Как выжить на фестивале Burning Man и построить коммунизм в пустыне

Солнце в пустыне слепит, отражаясь от серо-белой поверхности земли и раскаленных капотов машин. Ожидая пропуска в несуществующий город Блэк-Рок-Сити, где проходит фестиваль Burning Man, мы c художником Олегом Куликом, 20 лет назад изображавшим собаку, художником Олегом Мавроматти, 15 лет назад распявшим себя на кресте напротив ХХС, и редактором журнала Interview Пашей Вардишвили, истязающим себя разве что светской жизнью современной Москвы, сидим за столом в трейлере. «Смотрите, что у меня есть, — Кулик роется в своей торбочке, — вот фонарик налобный, вот нос клоунский. Пачка строительных респираторов. Лыжная маска. А это мед манука. Лечит от всего»

Классический книжный набор путешествующих в Неваде подразумевает 2 пакета травы, 75 таблеток мескалина, 5 упаковок кислоты, полсолонки кокаина и целое множество транквилизаторов всех сортов и расцветок. Но мы не едем в Лас-Вегас, поэтому наш выбор — мешки с луком и картофелем, коробки водянистых томатов и груды макаронных изделий. Килограммы соли, пачки муки и сахара, горы стейков. Бассейны пива и кока-колы. Миры дошираков и целая вселенная сухого корма: дегидрированные бананы и ананасы, протеиновые батончики и говядина джерки. 20 россиян приготовились к недельному лагерю на Burning Man и забили провиантом 4 трейлера. Со стороны это, должно быть, выглядело так, будто мы открываем в пустыне филиал магазина «Дикси».

Учитывая показания побывавших на Burning Man, перспектива обустроить там продмаг казалась более чем правдоподобной. Кто-то из очевидцев описывал фестиваль в пустыне Блэк-Рок как психоделический санаторий с игрой на выживание. Другие говорили, что это Америка в миниатюре — увидишь все! По рассказам третьих рисовался карнавал богатых хиппи. Слово «бернеры», которыми они себя называют, казалось мерзким — вроде «толкинистов». Однако Burning Man больше любых определений. Он огромен: занимает 11 квадратных километров площади — почти что территория внутри Садового. Выстраивающийся на неделю город Блэк-Рок-Сити странным образом похож на Москву: его план составляют кольца — только не Бульварное и ТТК, а круги с названиями «Иллюзия», «Ботаник», «Цирк уродов» и т. п. Их прорезают проспекты, названные в честь времени дня: от десяти часов до двух. Фестивальное расписание и гид занимают целую книгу. Что касается формата мероприятия, то он будто бы построен на отрицаниях. В брошюре, которую вместе с книгой и наклеечками вручают на въезде в Блэк-Рок-Сити, первым пунктом сказано, что Burning Man не фестиваль. И далее: «Мы не похожи ни на одно массовое собрание. Мы — событие. Мы — сообщество. Мы — временный город в пустыне. Мы — глобальное движение, основанное на 10 принципах. Мы не нанимаем артистов и музыкантов. В наши задачи не входит развлекать публику. У нас ничего не продают, у нас нет спонсоров и нет проходок на бэкстейдж. Блэк-Рок-Сити создаете ВЫ, и вы приглашены сделать Burning Man таким, как вам хочется. Наслаждайтесь!»

Сходство с сюжетом Хантера Томпсона усиливало то, что меня позвали на Burning Man делать репортаж. В начале августа я получил сообщение от незнакомца с вопросом, есть ли у меня американская виза. Собеседник, оказавшийся сотрудником пиар-агентства, рассказал, что на Burning Man везут объект Олега Кулика «Оракултанг». Это грустная механическая обезьяна, в честь которой русский лагерь будет называться OraculTang Family. Меня приглашают стать участником обезьяньей семьи, а саму экспедицию организует Дмитрий Волков, глава компании Social Discovery Ventures, инвестор и интернет-прожектер.

У SDV есть доля в сайте знакомств dating.com и asiandate.com. Среди активов компании Волкова ShoCase — аналог LinkedInm для маркетологов, социальная сеть для соседей streetlife.com и приложение для распознавания музыки Shazam. Офисы разбросаны по планете: от Москвы и Нью-Йорка до Шэньчжэня в Китае и Медельина в Колумбии. Там у Волкова, несмотря на зловещую репутацию места, тоже сайт знакомств.

Ему 38 лет, свои первые деньги заработал в тринадцать, когда создал детскую биржу труда. В 1990-е Дмитрий Волков окончил истфак МГУ, занимался переводами с английского, пришел в мир высоких технологий. Запустил SD Ventures с партнерами в 2003-м, а в следующем году вернулся в университет на философский факультет. Спустя 5 лет выпустился с отличием, защитил кандидатскую диссертацию, посвященную философии сознания и американскому когнитивисту Дэниелу Деннету. Познакомился со своим героем и написал про него книгу «Бостонский зомби». Основал Центр исследования сознания при МГУ. Стал коллекционировать современное искусство, сдружился с Олегом Куликом, издал каталог его работ. «Художник, по-видимому, тот, кто берет на себя смелость прочертить первую линию на нетронутой поверхности, — пишет Волков в этом альбоме, — тот, кто готов нарушить стереотип, тот, кто готов выставить себя на всеобщее обозрение и осуждение».

Сам Дмитрий большую часть жизни держался скрытно, но в прошлом году организовал «философский пароход» — экспедицию на парусной шхуне с участием Деннета и мировых светил нейронаук. Среди прочих там был, например, автор книги «Прирожденные киборги», утверждающий, что мыслительный процесс не ограничен черепной коробкой. Корабль мудрецов плавал вокруг гренландского острова Диско — там, где происходит действие романа «Террор» Дэна Симмонса. Судя по тому, что кроме мыслителей, споривших о сознании среди льдов и моржей, на шхуне побывал корреспондент Forbes, Волков пришел к мысли, что его деятельность может быть любопытна не только философам и айтишникам. Логично, учитывая, что институт репутации играет большую роль в международном инвестиционном бизнесе. Если добавить к его резюме игру на фортепьяно, умение пилотировать летательные аппараты и увлечение хели-ски — это спуск по диким склонам с вертолета, — то получится портрет эксцентричного цифрового магната, чуть ли не русского Илона Маска.

И вот представьте, что миллионер-философ предлагает вам поехать в пустыню Блэк-Рок. Конечно, я поехал. Хоть с орангутангом в клетке, хоть открывать филиал «Дикси».

На месте пустыни Блэк-Рок когда-то блестело озеро Лахонтан, испарившееся тысячи лет назад. Почва тут покрыта дисперсионной пылью, и не похожа на библейские аравийские пейзажи. Болезненно яркий, многократно отраженный от нее свет создает ощущение другой планеты. И первое открытие: тут нет песка. Белесая щелочь покрывает одежду, забивается в кожу, проникает на слизистую, ты натурально ее ешь с каждым вдохом. У этой пороши трудноописуемый запах и возникает ощущение мыльной пенки на теле. Чтобы смыть ее в душе, нужно набрать в брезентовый мешок воду, подвесить его на крючок и наскоро опрыскаться. Смешанная со щелочью вода сольется в детский резиновый бассейн, который следует опорожнить в цистерну с надписью «Gray water». Саму цистерну мы потом увезем с собой в цивилизацию. И не дай бог пролить хоть каплю на бесплодную твердь — общественное порицание обеспечено.

Так реализуется принцип «не оставляй следа», который вначале кажется полным абсурдом. Пустыня, зовущаяся на фестивале плайей и почитаемая, как святая земля, — не самое очевидное место для экологических камланий. Здешние флора и фауна погибли еще в плейстоцен — зачем беречь то, чего нет? Однако заботливое отношение к мертвой природе следует усвоить как правило игры. У нас в лагере все сортируется в бочки для пластика, алюминиевых банок и стекла. Еще одна — для неотсортированной дряни. Окурки, фантики и прочие отходы, выработанные за пределами базы, принято копить в карманах, пока не вернешься в собственное становище. Когда Паша Вардишвили попросил у каких-то милых американцев разрешения выкинуть свой бычок в их мусорку, те прокричали «Нам твое дерьмо не нужно» — и сразу перестали казаться милыми.

Мы не пользуемся туалетами в трейлерах, потому что экономим воду. К этому я готов, а вот к совету завести в палатке бутылку для мочи — не очень. До уборных от обезьяньего лагеря — 5 минут. Внутри синих кабинок начириканы стишки, призывающие отказаться от неэкологичных влажных салфеток. Рядом ремарка: «Слава богу, включили дабстеп, когда я пердел». Имеются в американской сортирной прозе и меланхолические сюжеты: «Я ненавижу три вещи: вандализм, списки и иронию». Все это напоминает аналоговый фейсбук. Настоящего фейсбука, и вообще интернета, на Burning Man нет. Айфон, упакованный в герметичный пакетик, нужен, чтобы фотографировать и пользоваться приложением iBurn с картой и расписанием вечеринок, медитаций и групповых оргий. Упреждая — нет, не участвовал.

Все обитатели лагеря Oracultang Family, кроме журналистов и художников, сотрудники компании SD Ventures. Илья, который весь день ставил палатки и таскал грузы, вообще-то, отвечает за арабский рынок. Красавица Маша — из нью-йоркского офиса. Американский добряк Дуайт заведует в Москве социальными сетями. Ирина — что-то вроде вселенской матери. Она носит брекеты, курит, несмотря на пятимесячную беременность, управляет кухней и редко покидает пределы «Оракултанга». Взглядом через дымчатые очки Ира решает любые разногласия.

На самом деле, единственный разлад случился только в первую ночь: группа, приехавшая обустраивать лагерь и ставить куликовский арт-объект, отчаянно напилась. Одного из них — тихого завхоза Игорька, который постоянно включал русский реггей, — облили водой. Он обиделся, заперся в грузовике вместе с нашими рюкзаками, и никого не пускал, пока его не загипнотизировала лагерная мать. За веселье в Oracultang Family отвечают Макс и Паша, их зовут стратегами. Они базируются в Европе, планируют будущее SD Ventures, а здесь в их трейлере никогда не заканчиваются виски и песни группы «Звери». Нет только самого Дмитрия Волкова — он должен прилететь прямо в Блэк-Рок-Сити через пару дней.

Наша совместная жизнь — с дежурствами по кухне и очередями на чистку зубов — напоминает пионерлагерь и коммуналку. В пустыне с чужими людьми быстро возникает понимание, которое в городах бывает только у близких. Если поверить в правила Burning Man, то вырисовывается концепция пещерного гуманизма, где добро — это способ коммуникации. Сделать соседу чай, предложить простывшему русский антибиотик, который в Америке не выпишут по рецепту, угостить всем, что у тебя есть. Когда ты сознательно выбираешь отсутствие выбора — из пустыни не сбежать, одному тут не выжить, — добро становится единственным способом взаимоотношений.

Незнакомцы приветствуют на Burning Man друг друга объятьями. Тех, кто первый раз приезжает на фестиваль, — «девственников» — окружают большой заботой. Чисто американское пренебрежение дистанцией доходит до крайностей. Женщина из Коннектикута, разливающая сладкий кофе, рассказывает про всю свою жизнь: работает в компании переводов — ничего интересного, расцветает только раз в год в Неваде. Раскачанный дед предлагает на следующий BM жить с ним вместе. А Дима из Силиконовой долины угощает японским саке сразу из двух бутылок.

В Блэк-Роке действительно все бесплатно, кроме пакетов льда. Счастливчики, которым удалось успеть в электронную очередь и заплатить за билет 390 долларов, забывают о деньгах. Отсутствия денежного оборота удается добиться за счет того, что семидесятитысячная орда на Burning Man разбивается на группы по 10–45–100 человек, и каждая приносит вклад в общее дело. Это может быть танцпол, арт-проект, как наш «Оракултанг», или бургерная. Можно организовать дискуссионный клуб с проповедниками из Google, открыть библиотеку с романами Толстого на китайском, устраивать в пустыне своп-пати с обменом одеждой или сколотить русскую баню — соотечественников столько, что в 2015 году бань было две. Спортзал, детская площадка, комната страха с элементами порнографии — делайте любой проект, если найдете финансирование и вашу идею пропустит оргкомитет. Самое заметное ограничение: нельзя привозить в Блэк-Рок-Сити домашних животных. Им будет плохо, они станут испражняться в неприкосновенной пустыне. Детей — можно. На отшибе фестиваля есть детская деревня, где рано ложатся спать.

Некоторые популярные услуги требуют записи: например, маникюр или мойка головы (без воды, органическими шампунями, чище волосы не становятся). Визит в баню тоже надо забронировать. С бернерами там обращаются, как с заключенными в лагере Аушвиц-Биркенау: выстраивают в шеренгу и обдают холодной водой. Чтобы налили алкоголь в одном из многочисленных баров, нужно показать документы и подставить свою тару — спортивную бутылку или кофейный тамблер, заляпанный пылью. Впрочем, водка с оливкой и прицепленной сбоку креветкой из-за грязной чашки не становится менее эффективной. Пронырам на Burning Man удается обрести комфорт высокого класса — с устрицами и шампанским. Это не «Камчатка» для хиппи: здесь можно тусоваться с голливудскими звездами и кататься на арт-карах с миллионерами из Сан-Франциско. Роскошь здесь снисходит как благодать — обнаружить ее можно даже в полоске бекона, протянутого на подносе, как блины на лопате.

Понимание экономики на Burning Man еще более извращенное, чем его экологическая концепция. Если вы не художник или журналист, приглашенный венчурным инвестором, то к четырем сотням за пропуск в пустыню нужно прибавить расходы на провизию, воду и аренду трейлера — цена на них в августе подскакивает в 10 раз. Не забудьте также о деньгах на общий проект и подарки: тут принято оставлять на память друг другу милые сувениры. Таким образом поездка выливается в $3000–4000 плюс авиабилеты до США. И это не курортный отдых — надо бесконечно таскать воду, крепить тросы, дежурить по кухне.

Вы дорого заплатите, чтобы посмотреть, как Burning Man издевается над современными фестивалями со спонсорами и расписанием. Там, где обычно жалуются на очередь в бар и количество туалетов, вы платите за музыку, а косвенно покупаете возможность побыть среди приятных людей. Главный продукт Burning Man — альтернативное общество. Музыка и солнечные ожоги прилагаются.

«Такой революции человеческих взаимоотношений я нигде не встречал, — делится ощущениями Олег Кулик. — Здесь много русских, потому что у нас предельно несвободная страна, а на Burning Man — беспредельная свобода. У меня здесь улыбка не сходит с лица. Мне просто очень хорошо». Кулик разъезжает по пустыне на красном электровелосипеде и выглядит как чокнутый профессор. Сегодня утром он предложил проводить сеансы человеконенавистничества — слишком уж много тут любви. Ничто в его повадках не напоминает о бешеной собаке из 1990-х. «Мы живем в тоталитарных обществах, где все твердят: «А давайте вместе!» — говорит Кулик. — А тут наоборот, главная идея — будьте максимально индивидуальны. Если вы на меня похожи, то вы мне не интересны. А вот вы какой-то фрик — и я вас обожаю. Вся история мировой культуры — это история избиения непохожих. А здесь непохожих целуют в жопу!»

Кулик нарезает арбуз, хрустит мякотью и продолжает философствовать: «Сюда приезжают очень успешные люди, которые обычно отдыхают где-то на Лазурном побережье. А такие бедуинские шалманы обычно устраивают люди из андеграунда, неустроенные. Сам лагерь на фестивале стоит очень дорого. В этом парадокс, отражающий несправедливость мира, но сформулированный не маргиналами, а элитой. Наша цивилизация все-таки неправильная: ты можешь быть богатым, и притом несчастным, задавленным. Одними болезнями болеют те, кто ворочает капиталами, и те, кто думает про кусок хлеба для своего ребенка. Я думаю, что Burning Man — мрачноватая, но очень сильная модель общества будущего».

Грустная обезьяна Кулика — напоминание о закрепощенном цивилизацией человеке: «Burning Man рисует мир, каким бы нам всем хотелось его видеть — со сверкающими машинами, замками, бесконечным праздником. А мне хотелось показать его таким, какой он есть, — говорит Олег. — Обезьяна в клетке — это любой человек из современного города. Существо, повторяющее чужие мысли, регламентированное и обязательно под знаком какой-то идеологии». Идея обезьяны родилась у Кулика, когда он пошел в зоопарк с больной головой: все вокруг раздражало. Он подошел к вольеру со спавшим орангутангом и испытал неловкое ощущение, когда тот спросил у него: «Чего уставился?» «На самом деле, это какой-то чувак сзади брякнул, — вспоминает Кулик, — но меня с тех пор не покидает образ последнего человека в клетке, такого Сократа наоборот, который ввел в европейскую культуру идею диалога. Который не гонит, как пророки, истину, услышанную в припадке на унитазе, а ищет ее в диалоге».

Вообще, искусство на Burning Man, выросшее вслед за традицией сжигать огромную деревянную фигуру на плайе, неважно справляется с передачей идей. У гигантских скульптур нет никаких экспликаций. Ты вихляешь на велосипеде в пыли, упираясь то в огромную женщину, то в медузу Горгону. Приковывают к себе «Любовники», проект одесских художников, — фигуры отвернувшихся мужчины и женщины, внутри которых тянутся друг к другу два младенца. Форма здесь оказывает больше воздействия, чем содержание: ты интуитивно чувствуешь, хорошо тебе с этим предметом или нет.

Железная женщина, например, притягивает — я не сразу заметил, что спрятанный у нее в груди мотор расширяет диафрагму, она дышит. А возле святилища, куда все приносят фотографии умерших друзей и домашних питомцев, мне тяжко. Собор — единственное место на Burning Man, воспевающее печаль. Его сожгут в последний день. Сожгут и корейскую пагоду с лотосом на крыше. И проект, которую сделала русская команда, в 2013 году ставившая на Burning Man космическую станцию «Мир». Их новая постройка — реечная конструкция в форме пятиконечной звезды, раскрашенная в цвета радуги. Внутри можно подняться по лестнице, которая никуда не ведет. Один из символов СССР, замаскированный гей-раскраской, где ты совершаешь ритуальный подъем, и оказываешься на приступке с возможностью грохнуться вниз, — все это сожрет огонь. Обезьяне Кулика предстоит еще помучиться: зверя поместят в короба и повезут на гастроли в Нью-Йорк.

Первая ночь на фестивале, оглушающая салютом и какофонией музык, несущейся из арт-каров, похожа на потерю девственности: не понял как, но уже стал взрослый. Ошарашенные, мы с Вардишвили катимся на велосипедах вдоль мигающего роллердрома. Под диско Паша скачет с десятилетней девчушкой по световым панелям. Паркуемся около ларька, где человек в котелке предлагает нам занюхать один из 70 видов порошка. Это снюс-бар, и от ментолового табака я плачу и смеюсь. Инспектируем площадку White Ocean, здесь выступают немец Асид Паули, американец Джейми Джонс и канадец Мэттью Джонсон, который на московском фестивале Outline окончательно выбил почву из-под ног. Всматриваемся в лица вокруг — они перекошенные от радости и такие же ошарашенные, как у нас.

Выезжаем на перекресток с торчащими из земли гигантскими руками. Концентрация рейв-платформ грозит припадком падучей. Среди них — космический шатл, пупырчатая рыба с волосами и фиолетовый червь. Фотографируемся с пластиковым козлом, обнимаем выкатившуюся из темноты ворсистую кровать, прячемся от флюоресцентного пэкмана. Набредаем на огнедышащую утку. На ней в 2010-м по Патриаршим катался Барт Дорса, живший тогда в Москве эксцентричный фотограф из Калифорнии. Рядом с кряквой стоит огромный черный трейлер. Под навесом установлена барная стойка. Барта нет, его родители угощают нас виски и обещают передать ему привет.

Встречаем соотечественников из поселка Orphan/Endorphin. Там живет Анжелика — перебравшаяся в Сан-Франциско сотрудница LiveJournal. Пластиковый козел, с которым мы фотографировались, — тот самый лайвджорналовский Фрэнк, он служит их приюту талисманом. Поднимаемся на зиккурат с неогороженной смотровой площадкой, чтобы окинуть взглядом переливающуюся огнями пустыню. Нас заверяют, что несчастные случаи на Burning Man крайне редки. Как страшную легенду тут пересказывают историю о девушке, которую в прошлом году зажало между двух арт-каров. «При малейшем риске — травме, перегреве или передозе — пострадавших увозят на вертолете в Лас-Вегас, — объясняют жители Эндорфина, — и там они уже умирают. Вот почему у Burning Man безупречная статистика».

Обнаруживаем себя в лагере Cirque Brulee, оформленном как будуар XVIII века. В даме, общающейся со своей готической дуэньей, опознается актриса Сьюзан Сарандон. Послезавтра ей предстоит повести церемонию: у кого-то из сподвижников Тимоти Лири нашлось немного его праха — Сарандон торжественно развеет остатки. В соседнем алькове установлен шест, вокруг него под патефон показывают стриптиз. Я хватаю с этажерки пульверизатор, чтобы смыть пыль с лица. Пшикаю, это оказывается уксус.

Немудрено перепутать воду с чем-то еще, когда ты выходишь за пределы утомления. Сутки на Burning Man превращаются в два отдельных дня: при свете солнца так жарко, что надо хоть пару часов полежать в палатке, а к полуночи температура падает до 5 градусов, и ноги сами несут в теплый спальник. Ты постоянно вынужден помнить о самосохранении. Может, поэтому здесь не попадаются случаи откровенного безумия. Никто не валится с башен, не купается в блевотине и не дерется. О том, что безграничная свобода возможна только под присмотром, напоминают также разъезжающие по улицам рейнджеры штата Невада. Они не хватают людей с перекошенными лицами, но и расслабиться не дают. Пару раз мы видели сцены из полицейских сериалов с обысками и укладыванием мордой в пол.

В пустыне работает только механическая техника — скрипучий велосипед и газовая горелка. От компьютеров нет толка. Вещи становятся одноразовыми: одежду, взятую на Burning Man, придется выбросить. Из еды и питья уходит вкус. Пища воспринимается как набор калорий и полезных элементов. Проще слопать протеиновый батончик, чем шкрябать ложкой в тарелке с супом. Физиология выходит на первый план: метаболизм ускоряется, алкоголь почти не пьянит, похмелья не существует. А вот воздействие лекарств переживается настолько сильно, что чуть ли не слышишь шипение, с которым они растворяются в крови.

Ночью люди обвешаны фонариками, днем закрывают от пыли тряпками рот, напоминая своей отчаянной чумазостью героев «Безумного Макса». Под защитной маской может оказаться кто угодно: кроме Сюзан Сарандон, мы видели танцевавшую на колонке Мишель Родригес. А еще пытались подарить бразильскому лагерю коробки с капустой. Там жил футболист Рональдо, который вежливо от них отказался.

Чтобы что-нибудь найти на Burning Man, надо это потерять; чтобы получить — не хотеть. Поставленная задача никогда не исполнится, потому что на Burning Man все не идет по плану. У меня никак не получается встретиться со знакомой телеведущей из Москвы, зато я знакомлюсь с нью-йоркским метростроевцем из Жмеринки. Тот рассказывает, как жил на вэлфере в 1990-е, хвалит профсоюз, ругает линию метро G и уходит, пообещав вернуться — чего, разумеется, не происходит.

Получасовой парад обнаженных велосипедистов всех возрастов хочется прямо-таки развидеть. Наготы и половой невоздержанности на фестивале гораздо больше, чем практик по расширению сознания. Из-за этого среди сорокалетних бизнесменов в Америке у него репутация события, где им дадут. Пещерный гуманизм уравнивает шансы: в пустыне лев возляжет с агнцем, гопник из Техаса может проснуться со студенткой Колумбийского университета, а сотрудник Apple поучаствует в садомазо-ритуале с ветераном иракской войны. Промискуитет оказывается самой буквальной метафорой свободы, о которой говорит Кулик. Вот, кажется, почему Милонова и Мизулина не любят современное искусство. Меня от разврата в пустыне тоже коробит, поэтому я обхожу палатку Orgy Dome стороной.

***

Ночью я объезжаю Блэк-Рок-Сити по внешнему радиусу. Поездка занимает час. Проносятся танцполы, нестихающие вечеринки и уже угомонившиеся лагеря. Выезжаю на deep playa — треугольный сегмент пустоты на концентрическом плане, который предназначен, чтобы потеряться. Еду в темноте вдоль подсвечивающих направление столбиков. Где-то вдалеке мерцает взлетно-посадочная полоса аэропорта — там должен приземлиться Дмитрий Волков. Впереди вырастает типичный американский мираж с ретровывеской «Кинотеатр Miroir». Постройка соперничает с пустыней в соревновании, что здесь более нереально. Бросаю у входа велосипед, в фойе беру попкорн и смотрю хичкоковских «Незнакомцев в поезде».

Днем я карабкаюсь на верхнюю палубу яхты на колесах. Она плывет по песчаной буре, источая счастливую диско-музыку. При свете пустыня кажется пляжем, где за кромкой горизонта будто бы колышется мощная стихия. От несуществующего моря в голову шибает сильнее, чем от кофеина с алкоголем. Наверное, так переживается энергетическое поле семидесяти тысяч человек вдали от цивилизации. Полсотни из них вместе со мной притаптывают на лодке под ремикс на «Hotel California», не обращая внимания на пылевые вихри вокруг. Нам салютуют велосипедисты, которые пристраиваются за лодкой как дельфинчики во время всамделишной морской прогулки.

Держась за стальные тросы, я пробираюсь по палубе к носу. Носом оказывается фанерный фиолетовый член. Впереди — ничего. Меня охватывают странные чувства: играет жизнерадостный диджей-сет, я нахожусь в точке планеты, где взаимовыручка страхует от риска сгинуть в пустоте. С другой стороны, я в Неваде, пьяный, сижу на фанерном хрене и ничего не вижу перед собой. Маме не позвонишь. У сознания нет заготовленной реакции — оно не понимает, хорошо это или плохо.

Рефлексы включаются только через пару часов, когда на заходе солнца я ставлю велосипед в лагере. Здесь наконец появился Волков. Приехали гости — совладелец московского клуба «Крыша мира» Виктор Такнов с актером Михаилом Ефремовым, экс-главред «Коммерсанта» Андрей Васильев, режиссер Роман Прыгунов и промоутер Дмитрий Ашман. Разросшаяся семья обезьян собирается на ужин, а я ухожу продышаться. Сердце бешено колотит, тело трясет, руки холодеют. Сознание придумало, как реагировать, — оно устроило паническую атаку. Успокаиваюсь с помощью картофельного пюре.

После такого переживания самое время познакомиться с Дмитрием Волковым поближе. Он спрашивает, все ли мне нравится. Мне с трудом удается сформулировать, что, кажется, главная идея фестиваля — связь между «развлечением» и «страданием», что одно без другого не существует. Задаю вопрос, зачем ему самому это нужно.

— Самый простой ответ: я много слышал про Burning Man, захотелось попробовать, — отвечает Волков. — Было интересно посмотреть, как может быть по-другому устроено общение, быт. Хотелось вдохновиться идеями.

— Ну вы же не поехали сюда туристом — вы сделали большой лагерь, проект с Куликом…

— Жизнь короткая, а я не боюсь блинов, которые идут комом. Они идут комом? Значит, в этом есть смысл. Это своего рода тимбилдинг. Кто-то говорит, что здесь вскрывается настоящее. Кто-то — что проявляется нечто свойственное именно этому месту. Burning Man — это социальный эксперимент о том, может ли существовать общество, построенное на других ценностях. Есть потребительское общество, в основе его взаимовыгодный обмен. А есть общество, где в основе дарение. Вот здесь именно так. Вас накормят, напоят, оденут и ничего не попросят взамен. Здесь на неделю устанавливается коммунизм, и он возникает в самой капиталистической стране мира. Здесь есть те, кто исследует измененные состояния сознания. Кто-то что-то курит и пьет. Другие — читают, анализируют, занимаются медитацией. Реализуется некая неортодоксальная наука об интроспекции в себя. Некоторые видят в этом духовность…

Мы обсуждаем их проект с Куликом: «У нас с ним разные объяснения. Я уверен, что одно из ключевых достижений человеческого знания — развенчание мистерий. Жизнь долгое время представлялась загадкой. Декарт считал, что нематериальное оживляет человеческое тело, что дух придает движение материи. Но наше величайшее открытие в том, что жизнь — это просто сложный механизм. Демистификация жизни и человека — такой же радикальный ключ, как и сообщество Burning Man. Здесь собрались люди, которые ходят голые. А я считаю, что наука сделала с человечеством то же самое — просто ученые не носят юбки».

Волков рассуждает, как атеист Докинз: демистификация не подрывает ценности человеческой жизни — наоборот, отсутствие категорических императивов обязывает к большей сознательности. «Наша обезьяна — во всех отношениях прообраз человека, — говорит он. — Мы все гоминиды, она, как и мы, механическая, но представляет какое-то дополнительное значение. Ее интерактивность, вплетенность в человеческие взаимоотношения — вот что придает ей ценность».

Интересуюсь, есть ли у Дмитрия какой-то вывод по мотивам Burning Man. Он говорит, что не искал откровений: «Я четко понимаю, что ты есть то, что ты делаешь. Выкопал яму — ты человек, который копает ямы. Построил обезьяну — ты человек, который построил обезьяну. Я считаю, что чем проще и прозрачнее мысль, тем она лучше. Мне кажется, можно утром посмотреться в зеркало и найти себя».

Я смотрю на себя в зеркало и вижу старика: от пыли голова побелела, скулы заострились. Последние двое суток мы с Вардишвили провели в компании Виктора Такнова и его друзей.

У Виктора Анатольевича — патриарха ночной жизни, придумавшего питерские «Форты», — большой фестивальный опыт. Он приезжает на Burning Man к концу недели, чтобы посмотреть на кульминационное сожжение человека. С ним ездит американка Мириам, которая решает разнообразные бытовые вопросы. «Виктор — человек с уникальным количеством энергии, — рассказывает она. — Мне кажется, я ему не нравлюсь, но он ко мне привык». По Блэк-Рок-Сити Такнов колесит на собственном арт-каре — советском катере, поставленном на базу от джипа. Как дед Мазай, он подсаживает в машину разнообразную человеческую живность и в 5 утра везет встречать рассвет на кочующий рейв-танцпол Robot Heart.

Солнце величественно разрезает небо и землю. На сооружении из колонок и раструбов фирмы Funktion One перестает мигать электрическое сердце. Девушка, по виду пляшущая на платформе уже несколько дней, останавливается. Толпа рейверов, украшенных павлиньими перьями, отворачивается от диджея и, как по команде, надевает темные очки. На фоне восходящего солнца с неба начинают сыпаться парашютисты. Это еще один сюжет Burning Man про обуздание хаоса: говорят, раньше организаторы пускали на фестиваль любого, кто приземлится в пустыне голым. Теперь парашютистам надо оплатить билет и прыгнуть, получив официальное разрешение.

Все дальнейшее остается в памяти фрагментарно. Танцпол расступается перед человеком-лошадью, который угощает танцующих кесадильей. Андрей Васильев тянет руки к вновь задрыгавшей на верхотуре девице. Едет повозка с выбитым на зеркальных бортах словом Free. Водку, замороженную до состояния геля, пить легче, чем воду. Такнов просит запечатлеть его и Пашу в профиль, как Маркса с Энгельсом.

Возвращение в лагерь и попытка принять душ во время очередной песчаной бури оборачивается содранной кожей и приклеиванием термобелья к лодыжкам и запястьям. Вечерний выезд на крыше арт-кара, чтобы посмотреть на финальное сожжение человека, вызывает странные ассоциации с Днем Победы: вокруг мельтешащие огни салюта и слезы в глазах ветеранов. Ефремов в костюме Чебурашки, Васильев на велосипеде и Вардишвили, которого я умоляю показать лицом хинкаль на восемь складочек — нас корежит от хохота. Смутно запомнился школьный автобус и трансовая вечеринка возле самолета с обрезанными крыльями. Перед тем как провалиться в сон, я пытался зафиксировать произошедшее в айфоне с помощью сердечек и котиков из клавиатуры эмодзи. Они продолжали прыгать передо мной, даже когда погас экран.

В воскресенье 70 тысяч человек просыпаются с ощущением случившегося события, когда любой жест приобретает черты walk of shame. Я просыпаюсь от чудовищного мороза. Возле меня голая задница и груда тел, улегшихся в теплом круглосуточном чайном клубе вместо холодных палаток.

Ковыляю в наш лагерь. Тут тихо. Изо рта валит пар, в туалетах заледенела вода. Волков улетел. Такнов и Ефремов не выходят из трейлеров. Под навесом курит Васильев и припоминает быт в СССР: «Да что я в совке видел? Зубы чистили порошком, мылись хозяйственным мылом, подтирались газетой. В столовках давали рубленый бифштекс, который нужно было есть ложкой, потому что он сквозь вилку протекал. Я до тридцати лет бухал портвейн молдавский и пиво жигулевское — на пользу мне это пошло? Я еще удивляюсь, что способен белое вино от красного отличать после стольких лет говна-то». Burning Man произвел на него глубокое впечатление: не понимаю, говорит, как от меня скрывали такое.

Меня катарсис накрывает так же запоздало, как паника после лодки. Нарезая прощальный круг по внутреннему радиусу города Блэк-Рок, я вижу, как вчерашние рейверы превратились в усердных разнорабочих. Они штабелируют доски, сворачивают арт-инсталляции, укладывают в грузовики оборудование. Все кажется родным, привычным, таким человеческим. И даже эта мерзопакостная пыль будто пахнет ванилью.

Днем в OraculTang не говорят о философии, здесь сосредоточились на простых действиях — мы передаем и складываем. Грузим тяжеленные мешки с мусором и оставшейся снедью в машины. Молча смотрим на сожжение храма вечером. Еще одну ночь проводим, пытаясь выехать по бесконечной пробке из Блэк-Рок-Сити. Ночуем в трейлерах на заправке. Выливаем воду в коллектор и выбрасываем мусор на платной свалке. Оставляем горы не съеденных продуктов малоимущим. Еще сутки слоняемся по городу Рино, как потерянные. Беззубая афроамериканка спрашивает меня: «What happened to you sweety?» Я говорю ей, что со мной случилось все. В аэропорту мужчина, похожий на большого босса в маленькой компании, узнает во мне «бернера» и говорит, что волочить будет еще минимум месяц. Это, собственно, и называется декомпрессией.

Рассказать, что происходит каждый год на Burning Man, — как объяснить устройство мира. Можно исписать тучу страниц, цитируя антропологов и психиатров, а можно брякнуть, как Андрей Васильев: «Нам, татарам, все равно: где нальют — там и Казань». Мне фестиваль тоже не открыл новых истин, зато дал возможность на собственной шкуре пережить старые. Не надо мусорить. Деньги — придуманный способ обмана. Все люди — братья. Мы слишком много едим и мало двигаемся. Значение гигиены в обществе преувеличено. Удовольствие связано со страданием. Бога нет, но есть что-то еще. Мир соткан из противоречий. И всем порой полезно поваляться в грязи вудстоковского толка — это очищает.

Бывает, дети вопят «не хочу!», и на вопрос, чего им надо, отвечают: «хочу другого!». Потребность в неизведанном с возрастом уходит, приковывая нас к уютному миру повседневного — к игрушкам, одежде, сексу, деньгам и лайкам в фейсбуке. Burning Man не дает ничего подобного, зато удовлетворяет абстрактное детское желание «чего-то еще». Пошло ли мне это на пользу? Да, теперь я ношу окурки в карманах и больше никогда ничего не выкидываю на улице.

Впервые материал был опубликован 26 ноября 2015 года.