использовать как общественное пространство заброшенный элеватор, на который они забрались, когда бродили по Калачинску. Там их поймал охранник, угрожавший вызвать полицию. Никита и команда не растерялись и заявили, что вызовут полицию первыми. После этого обе стороны пришли к примирению.
— Да ничего там особо не было. Поглядели на птичьи трупы, вылезли, ушли, — описал Никита опыт пребывания на элеваторе.
Это, однако, не помешало ему придумать общественный центр, взяв за основу пирамиду потребностей Маслоу. Команда Никиты предложила открыть в здании элеватора общепит (голод), гостиницу (защищенность), открытое пространство (общение), спортцентр (признание), лекторий (познание), галерею (красота) и мастерские (развитие). С верхних этажей для посетителей открывалась бы панорама города.
В истории России вряд ли был момент, когда Калачинск получал больше внимания, чем в этот день. Профессора новосибирского университета долго и обстоятельно хвалили каждую из идей. Потом главный из новосибирских педагогов взял слово и долго рассуждал о том, что «самый транссибирский город» — это все же, без сомнения, Новосибирск.
Когда презентации кончились, нас долго водили по запутанным коридорам университета. Он напоминал старый корпус ВГИКа, но чуть ухоженнее. Стены одной из лестниц между этажами были целиком украшены фресками — их нарисовали сами студенты. Наверху нас завели в мастерскую художников. Это была просторная комната, заполненная мольбертами, высокими табуретками и гипсовыми статуями. Мы зашли туда в час заката, мастерскую насквозь пронизывали золотые солнечные лучи.
В Новосибирске мы провели полтора дня. Исследуя архитектуру города, мы с фотографом забрели в речной порт. В исследовании мы, увы, недалеко продвинулись, зато познакомились с капитаном корабля, который только пришел из Салехарда.
Фотографу капитан показался очень харизматичным. Помня отрицательный пример екатеринбургских силовиков, фотограф попросил разрешения щелкнуть его на пленку. Капитан оказался не в пример сговорчивее екатеринбургских силовиков и тут же принялся позировать.
Капитан рассказал нам, что привез из Салехарда ценный груз и заключил там сделку на 22 миллиона рублей. Этот факт делал его поистине счастливым человеком. Когда мы спросили его, что он намерен делать дальше, капитан ответил:
— Конечно же, пойду в баню париться. За 22 миллиона можно и бахнуть по-нормальному. Отдохну как следует, а потом снова за работу. Скоро к дочке в Италию, надо ей помогать деньгами.
Следующей точкой нашего маршрута был Канск. В поезде я вновь ощутил на себе тяжелое бремя отщепенца. Пока все спокойно разделились на четверки, мне пришлось делить купе с двумя женщинами постбальзаковского возраста и молчаливым новосибирским мужчиной.
Одна из спутниц оказалась той еще брюзгой. Соседство с архитекторами ей очень не нравилось. Во многом ее можно понять: обсуждая детали поездки и свои проекты, архитекторы орали на весь вагон. Они, однако, имели полное право шуметь до 10 вечера. Слушая смех архитекторов за стеной, моя соседка кривила губы так, что еще чуть-чуть, и они бы дотронулись до пола. Позднее, когда она сошла в Ачинске, я узнал, что ее угрюмость и злость возникли не без причины: утром ей сделали операцию на ногу, и всю дорогу она испытывала сильную боль.
Но тогда я этого не знал и удивлялся, как можно так сильно ненавидеть род человеческий. Угрюмая спутница позвала проводницу и попросила ее заставить архитекторов замолчать. Проводница отказалась.
— Они ничего не нарушают, не пьют, а еще даже нет десяти. Молодые люди объединены одной идеей, хоть и, конечно, немного шумят, — сказала она, — Мне было бы просто неудобно делать им замечания.
Моя спутница вновь скривила губы и процедила: «Ладно» — а проводница ушла мыть полы. Впервые столкнувшись с таким любезным отношением со стороны проводников в поездах, я был заинтригован. С этой минуты проводница полностью завладела моим вниманием. Я взял телефон и пошел к бойлеру, якобы чтобы зарядить его от розетки (как и в предыдущем поезде, в купе их не было). У бойлера я невзначай стал задавать проводнице вопросы о жизни.
Она поначалу подозрительно косилась на меня, но потом оттаяла и принялась рассказывать о работе в поезде. Оксана Ивановна оказалась человеком с причудливой судьбой.
В молодости она мечтала стать стюардессой, но попала в проводники. Оксана Ивановна не признавала авторитетов и совершенно не вписывалась в комсомольские понятия о том, как все должно быть устроено. Похоронив мечту стать стюардессой, она загорелась другой идеей — открыть свой детдом. Но не просто детдом, а такой детдом, где дети никогда не будут страдать. К сожалению, приют Оксана Ивановна так и не открыла, предпочтя и дальше ездить на поезде по Транссибирской магистрали.
В этой женщине душа кладоискателя сочеталась с бескорыстной любовью к людям. В поезде наше знакомство началось еще до того, как она отказалась делать архитекторам замечания. Я шел по коридору, а она мыла полы. Будучи по натуре не слишком чутким человеком, я, проходя, наступил на то место, которая она драила тряпкой. За это Оксана Ивановна отругала меня на чем свет стоит, но сделано это было так беззлобно и так виртуозно, что я невольно проникся к ней симпатией.
Все необычное притягивалось к ней как магнитом. Профессия проводника только способствовала этому. К примеру, однажды она стала свидетельницей (и невольной участницей) родов в поезде.
— Ко мне подошла девушка, вся никакая. Говорит, рожаю, помогите! — рассказывала Оксана Ивановна. — И я стою и не понимаю, что делать. А потом не придумала ничего лучше, как бегать по всему вагону и спрашивать у людей, нет ли среди них врача. И тут, о чудо, подходит какая‑то женщина и говорит: «Здравствуйте, я врач». Потом, правда, оказалось, что она не врач, а ветеринар. Но выбирать не приходилось, и мы приняли роды вдвоем, прямо на купейной полке: я и ветеринар.
Оксана Ивановна рассказывала мне это во время остановки на ночном вокзале где‑то между Новосибирском и Канском. Все уже давно спали, во всем вагоне бодрствовали только я, Оксана Ивановна и ее сменщица. Я зевал во все лицо, но чувствовал, что не имею права засыпать. Самой Оксане Ивановне через четыре часа нужно было вставать. Она, впрочем, не выказывала признаков сонливости.
— Глупости, — ответила она. — Мне гораздо интереснее говорить о чем‑то интересном, чем спать. Я еще насплюсь.
Не найдя контраргументов к этому заявлению, я задал Оксане Ивановне вопрос, который волновал меня всю жизнь:
— Можно ли нажать на стоп-кран, если поезд уехал, а кто‑то остался на перроне?
Как выяснилось, нельзя. Проводники могут использовать стоп-кран только в самых крайних случаях вроде теракта в вагоне, иначе их оштрафуют, а могут и уволить. Такие правила установлены потому, что остановка поезда обходится в круглую сумму. По этой же причине «Архвагону» не дали один поезд на всю дистанцию: его остановки стоили бы гораздо дороже, чем передвижение.
Оксана Ивановна вспомнила, как однажды чуть не нажала стоп-кран. В тот день в уже отходящий поезд забежали две женщины. Вместе с ним был слабовидящий подросток. Из‑за сутолоки на вокзале он отбился от них и заблудился. Он запаниковал и не мог найти дорогу к вагону. По инструкции Оксана Ивановна не имела право нажимать на стоп-кран.
— Как же он попал в поезд? — спросил ее я.
— Как-как, — ответила она, — Как‑то попал. На звуки наших голосов пришел. Все хорошо закончилось. Не пришлось нажимать на стоп-кран.
Я не стал говорить это вслух, но у меня не было ни малейшего сомнения, что она бы стоп-кран нажала.
Канск
Когда куратор Никита Истюшкин искал в интернете информацию о Канске, Google одной из первых ссылок выдал ему сайт под названием «Канск — умирающая, бесперспективная дыра». Решив узнать, так ли это на самом деле, Никита спросил у чиновника из городской администрации, с чем у него ассоциируется город.
— С мрачностью, — ответил тот.
На центральной площади Канска, рядом с библиотекой, где нам разрешили бросить чемоданы и рюкзаки, стоит здание бывшей типографии со сгоревшей кровлей. По словам местных, его крыша горела уже дважды. Кажется, во второй раз власти просто махнули рукой и отказались ее ремонтировать.
В Канск мы приехали с утра и были голодны. Мы отправились бродить по городу в поисках еды. Нигде нам не нравилось. В конце концов мы с фотографом заглянули в небольшое кафе, которое на поверку оказалось еще и баром. На прилавке у барной стойки лежали куски засохшей пиццы. В отличие от меня, фотограф не является привередливым в еде человеком. Он заказал себе пиццу, хотя я настоятельно отговаривал его делать это.
Я оставил фотографа дожидаться заказа и вышел на улицу. Там какой‑то голубоглазый канец средних лет — хозяин бара — уламывал архитекторов зайти поесть. Не знаю, как он собирался это осуществить: крошечное помещение точно не вместило бы всех. Однако он с ходу признал в нас москвичей и не хотел отпускать.
Маленький, мускулистый, с наколками на руках, он выглядел как заправский головорез. Архитекторы вежливо отказывались и уверяли, что обязательно зайдут, но попозже. Хозяин бара и слова не хотел об этом слышать. Тогда архитекторы просто молча развернулись и ушли. Исчезнув за поворотом, они оставили нас с хозяином бара вдвоем. Он переключил внимание на меня.
— Пойдем, друг, заходи. Выпьешь, поешь. Это лучшее место в Канске. Дружище! Ты не пожалеешь, — говорил он мне.
В разговоре хозяин бара делал акцент на слова «друг» и «брат», и я рассудил, что будет безопаснее принять эти правила.
— Спасибо, брат. Обязательно зайдем, но сейчас работа, сам понимаешь, — ответил я.
— Да заходи, брат, ты чего. И первое тебе, и второе сделаем. И друзей своих зови.
— Брат, не могу, прости. Но позже обязательно зайду.
В таком ключе разговор продлился несколько минут. Я ждал, когда фотограф доест свою пиццу и выйдет. Он не появлялся. Наконец, хозяину бара надоело тратить на меня свое красноречие, и он ушел обратно в бар. Как рассказал мне потом фотограф, случайно ставший свидетелем диалога между ним и официантом, хозяин бара забыл о том, что мы братья, стоило ему переступить порог.
— Толпа каких‑то хмурых гомосеков на улице шляется, — пожаловался он официанту.
Канцы не могли взять в толк, что за шумная группа молодых людей расхаживает по городу и фотографирует все подряд. Отчетливее всех на себе косые взгляды ощутил Евстигнеев: его волнистые волосы, широкие штаны и казачья серьга в ухе вызывали искреннее непонимание и осуждение со стороны местных мужчин. Евстигнеев решил перестраховаться. Серьгу он снял, а волосы сбрил в ближайшей парикмахерской.
«Страх перед фотоаппаратом по-прежнему глубок и слеп», — писал в 1947 году Джон Стейнбек, путешествуя по СССР с фотографом Робертом Капой. Спустя 73 года мало что изменилось.
На канском рынке на нас ополчились продавцы мяса, когда фотограф принялся щелкать их на пленку. Он вообще любит фотографировать пожилых людей, продавцов, таксистов и так далее, и тут ему было где разгуляться. Однако мясникам это не слишком понравилось, и, как выяснилось, у них были на это свои причины.
Стоило фотографу навести объектив на двух мужчин, рубивших свиную тушу топором на замызганной колоде, как поднялся страшный крик. Мы оказались в кольце из разгневанных обитателей рынка. Фотограф терпеливо принялся объяснять им, что мы занимаемся художественной фотографией и пишем репортаж о жизни на Транссибирской магистрали, но они не хотели слышать.
— Вы пойдете и продадите мое фото террористам! — кричал главный мясник, невысокого роста пожилой мужчина в шапке.
— Я что, известный человек, чтобы меня фотографировать? — напирала на нас продавщица овощей, которую фотограф щелкнул на углу.
Мы так и не поняли, причем здесь террористы и почему известных людей фотографировать можно, а неизвестных нельзя, однако с рынка пришлось уйти. Документалистов, пришедших на рынок поснимать статичные кадры, встретили с теми же аргументами, что и нас, — как и мы, они потерпели полный крах.
На площади перед сгоревшим зданием и библиотекой, где мы бросили вещи, мы принялись искать местных, чтобы задавать им вопросы. Удача повернулась к нам. Мы подсели к парню, играющему на гитаре, стрельнули ему сигарету, и так завязался разговор.
Его звали Коля. «Я панк», — сказал он нам, представившись. На панка он, однако, не очень походил, а напоминал, скорее, фаната группы «Валентин Стрыкало»: свитер, кеды, зауженные брюки. Коля объяснил, что это маскировка. В Канске не любят панков. Между ними и местными хулиганами временами происходят стычки, из которых панки, по словам Коли, нередко выходят победителями.
Коля вообще презрительно высказался о канских гопниках, однако признал, что они «жесткие». На охоту хулиганы выходят только по ночам, а днем их можно не бояться. Когда мы спросили Колю, что же гопники делают днем, он сказал, что не знает.
Коля рассказывал нам о своей жизни. Жизнь у него была не сахар. К Коле постоянно предъявляют претензии: отцу не нравится, что он отрастил длинные волосы. Волосы пришлось состричь, однако понимания с родителями это не принесло. Поэтому Коля каждый день берет гитару и приходит на центральную площадь Канска или еще куда‑нибудь. Он садится и играет на ней «Валентина Стрыкало», группу Ssshhhiiittt! или собственные песни — романтичные баллады об одиночестве и крахе отношений. Играет Коля не за деньги, а для души. Больше всего он мечтает о том, чтобы навсегда уехать из Канска и играть в московской музыкальной группе. Когда мы спросили его, почему он не создаст группу в Канске, он заявил, что для этого надо «быть в движе».
Канск — город контрастов. Здесь могут остановить на улице, если ты одет в клетчатую рубашку, а охранники торговых центров, по словам Коли, порой не умеют читать. Пока мы шли по улице, мимо нас проехала новенькая спортивная Mazda, а через несколько минут — Ferrari. Коля, впрочем, скептически отнесся к их появлению. «Переделанные «тойоты» с неродными фарами», — констатировал он.
Пока мы постигали повседневность Канска с Колей, Евстигнеев не терял времени и успел познакомиться на площади с пожилым мужчиной меланхолического вида. Он представил его нам как Владимира Владимировича — офицера ГРУ в отставке. Владимир Владимирович попросил нас стрельнуть ему сигарет.
Жена Владимира Владимировича давно умерла, а дети живут в другом городе. Сейчас он работает на лесопилке, а своего дома у него нет.
— Почему вы не поедете к детям? — спросили мы Владимира Владимировича.
— А зачем я им нужен? — ответил он.
Владимир Владимирович приехал в Канск автостопом из Иркутска. Здесь его должна была подобрать другая машина. До ее приезда оставалось три дня.
— Надо где‑то перекантоваться 72 часа, — объяснил Владимир Владимирович.
По его словам, все самое страшное в Канске закончилось в девяностых: тогда в бардачке каждого второго автомобиля можно было найти гранату, а самым популярным занятием в городе было ограбление ювелирных магазинов. Но эти времена прошли, и теперь, уверен Владимир Владимирович, в Канске относительно спокойно.
— У гавани, правда, могут обнести просто так, там 85% населения — это бывшие зэки, — констатирует он. — Но в центре я гуляю спокойно. Можно, конечно, по сопле получить от местных, но чтобы этого не произошло, надо уметь себя вести. Меня никто ни разу не трогал.
Солнце клонилось к закату, и нам скоро было пора идти к поезду. Владимир Владимирович попрощался с нами. Мы спросили его, куда он теперь пойдет.
— Не знаю, — сказал он, — погуляю, на площади посплю. У меня всего сто рублей.
После этих слов мы с Владимиром Владимировичем пошли в магазин, где купили ему хлеба, сыра, молока, яиц и почему‑то булочек с творогом. Он с достоинством поблагодарил нас и забрал пакет. Мы думали, что теперь он сможет отправиться в ночлежку, но тут выяснилось, что есть другая проблема. На сто рублей, которые были у Владимира Владимировича, можно было либо провести пару ночей в канской ночлежке, либо купить пачку красной «Явы» и коробок спичек. Мы голосовали за первый вариант, но Владимир Владимирович склонялся ко второму.
— Вы предпочитаете переночевать на улице, но покурить?
— Послушайте, вы не понимаете, — ответил он. — Я всю жизнь курю сигареты. Так что теперь, если не покурю, у меня голова так раскалываться будет, что я где угодно готов ночевать, только бы не чувствовать этого.
Мы махнули рукой и купили Владимиру Владимировичу его «Яву». Он сердечно отблагодарил нас (гораздо сердечнее, чем когда мы купили еду), пожелал нам удачи и ушел в ночлежку в приподнятом расположении духа.
Оставался еще час до поезда. Мы слонялись и опрашивали местных. Фотограф, наконец, этим вечером свободный от своих звукорежиссерских обязанностей, подходил к людям и обстоятельно разговаривал с ними о жизни в Канске.
— Хочется жить в развивающемся городе, а не городе, который просто существует, — отвечали прохожие.
Иркутск
— В Иркутске заканчиваются федеральные торговые сети. Здесь вы уже не найдете «Магнитов» и «Пятерочек», — первым делом предупредила нас иркутская студентка Света, согласившаяся стать нашим экскурсоводом.
Это была чистая правда: привычных глазу москвича названий мы в Иркутске и правда не нашли. В Екатеринбурге и Новосибирске мы предпринимали набеги на «Пятерочку» перед поездом — целыми пачками покупали там «Дошираки» (документалисты ласково называли их «бичками»), ряженку и супы быстрого приготовления.
Хотя в Иркутске не нашлось привычных нам сетей, в остальном это ухоженный город. Гуляя по набережной, можно даже забыть, что ты находишься в России: Иркутск пусть и мимолетно, но временами рождает атмосферу Европы (правда, Восточной Европы). В Иркутске свои магазины — не хуже московских и федеральных.
Пока архитекторы, расположившись в хостеле и вымывшись с дороги, доделывали свои проекты, мы поехали смотреть Иркутск. Света поймала нас у набережной реки Ангары. Она подъехала на своей машине — Toyota Aqua GS. Я ничего не понимаю в машинах и это название запомнил исключительно потому, что в России таких «тойот» нет. Здесь проявилась одна из особенностей жизни на российском востоке: местные покупают автомобили в Китае и Японии.
Света гоняла на своей Toyota Aqua по центру Иркутска и, как и все наши экскурсоводы до этого, старалась показать нам все самое красивое. Нам это было не очень интересно. Я расспрашивал ее об иркутских окраинах, чтобы узнать, как здесь живут люди. Но Свету, кажется, это не слишком занимало.
Из ее рассказов я понял, что в Иркутске очень дешевое жилье. Света объяснила, что на противоположном от нас берегу Ангары живут студенты и люди невысокого достатка. Они заселяют кварталы с дешевым жильем. По ее словам, квартиру там можно найти за несколько сотен тысяч рублей.
Света беззаботно рассказывала нам о землетрясении магнитудой в 5,9 баллов, которое недавно случилось в Иркутске.
— Вещи падали с полок, но это ничего страшного. Я помню, было больше — 7,5. Тогда трещина в стене была, — смеялась она.
Прокатив по Иркутску, Света повезла нас пробовать бурятское блюдо под названием буузы. Никто из нас не слышал о буузах, или, как их еще называют, позах. Когда Света, петляя по иркутским улицам, примчалась на набережную, где стоял ресторан с лучшими позами в городе, выяснилось, что до его закрытия осталось 10 минут. В ресторане мы обнаружили, что позы не самая интересная строчка в меню: под ними расположилось блюдо под названием хуйцаа. Разумеется, мы все решили, что должны его попробовать. Будь мы образованнее, то, возможно, знали бы, что хуйцаа — традиционный монгольский суп, и тогда название не привело бы нас в такой трепет. На следующий день хуйцаа попробовал только Евстигнеев. По его словам, это было нечто вроде супа с тефтельками и картофелем по-деревенски. «Собачье варево», — констатировал он.
После неудачи с позами мы помчались в район Солнечный, к Дому-кораблю — иркутскому памятнику конструктивизма. Иркутский Дом-корабль чуть более скромный в масштабах, чем московский Дом-корабль на Тульской, но все равно впечатляющий, выделяется на фоне типовой застройки вокруг.
Массивное и причудливое здание со сквозными коридорами («внутренней улицей») должно было стать утопическим, украшенным цветами местом, где жильцы бы общались друг с другом, играли в шахматы и бильярд, обменивались новостями после работы. Но реальность оказалась суровее задумок советского архитектора Павлова, спроектировавшего Дом-корабль. В шахматы и бильярд никто особо играть и не стал. Цветы ставить пробовали, но они не сильно прижились. Потом, по свидетельствам местных жителей, их вместо туалета использовали бездомные, поселившиеся в рекреационных коридорах. Теперь дом закрыт, а на входе дежурят охранники.
В Доме-корабле нетипичная планировка. Войти в него можно только со второго и четвертого этажей. Архитектор Павлов боролся с нежеланием советских граждан покупать квартиры на последних этажах из‑за протекающих крыш — для этого он сделал последний этаж двухуровневым. Двухэтажные квартиры были очень привлекательны для покупателей.
— Тогда все клеилось из говна и палок, — сообщила нам Света. — Вся конструкция Дома-корабля подразумевает экономию сил и материалов.
Весь следующий день шел дождь. Кажется, дожди преследовали «Архвагон» на всей дистанции. Мы пробовали забраться на дамбу и поснимать оттуда Ангару, но нас чуть не сбросило порывами ветра в реку. Все, чего мы добились, — это в очередной раз промокнуть.
Презентация канских проектов прошла на последнем этаже торгового центра «Фортуна», где открывалась панорама затянутого тучами города. В этот день в «Фортуне» проходил архитектурный фестиваль «Зодчество». Собралась вся заинтересованная архитектурная публика Иркутска. Фотограф был занят записью звука, так что я взял фотоаппарат и пошел снимать архитекторов и кураторов. Фотографирую я из рук вон плохо, так что снимки получились корявые. Зато я стоял в первых рядах и мог подробно рассмотреть презентации.
Канск показался депрессивным абсолютно всем.
— Канск вызывает сомнительные ощущения, поскольку все то историческое, что сохранил город, он сохранил случайно. Почти каждое уникальное по своей архитектуре здание заброшено, в аварийном состоянии или вовсе сожжено, — сказал Руслан, представляя работу своей команды.
Последнее, очевидно, относилось к зданию на центральной площади. К тому моменту, как мы приехали, оно уже горело два раза. Через несколько дней после того, как мы покинули Канск, оно загорелось в третий.
— Канск утопает в глубоких лужах. По всему городу остались с советских времен ржавые вывески, заржавевшие и не используемые, хоть и изначально сделанные со вкусом. Современные же вывески олицетворяют болезнь многих городов России — безвкусный дизайн, — продолжали архитекторы.
Решать эти проблемы команда Руслана предложила при помощи кинематографа. Они заявили, что главный козырь Канска — это Международный Канский фестиваль (именно так, с одной «н»). Летом 2020 года в его конкурсной программе участвовали короткометражки из Японии, Германии, Франции, Ирана, Великобритании и США, а ведущими стали известный широким массам по «Зеленому слонику» актер Сергей Пахомов, основатель соц-арта Александр Меламид и кинокомпозитор Антон Силаев.
Архитекторы предложили «гиперболизировать» Канский фестиваль и перенести на заброшенные острова в центре реки Кана.
— Мы предлагаем построить кинодеревню с павильонами для проживания, кинотеатры, причалы, к которым смогут швартоваться круизные лайнеры… — уверенно говорили они.
Выступавшая дальше команда Яны Добрыниной, однако, решительно отвергла Канский фестиваль, заявив, что он не находит поддержки даже у местных жителей (пообщавшись с канцами, я склонен с этим согласиться).
— Мы подготовили щадящий апгрейд для Канска, не привнося ничего нового и не вызывая стресс или дискомфорт у горожан, а развивая то, что уже существует, — пообещала Яна.
Развивать команда предложила местную станцию юных натуралистов — детский клуб, который Яна назвала «уютным зеленым островком, усеянным цветами и овощными культурами». Его работники рассказали архитекторам, что юные канцы, посещающие станцию юннатов, испытывают поразительную тягу к познанию — поэтому архитекторы решили, что делать ставку нужно именно на эту точку.
Станцию юннатов решено было расширить до эколагеря с мастерскими и лабораториями, теплицами, мини-фермами, кучей садов и огородов, амфитеатром, жилыми домиками и «Штабом опилок» — местом, где дети и взрослые бы мастерили экологичные поделки. Янина команда добавила, что в Канске стоит ввести раздельный сбор мусора и поставить по городу информационные точки о его переработке.
У меня возникло сомнение в том, что канцы воспримут эти нововведения с большим энтузиазмом, нежели Канский фестиваль. Однако у публики в зале идеи вызвали одобрение и аплодисменты. Иркутянам из архитектурной среды «Штаб опилок» и раздельный сбор мусора оказались близки.
Третьей выступала команда куратора Никиты Истюшкина. Он сконцентрировался на самых мрачных аспектах жизни Канска, не забыв отметить, что в переводе с тюркского «кан» означает «кровь». Сложно сказать, что его натолкнуло на эти мысли, однако, бродя по городу, Никита, кажется, натыкался на все самое депрессивное. Так ему попался мертвый игрушечный младенец («Прикинь, голожопый младенец в пасти аиста!») и религиозная реклама, состоявшая из фразы «Пожалуйста, не иди в ад!!!».
Особенностью Канска, которую подметил Никита, стали арки. В древности их ставили на входе в город, чтобы возвращающиеся с войны горожане «очищались от крови врагов». В городе есть Триумфальная арка, построенная в 1891 году в честь приезда в Канск Николая II. В 1917 году ее, правда, уничтожили, но по прошествии 90 лет восстановили. Команда Никиты изучила все арки, построенные по маршруту кругосветного путешествия Николая, которое он совершил в 1891 году, и на их основе разработала концепцию еще одной арки — у вокзала.
— Каждый житель или гость Канска, приезжающий в город, «очистится» и оставит все плохое за пределами города. Арка будет ориентиром главного туристического маршрута, — объяснил Никита.
Отмечать презентации архитекторы пошли в бар Library на улице Карла Маркса в центре. Это место, с его московскими ценами на пиво, выглядит так, будто располагается в Москве или Петербурге. Пока в баре играла музыка, в туалете тихий голос диктора читал из громкоговорителя:
— Нет в мире языка, более приспособленного для ругани, чем испанский. В нем есть слова для всех английских ругательств и еще много слов и выражений, которые употребляются только в таких странах, где богохульство сочетается с религиозным пылом. Лейтенант Беррендо был очень набожный католик. Снайпер тоже…
Не знаю, кто додумался включить в туалете бара «По ком звонит колокол» Хемингуэя, но это была эффектная идея. Спустя три пива, когда я снова зашел в туалет, уже другой диктор читал:
— Это был особняк Гэтсби. Строго говоря, я не имел чести знать мистера Гэтсби, однако мне было известно, что сей «дворец» принадлежит некоему джентльмену по имени Гэтсби…
Байкал
Слюдянка стоит у подножия лесистых гор. Люди там живут небогато, но зато каждый день видят Байкал, до которого рукой подать.
Наша гостиница стояла прямо на берегу озера. Интерьерами и атмосферой она сильно напоминала отель Great Northern из «Твин Пикса». Правда, там не закрывались двери в номерах, но никого из нас это не заботило.
На втором этаже расположилась партия вахтовиков. Хозяин, интеллигентный пожилой армянин, торжественно охранял их покой и просил нас не шуметь.
Хоть в Слюдянке и открывается красивый вид (с одной стороны на Байкал, а с другой — на горы), делать там нечего. Архитекторам в Слюдянке не нужно было делать проекты — мы заехали сюда на день только для того, чтобы отдохнуть.
Так что, послонявшись по Слюдянке и насмотревшись на местное запустение, мы дружно сели в такси и поехали в Култук — соседний городок у подножия другой сопки. Водитель по дороге рассказывал о китайской компании, которая строила в этих краях завод по производству бутилированной воды и вредила экологии.
— Представляете, даже Серега Зверев выходил на Красную площадь, — в сердцах хлопнул по рулю таксист. — Транспарант держал! Он же местный, с Култука…
Култук находится в самой западной точке Байкала. Фактически с этой точки и начинается озеро для того, кто пришел к нему с запада. Отсюда открывался иной вид, нежели из Слюдянки. Горы на дальних берегах озера почти касались низко проплывающих облаков. Вдалеке виднелись заснеженные вершины и горные хребты — там заканчивалась Иркутская область и начиналась Бурятия.
На горе, у подножия которой расположился Култук, проходила железная дорога, и по ней раз в пятнадцать минут проезжал состав. Сразу за железной дорогой — белая надпись, выложенная камнями: «Спасибо деду за победу». Люди у озера живут в небольших деревянных домиках. Это странный, но красивый пейзаж: покосившиеся темные заборы, сараи и верфи на фоне заснеженных горных пиков вдалеке.
Мы пошли по путям вдоль левого берега Байкала. Хотели добраться до пещер, но они были слишком далеко. По пути мы встретили заросшего человека в шортах и с огромным рюкзаком, как и мы, шедшего по путям. Он был похож на Форреста Гампа из концовки фильма, где он бегает по Америке с последователями. Человек рассказал, что приехал из Беларуси. У него недавно умерла жена, и теперь он путешествует. Он не назвал своего имени, но сказал, что философ.
У заброшенной железнодорожной станции, служившей одновременно причалом для лодок и чем‑то вроде отдаленного хутора, мы встретили компанию местных жителей, распевавших песни Муслима Магомаева. Спеша в город, они бежали по железной дороге трусцой и слушали музыку.
Возвращаться в Слюдянку из Култука, где каждый из нас почувствовал на душе спокойствие, никому не хотелось, но солнце давно зашло, и наступили сумерки. Напоследок торговки с местного рынка напихали нам соленой рыбы, и мы уехали с тем же таксистом, который привез нас в Култук.
Предсказание Светы о торговых сетях сбывалось. Единственный крупный магазин, который мы нашли в Слюдянке, назывался «Хлеб-соль» — это иркутский продуктовый дискаунтер. Но даже он оказался в полном запустении. Продуктов там было по минимуму, а большинство полок пустовали. Мы с фотографом долго думали, что взять на ужин, и в итоге купили пачку сибирских пельменей.
В гостинице нас ждал неприятный сюрприз: газовая плита работала от баллона, и когда 16 человек принялись готовить на ней еду (сырный суп, овощи, вареники и наши с фотографом пельмени), газа перестало хватать даже на то, чтобы сообщать кастрюлям тепло.
Путем хитрых комбинаций и махинаций с конфорками мы с фотографом спустя полтора часа все-таки умудрились сварить пельмени. Для этого пришлось предательски оттеснить сырный суп, над которым трудился Никита Истюшкин. Сибирские пельмени на вкус оказались похожи на туалетную бумагу (то же самое сказали и те, кто купил себе вареники).
В этот трудный момент мы открыли способ поглощения несъедобной еды, которым я готов поделиться с каждым. В поисках приправы я перерыл все шкафы на кухне. Там я нашел соус табаско, который мы с фотографом без остатка вылили в пельмени. Это не сделало их вкуснее — скорее, просто притупило наши вкусовые рецепторы. Впрочем, мы все равно не смогли их доесть и скрепя сердце выкинули половину. Нас выручил Никита. Он великодушно поделился с нами сырным супом, который мы не давали ему приготовить.
На следующее утро Феодосий, один из кураторов, встал ни свет ни заря, чтобы искупаться в Байкале. У него была мечта — поплавать во всех четырех океанах. Атлантический, Северный Ледовитый и Индийский он уже попробовал, а Тихий ждал Феодосия впереди — до него нам предстояло проехать еще четыре тысячи километров по Транссибу.
— Байкал — это тоже в каком‑то смысле маленький океан, — сказал Феодосий.
И это правда так. Мы провели много времени, сидя на берегу озера и наблюдая за волнами, которые прибивает к берегу. В какой‑то момент забываешь, что Байкал — это озеро. Правда, для того, чтобы это ощутить, нам с документалистами и Сашей Вязовой пришлось снова выйти из Слюдянки, пройти вдоль правого берега Байкала и добраться до плато с галечным пляжем, недалеко от поселка Садовый. Оттуда открывался сумасшедший вид на Байкал: это красота, которую не передают фотографии. До этого Байкал всем нам казался просто большим озером. В действительности это маленькое море, стоящее у гор и наполненное пресной водой.
