«Тиндер — поставщик историй»: записки о кругосветном путешествии, когда это еще было можно

Это рассказ про то, что наш мир — не самое лучшее место, но и не то чтобы самое плохое.

Дело было в 95-м в третьем по важности городе России — в Рязани. У меня был дед. Когда он еще не был дедом, он был моряком. Когда он все же стал дедом, то поручил мне истории — смутные картины зеленых лугов, унылых пристаней, портовых заезжих бродяг, дедовых бесстыжих любовниц. Тогда я понял, что главный закон истории — это личный опыт; о чем благополучно забыл, сменил школу, надел кадетскую форму, выпил первый стакан паленой водки, спутался с компанией неформалов рязанского маргинального дна.

Замаячила военная карьера, но триумф патриотизма вызывал растерянность. Стремительно выскользнув из распределительной машины, я удалился в Москву. Опустим, сколько работ я сменил, прежде чем пролез в мидл-класс, и каково было из него вылезать, чтобы хватануть боливийского неба и бразильского песка.

В сентябре завершилось мое кругосветное путешествие, которое длилось два с половиной года. Теперь я в Москве, сижу в библиотеке им. Ленина, смотрю на бронзового Ленина. А ведь тираж собрания сочинений вождя почти переплюнул Библию. Пишу книгу. Но это оказалось сложнее, чем я думал.

В 2011 году я жил в Нью-Йорке и посещал языковую школу SAI. А если ты живешь в Нью-Йорке, то, как правило, острая нехватка денег толкает тебя на сомнительный хасл. Объявление на Craigslist привело меня к двум сербам, которые держали эскорт-агентство в Куинсе. С момента нашей встречи я числился у них в качестве водителя для женщин, что выходят в ночь, и мы мчимся в мотели, трейлерные парки, злачные пакгаузы, где ожидают мужчины с четырьмя сотнями в лапах — за сеанс телесной мучительной близости. Шальные 300 долларов за ночь, и все шло отлично, пока я не вспомнил, что я сын интеллигенции, и не начал отговаривать женщин заниматься секс-работой. Инициатива завершилась угрозами сербов отправить мешок с моим телом океаном на родину.

История обросла множеством сплетен, но была записана. А потом, как‑то ночью, сидя в книжном магазине «Москва», я написал свой первый рассказ. Он был чудовищен. Но остановиться я уже не мог.

Я писал сначала в стол, потом в Google Drive, потом в электронные ящики друзей, потом в спам электронных ящиков друзей. Шли годы. «Надо бы пуститься в вояж, — думал я, — и узнать, как там вообще мир функционирует без единой российской культурной парадигмы». А тут еще мне попадается биография татуировщика Джонатана Шоу.

Вот что сказал Буковски Джонатану: «Писатель? И какого черта ты торчишь в этих коридорах? Чтобы писать книгу, ее сперва нужно прожить!» После чего Шоу рассказывал: «Мне было 20, и я ударился в скитания по Мексике, пока не нашел свое пристанище в доках Веракруз, где бил татуировки местным матросам. А потом я открыл для себя Бразилию». Я тоже открыл для себя Бразилию, но сначала — Иркутск.

Я выехал на Восток. В мир я понес идеализм и через год оставил его где‑то между Панамой и Колумбией.

Я сел на поезд в Иркутске, а вышел в Китае. Язык непонятен, еда непонятна, люди суетны и крикливы, щебечут что‑то на своем. По-английски они говорить не желали. Над Пекином облака плыли коммунистическим строем.

В первые же дни я успел многое. Познакомился с русской секс-работницей: она рассказала, что спит только с экспатами, так как китайцы, как она думает, в силу укоренившегося национализма считают ее чем‑то вроде собаки. В меню ресторана не было изображений, и мне на удачу подали редьку в растопленном сале с кусками рыбьих голов. Я их не ел. Боялся за желудок и психику.

Кроме того, желудок изнывал от еще московской болезни, и я решил посетить специалиста по травам — Восток же. Он прощупал мой пульс и выписал целый гербарий. Заваривал его и пил по дороге в Шаолинь. На третий день боль прошла. Но потом, в Пекине, из‑за угольного смога как будто началась астма, и по вечерам я сморкался черными соплями.

Но что меня действительно поразило, так это исчезновение грани между виртуальным и реальным. Всего неделю назад я искал вайфай в центре Иркутска, а сегодня на пыльной улице Пекина я даю бездомному юани, сканируя QR-код его кошелька в WeChat.

Вдобавок нигде так не хочется пользоваться тиндером как там, где он запрещен. За компанию с Google, Facebook, LinkedIn и так далее. Помню, как‑то вечером сидел у хостела, смотрел на гусей и со злорадством думал: «Ха, цензура… В России все не так плохо». «Ха!» — ответит Роскомнадзор пару лет спустя.

Анонимность в Китае превращается в абстракцию: все манипуляции в интернете привязаны к паспортным данным. Вопрос «Чем все это кончится?» я адресую моему китайскому другу. Он только и жалуется, что «здесь нельзя вырубить ствол и расслабиться». Зато этот вопрос решился в первый же день моего прибытия на Аляску, где я оказался, сделав крюк через Гонконг и Индонезию.

Это устроил мужик, давший мне ночлег. Я нашел его через CouchSurfing. Его звали Крис, но я бы назвал его судьей Дреддом. У судьи Дредда был небольшой одноэтажный дом, но я бы назвал его оружейным складом. В первый же вечер Крис разложил передо мной арсенал военной базы и поведал, чего ему там велят голоса в голове. На мое предложение захватить хотя бы две соседние улицы, он ответил, что не выйдет, так как у одного из соседей — базука, а у другого — крупнокалиберный бельгийский пулемет.

Днем на Аляске было чертовски красиво, а по ночам гремели выстрелы, вдоль бульваров гарцевали лоси и буянили спившиеся бездомные индейцы. Крис добросил меня до фривея, и следующие дней пять я ехал автостопом до Канады.

В Канаде время шло скучно. Кроме двух эпизодов: в Ванкувере меня безрезультатно пытались склонить к оргии, а в Торонто я попал на концерт Боба Дилана. И был очень впечатлен. Боб все не умирал. И хорошая музыка, казалось, тоже пока поживет. Но вообще все самое интересное в Торонто происходит либо на хоккейных матчах, либо в Нью-Йорке.

И вот передо мной вновь открылась Америка: два живых кита и одна гнилая рыбина — посередине. В Нью-Йорк и Калифорнию публика подъехала любопытная — хипстеры, стартаперы, богема разная, сальвадорская мафия и прочее. Здесь ты с первого дня чувствуешь себя космополитом. Но между берегами ощущаешь себя чем‑то вроде камня или фарфоровой статуэтки Иисуса.

В Калифорнии я чувствовал себя частью Солнечной системы. В Сан-Франциско у меня случилась беседа с вольным бездомным. Он красиво закладывал, запивая метафоры пивом и бросая опустевшие бутылки в бывшую порнозвезду Тиффани, которая с руганью выползала из палатки, чтобы посмотреть, не опустилась ли ночь. Но ночь не опускалась.

Нищий Стив, так его звали, поведал богатую философию — протестно отдаваться бездействию. Почему? В этой стране, если ты не мечтаешь об американской мечте, ты изгой и чужак. Признай неотвратимость любви и смерти. Цели придуманы за нас, свободы воли нет, и сознание детерминировано. Все — не есть то, что мы видим. Он рассказывал, как торговал акциями, делал наличность из воздуха. Надоело ему, и стал он бездомным.

Я его выслушал и поехал в Лос-Анджелес. И полгода делал подходы к снарядам на пляже Санта-Моники, совершал манипуляции с рынком ценных бумаг, выворачивал деньги из воздуха. А потом подошел срок двигать в Латинскую Америку. Я взял Toyota Echo 2001 года за 1500 долларов и покатил.

Мексика пошла козырем. В тихуанском хостеле на койке рыдал американец. Он со своим техасским апломбом обратился к мужикам на пляже с вопросом, где поменять доллары на песо. Вместо песо ему выдали двойку в голову и сравняли нос с лицом. На другой койке расслаблялся захудалый европеец — потерянный внук Тетушки Хейзел, и я подумывал спать в машине. Но внизу меня перехватил управляющий Хуан и втянул в тихуанскую рутину.

Хуан пояснял за все картели — как устроено рабство, наркотрафик и прочее. Мы на улице Коауила, сытый гринго кокетливо отмахивается от явно несовершеннолетней секс-работницы, пока у той в венах течет дешевый джанк. Она сидит на лестнице дома. Над ее головой на стене — распятие Христа, а в конце улицы надзирательно возвышается громадный баннер Adidas «Impossible Is Nothing». И вот посреди этой улицы — посреди испражнений, запаха гнили, пота и опиума — я впервые ясно понимаю фразу «Это просто бизнес». Иисус меняет позицию: с духовного лидера на председателя совета директоров.

Мексика продолжалась. Я ехал по пустыне Сонора. Когда зашло солнце, за меня взялась полиция. Их явно интересовали калифорнийские номера. Но паспорт РФ поменял расклад. Так я узнал, что СССР и США в Латинской Америке разыграли два полюса: США досталось страх и отвращение, СССР — любовь и уважение. Позже, вплоть до Гватемалы, на дорогах меня обирали дерзкие билетеры нежнейшего возраста в ковбойских повязках с огнестрельной аргументацией. Они называли это малым бизнесом.

Я не говорил по-испански. Но в Мехико-Сити мне повезло: я встретил Натали из Гарварда. Она ввела меня в местные культурные движения дома 1905 года, где жили возвышенные личности. Их возвышал интеллект и любовь к Тимоти Лири. Отдельным пунктом шли запрещенные вещества и полиамория. Это казалось логичным, но это могло бы показаться и ********* [распутством]. Я не спешил делать выводы, потому что поспешные выводы лишают тебя денег и секса. У меня же вырабатывались универсальность и критический подход.

Далее дорога шла через Гватемалу, Сальвадор, Гондурас, Никарагуа, Коста-Рику, Панаму. Я только и слышал об отрезанных картелями головах. Но не обращал внимания. Без лишних вопросов двигался вниз — на юг. Рынок ценных бумаг, единственный мой доход, совершал те же движения — президентом стал Трамп.

И еще нарисовалась проблема в виде 150 км джунглей между Панамой и Колумбией. Машину я продал еще в Коста-Рике.

Я прикидываю, как переправляться в Колумбию. Был самолет за 200 долларов и лодка за 600 долларов. Но в деревне Пуэрто Линдо я отыскал камерунца, который взял меня за 100. В его лодке жили тараканы и тысячи насекомых. А я их боюсь до жути. Они у меня вызывают только припадок чудовищного отвращения. В первый же день я заливаю лодку ядом и получаю за это ***** [тумаков] от капитана. И мы отплыли.

Зарядил шторм. Я не из робкого десятка, но меня трясло, и на согнутых коленях я взбирался на палубу смотреть, как там обстановка. Было паршиво, капитан крестился, держа в другой руке порванный в клочья парус. «Это конец», — думал я. И еще думал о Боге. Но ничего нового не придумал, кроме того, что мы все же сдохнем в любой момент, а на скрипке так и не поиграем. В другой день меня по лицу отхлестала летучая рыба, и я нагрузил себя мыслями о знаках вроде «проснись». Но знайте, бывает, летучая рыба — это просто рыба. А после всего произошедшего и на ногах стоять было приятно, и кофе пить за доллар, и людям улыбаться.

Понеслась бесконечнае череда переездов по Южной Америке. В Колумбии не было феминизма, но здесь жила Кэти, которая его культивировала. Кэти растила дочь, держала ресторан в медельинских фавелах и имела комнатку над ним же. С новыми знаниями я бросился писать о феминизме в разных культурах, но провалился — странно писать о социальном движении, не изучив истоков, сформировавших проблему. И незаметно для себя я окунулся в антропологические изыскания общественного строя, сексуальности, религии, этапы развития социальных движений — от угнетения до мейнстрима и прочее.

В Чили я примкнул к протестам, где требовали легализации абортов. Позже, в Аргентине, они требовали упразднения церковного лобби. В этом был здравый смысл, хотя и без ощутимых результатов. Уже к Бразилии меня посетила очевидная мысль, что одни из условий борьбы с бедностью — контроль деторождения (в узком смысле) и расширение прав женщин (в общем). Более того, слово «равенство» — опасное слово, не вызывающее ничего, кроме непонимания в силу семантики.

Природа больше меня не впечатляла. Меня увлекли процессы социальных движений, права человека, состоятельность гуманизма и прочее. Едва ли меня что‑то могло удивить — все эти истерзанные животные на боливийских рынках, «проданные» туристическим агентствам руины Мачу-Пикчу (занимает первое место в мировом рейтинге TripAdvisor. — Прим. ред.), одичавшие амазонские хастлеры, предлагающие опыты с аяваской и другими растениями. Но Бразилия смогла.

В Бразилии я влюбился четырежды — в страну, в океан, в Сан-Паулу и в женщину из фавел Рио. В фавелах весь растиражированный на запад блеск Бразилии гас в помутненных глазах хастлеров, секс-работниц и торчков. Но здесь жили и обычные люди, нищие, безобидные и благочестивые католики. Иерархия спускалась от барона до стаи барыг, которые к вечеру заполняют улицы Рио. Полиция являлась лишь в случае, когда нарушалась цепочка отчислений. А из окон домов, разваленных временем, ветром и пулями эпизодически заходящего спецназа, видны дома с бассейнами.

Вечером мы идем по улице с Мартиной, корабли в заливе дают гудки. С нами равняются двое, Мартина здоровается, называя их по именам — Сэм и Лиу. У одного АК-47, и он держит его уверенно. «Сэм — тот, что поменьше, ему 12. Он сортирует кокаин, — поясняет она. — А тот, что с АК-47, — Лин, его старший брат, ему 14. Он следит за тем, чтобы они дожили хотя бы до 20 и чтобы пыль со склонов фавел вовремя попадала на туристический пляж Копакабаны».

Тот момент, когда у слова «привилегия» появляется смысл. Можно твердить, что культура не оправдывает неосознанной жестокости поведения детей, у которых не было любви. Только едва ли им объяснишь, что успех — это не заточка под ребро пьяному гринго на пляжах Копакабаны. Мы желаем, чтобы мир двигался к моральному абсолюту, но здравый смысл — всего лишь наиболее эффективное поведение в текущей ситуации.

Спустя полгода я сел в самолет, который сел в Кейптауне. А Кейптаун, хоть и находится у мыса Доброй Надежды, — гнездо архаичных взглядов с наследием режима апартеида. В местах, где были зоны сегрегации, все еще живут люди, которые толком не умеют читать. Это кажется примитивной манипуляцией — закрыть людям доступ к образованию и спустя время заявить: «Поглядите, они же впервые взяли в руки книгу». Но я надеялся, что ошибаюсь.

Я знакомлюсь с женщиной по имени Лебо — профессором антропологии в университете Кейптауна. Она черная. И я вижу своими глазами, как мы заходим в супермаркет, и за Лебо по пятам шляется охранник. «Что за дела?» — спрашиваю. А она объясняет: «Белые полагают, что даже у черных из среднего класса в крови воровство. И ни время, ни культура не в состоянии это изменить».

В другой день мы в ресторане. Лебо рассказывает о геноциде неандертальцев хомо. Структурно, даже мне все понятно. Материализуется белый махровый официант и давай кружиться: обхаживает, задает вопросы, меню тычет мне под нос, а ее как будто не замечает. И я ему: «В чем проблема? Я вообще-то с дамой». И у него вдруг глубокое недоумение — с чего я вдруг «свою суку» дамой назвал.

В Кейптауне, к счастью, возник луч надежды. Сатт его звали. Историк. Днем он преподавал белым детям Кейптауна, а по выходным уезжал в бывшие зоны сегрегации, где жили люди, оторванные от культуры, этики и образования. Неграмотные, несчастные, непонимающие шагнувшего вперед мира. Он целыми днями объяснял им, казалось бы, простые вещи. И ему непросто. Если в Бразилии существует практика, когда ряд звериноподобных личностей полагают насильственным путем излечить человека от нетрадиционной ориентации, то в ЮАР, в особо отдаленных регионах, невинность ребенка стоит со знаком равенства терапии ВИЧ.

Туристы в восторге от Кейптауна. А я им: «Да это самый расистский город планеты». А они мне про пингвинов и кофе, про холмы зеленые и закат над Столовой горой. Закат и впрямь был хорош — настолько хорош, что в него уплывало все благоразумие.

Потом случился Мозамбик. В столице было мало асфальта, и я тогда писал Собянину в инстаграм, что здесь всю страну можно завернуть в плитку. Следом Танзания, где мы с приятелем встретили в первую ночь хастлера с мачете. Очко сжалось до размера молекулы, айфон сжался до исчезновения. Израиль и Грузия — самое дорогое и самое дешевое, что я видел, соответственно. Отдельного внимания заслуживает Грузия, где я женился к закату седьмого дня. Но это уже другая история.

«Как там тиндер?» — этот вопрос задавали мои друзья все два с половиной года. Тиндер — это твое кунг-фу в борьбе с одиночеством и культурным шоком, а также способность добыть практически все. Но главное, тиндер — это поставщик историй.

Однажды я попал к чемпионке по трем видам смертельных единоборств, у нее были мускулистые ноги, которые ломали другие ноги и, наверное, даже судьбы. А мне приходилось делать ей массаж, пока в соседней комнате спал ее тренер, который, как было обещано, вырвет мне горло, если проснется. В Чили тиндер внедрил меня в сообщество феминисток-коммунисток, в Лиме организовал достопримечательности, серфинг и прочие радости. В Сан-Паулу я потерял ключи, и тиндер предложил мне ночлег. В Колумбии он заставил меня учить испанский, а в Эквадоре познакомил с Венесуэлой.

Пока кто‑то или что‑то не нарушает личных границ и свобод другого человека — все в порядке. Теория эта на практике не работает, но существенно облегчает жизнь.

Отматываю назад воспоминания: нормы нет, бифштекс опережает мораль, социальный контекст формирует личность. Но я возлагаю надежды на каждого из тех, кто повстречался мне, — демонстрировал свободу воли, любовь к себе и людям, кидаясь на жизнь с голыми кулаками. Гуманизм несется ко мне во всю прыть. И остается недосягаем. Но и Фолкнер, и Бродский верили в него. А я хочу быть как Фолкнер и Бродский. Только живой.