Алексей Федорченко: «После «Войны Анны» не буду больше ничего снимать о войне»

— Как в Роттердаме принимают «Войну Анны»? Проводят очевидные аналогии с Анной Франк?

— Принимают очень хорошо — помимо пресс-показов здесь мы собрали два зала без свободных мест. Сегодня, в 10 утра понедельника, был полный зал IMAX. Люди, выращенные на штампах, конечно, сразу делают параллели с Анной Франк, задают вопросы. На это я отвечаю, что во время войны было много девочек по имени Анна. Только Анна Франк написала о себе, а остальные не успели.

— Главная актриса — Марта Козлова — главное событие фильма и ребенок с фантастической органикой. Как вам работалось с ней?

— Я нашел Марту по фотографии, которую сняла ее мама Марина, — она вообще делает потрясающие детские портреты. История уже была готова, но я ее не мог представить визуально, пока у меня не было актрисы. Я зацепился за девочку и стал по ней писать сценарий. Работала Марта на полную катушку, целыми сменами со взрослыми актерами. Получала задания тоже как взрослая актриса. Мне не надо было сюсюкать или что-то разжевывать ей: ставишь задачу — и она выполняет. Марта не сразу вжилась в роль — мне пришлось переснять первые сцены, в которых она еще не чувствует себя уверенно. Постепенно она стала другой, по-настоящему превратилась в Анну и начала мне подсказывать, что могла и не могла бы сделать героиня.  

— Сейчас война очень сильно дистанцируется от нас и облекается в яркую идеологическую упаковку. Когда вы брались за личную небольшую историю о войне, что вы хотели снять, что еще не было снято?

— Мне давно хотелось сделать очень локальный фильм в как можно меньшем пространстве. Мне очень нравятся такие фильмы по стилистике: это в основном ужастики. Застрявший лифт, камера, не выходящая из гроба. Что-то вроде «Погребенного заживо» — я очень люблю именно этот фильм за то, что создатели так и не вышли на поверхность, остались под землей. Мне хотелось минимальными средствами — визуальными и материальными — снять небольшой фильм о большой истории и закрыть огромную тему. Это была отдельная теоретическая задача. 

А когда я прочитал реальную историю в ЖЖ на полстранички, то понял, что нашел сюжет. Это маленький документальный рассказ. Свидетельство одного человека, записанное со слов соседки: она вспоминает личный опыт пережитой войны и своего спасения — деталей в рассказе мало, но история реальная. История была поразительная, но мне чего-то не хватало: обобщений. Среду и обстоятельства в деталях нужно было придумать. Я придумал начало и финал, нашел Марту и начал писать сценарий, зная, на что мы выйдем — прорабатывая подробности, предметы и людей. Наташа Мещанинова присоединилась и написала прекрасные диалоги. Хотелось разом закрыть для себя тему войны? Что значит закрыть? Не вообще в кино, а именно для меня как режиссера — уверен, что после «Войны Анны» не буду больше ничего снимать о войне. Кажется, я все про нее понял.

— Фильм при этом получился практически без речи. Куда делись диалоги Наташи? 

— Придуманные сцены и прописанные диалоги на нескольких языках были сняты. Изначально в нашей истории Анна наблюдала очень многое вокруг себя, прячась в камине. Но постепенно мы стали сокращать жизнь вовне и закрываться с Анной. Все окружающее постепенно становилось неважным — кругом так или иначе происходит смерть. Даже если дети вокруг играют с утятами, это все равно смерть — и подробности оказались неважны.

— Длинная версия фильма будет? Хотите ее кому-то показать?

— Не исключаю, что может быть какой-то еще вариант монтажа. Но и без диалогов я ни о чем не жалею.

— Наташа не обиделась, что речь так сократили?

— Она же режиссер, а не только сценарист, и понимает, как устроено кино. А еще она мой друг.

— Как вы нашли друг друга?

— В фейсбуке несколько лет назад я прочитал Наташины истории о ее детстве — сейчас они выпущены отдельной книгой (Наталия Мещанинова «Рассказы», издательство «Сеанс». — Прим. ред.). Я сразу же понял, что этот человек мне поможет: она пережила то же одиночество, что пережила моя Анна. Я поехал искать Наташу, предложил ей работу — у нас есть общие друзья, она училась у Марины Разбежкиной. Дело было давно, и тогда она еще не выпустила ни одного фильма. Наташе ужасно понравилась история, и она отказалась: сказала, что совсем не в материале, не знает войну и ее реалий. Я стал ее ждать, не уговаривал — знал, что пройдет время и она согласится. И она сама позвонила мне через год и сказала: «Я готова». Мы с ней, как и со всеми моими соавторами, общались в переписке.

Наташа фантастически точно погрузилась в среду — она писала диалоги о жизни украинской деревни, как будто бы она сама оттуда. Я не понимал, как это возможно. Нужно не просто выстроить реплики вопросами и ответами, а воссоздать поток, когда фразы разных людей не цепляются друг за друга, а существуют параллельно.

— Как вы работали с фактурой и историей, делая «Войну Анны»? Нужно ли делать большое исследование эпохи и места или достаточно приблизиться в первую очередь эмоционально?

— Необходимо и то и другое. Обязательно нужно погружаться в вещественную сторону, смотреть на лица, фотографии, читать дневники, видеть предметы того времени, пропускать через себя воспоминания. Лично меня на работу в первую очередь подталкивают фотографии, а не фильмы или тексты. Когда я работаю, у меня тысячи фотографий, на каждый фильм в Pinterest собираю огромную папку. Опыт войны глобален, и национальность и место не имеют первостепенного значения, но знать и чувствовать места, о которых ты снимаешь, — очень важно. 

«Война Анны» — не история о холокосте, а судьба маленького человека, который побеждает в мировой войне. Но история в первоисточнике происходила на Полтавщине: это моя прародина. Мой отец родился конкретно в поселке, про который я снимал. Я знаю этих людей — это мои родственники. И я был готов к обвинениям о том, что я несвоевременно нападаю на Украину, но для меня эта тема не имеет времени. Я имею право об этом говорить, потому что это мои тети, дяди, деды и прадеды: многие герои фильмов опираются на реально знакомых мне прототипов. Я знаю этот мир, ужасно люблю Украину и ее дух, застал мазанки и старух, которые пели замечательные украинские песни. Папа у меня пел народные песни прекрасным баритоном — я на этом вырос и имею право это снимать когда угодно. Поэтому я знал, что хочу найти, хотя и снимал на Урале, например, искал вырубленный сад, который одним штрихом может передать Украину, на которую напали. Срубленные яблони — это очень подходящий образ. 

Потом я купил большую библиотеку довоенных украинских учебников, потому что главное место действия — маленькая земская школа, превратившаяся в военную комендатуру. Каждый класс я насыщал предметами своего времени — 40-х, в крайнем случае 50-х годов. Все экспонаты, даже гербарии, настоящие — все мы придумывали и восстанавливали: от панского дома к царской, а потом и советской школе. В процессе жизни нашей героини в доме меняется пространство, меняется наполнение кабинетов. Вначале это кабинет биологии, потом каптерка для полицаев, потом комната французских киномехаников — в общем, дом, через который насквозь проходит война. Все это надо было придумать и сделать подлинным. 

— Чем «Война Анны» отличается от других российских фильмов о войне — прошлых и нынешних?

— Это очень предметный и тактильный фильм. Это фильм о том, что надо попить. Поесть хоть что-то. Сходить в туалет, чтобы не было запаха и тебя по нему не нашли. Где-то умыться. Сохранить кошку. Это очень близкое и осязаемое пространство. Мир Анны можно потрогать и понюхать.

— Анна — уязвимый ребенок, который никогда не выиграет у машины насилия, если будет воевать с ней в лоб. Она просто не выживет. Ее единственный выход — ждать и прятаться, избегать опасности и хитрить. Можно ли сказать, что и ваш фильм, и ваш режиссерский подход — это история борьбы за свое право на жизнь, несмотря на то, что происходит вокруг?

— Это вопрос, на который даже отвечать не хочется, потому что он сам по себе прекрасный. Спасибо большое. 

— «Война Анны» этой интимностью очень выбивается из ряда многих русских фильмов — как больших народных блокбастеров, так и современного авторского кино. Очень многие сейчас обыгрывают ретроистории с сувенирным подходом («Время первых», «Движение вверх». — Прим. ред.) и, что называется, работают, чтобы поднять зрителям настроение. «Война Анны» приласкать никого не хочет. Как вы сами видите ваш фильм в ряду других российских фильмов?

— Для меня это правда лучший фильм — я очень доволен картиной, хотя и хочу все переделать. Я очень рад, что фильм удалось сделать, — редко есть сценарий и героиня, ради которых стоит стараться. Понятно, что большого проката не будет, и я про прокат обычно не думаю — есть специальные люди, которые про это думают. Когда я начинал снимать «Войну Анны», то однозначно решил, что не буду снимать для зрителя. Имея в виду, что я уважаю зрителя и считаю, что он не глупее меня, и если фильм нравится мне, то найдется еще человек или группа людей, которым он будет близок. Конечно, я хотел бы большого проката, но не путем серьезных компромиссов с собой. И пока я буду иметь такую возможность (а почти все мои фильмы профинансированы государством), я не буду делать заказные кассовые фильмы, сериалы, фильмы для фестивалей. Ведь фестиваль — это тот же зритель, который ждет чего-то конкретного. Отборщики встречаются кондовые, они ждут новое кино, но новое в их понимании — чаще всего старые фильмы, вчерашние и позавчерашние, которые обязательно должны повториться. От меня хотят «Овсянок» или «Ангелов», хотя мне интересно снимать следующий фильм, ничем не похожий на предыдущий. 

— Параллельно вы еще снимаете документальные фильмы. Какие, для кого и как они связаны с вашим художественным кино?

— Документальное кино я делаю не так часто, как хотелось бы, — одних идей несколько десятков. В запуске у меня сейчас четыре фильма, три из которых фактически сняты, — это короткие метры, которые я пока не решил, превращать в альманах или нет. Снимал я в Екатеринбурге, Перми и Вроцлаве — и это истории вообще не про людей, а про землю. Пермский зоопарк, который стоит на кладбище, где похоронены лучшие люди губернии, — а под клетками остались тела. Во Вроцлаве я снимаю о старом немецко-еврейском кладбище. Еще один фильм посвящен Свердловской киностудии, называется «Кино эпохи перемен» — об особенностях российского кинопроизводства с середины 90-х годов, когда я работал там замдиректора. Очень много происходило на моих глазах трагедий и интересных событий: но начинал я писать драму, а получается, кажется, в итоге комедия. 

— В «Ангелах революции» идет речь о том, как централизованная культурная политика проваливается, когда сталкивается с реальными людьми, настоящей жизнью за тысячи километров. Вообще это кино о том, каково проповедовать и насаждать, когда ты не имеешь на это права. О колонизации, крахе авангардного проекта, наших предках, частных историях войны через идеологию сейчас говорят через пропаганду или умалчивают. Это можно и стоит исправлять на государственном уровне?

— Для меня самое страшное в сегодняшнем дне — это огромное количество штампов. «Патриоты» и «либералы» — тоже штампы. В какой-то момент я даже стал выписывать эти клише публичной полемики. Попробуйте разместить в фейсбуке какую-то фразу: если вас многие читают, половина комментариев будут штампованными фразами — цитатами, аллюзиями, слабыми аналогиями. Можно иметь наготове 40–50 таких поверхностных фраз, которые можно вставлять в любую дискуссию, и они везде будут уместны. Просто такое сейчас качество разговора.

Так устроена и история в массовом сознании — есть десяток штампов, на которых все строится. И люди, которые ведут исторические споры, знают о трех из них и спорят о них, не вдаваясь в подробности. Поэтому моя цель — говорить об очень общем и изо всех сил эти штампы миновать. Все мои фильмы — о космосе, о любви, о революции, этнографическое кино, кино о войне — самые заштампованные истории, в которых вроде бы все уже сказано, но мы пробуем что-то другое. Не снимаем, как снимали. Я всегда ругаюсь с операторами, которые перед съемками спрашивают референсы. Для меня это дико. «Снимаем как кто?» — спрашивает меня оператор, и я злюсь. Мы же киноязыком занимаемся, хочется буковку новую в этом языке написать, чтобы хоть как-то по-другому. 

Фантастический по визуальной части фильм «Ангелы революции» не сочинен ни в одном кадре. Каждое событие имело место быть — просто надо было эти события найти, зарыться в архивах. Штампы же бывают не только смысловые, но и визуальные. Что такое революция в кино? Красный плакат обязательно с надписью «Вся власть Советам!», летящая по улице газета «Правда» и мужик в буденовке. Но есть же интернет, волшебный друг и помощник ленивого человека! По каждой старой фотографии можно кино сделать такое, которое не снимал больше никто.

— Осенью вышла книга Марии Степановой «Памяти памяти» — она посвящена тому, как настоящее отдано в жертву прошлому, как мы проживаем личную и коллективную историю. Как нам попрощаться с прошлым? Как может быть устроена государственная память, если избегать клише, о которых вы говорите?

— Мне кажется, в этом вопросе двигаться слаженно невозможно. Можно придумать какие-то рамки для десяти основных событий и говорить о них в определенном ключе. Но история — это пласты времени, версии, ненаука. Даже читая дневники, ты можешь представить, о чем не сказано, — как для публики вычищается частная жизнь. Застолбить все невозможно и бессмысленно, вместо этого нужно делать упор на учителей, которые могут давать толчок для личного поиска.

— А вас кто научил искать?

— Не знаю, я не учился как режиссер и тем более не учился как зритель. Я благодарный зритель на фестивалях в жюри, но постоянной потребности смотреть фильмы у меня нет. Самая большая беда в том, что сейчас нет большой потребности читать — я довольно начитанный и всегда много читал. Но теперь я собираю книги.

Два года назад я стал коллекционировать книги отечественных репрессированных ученых. Я изучаю их жизнь, их теории, библиографии — это страшно мне нравится и занимает львиную долю моего времени. Квартира моя превратилась в библиотеку. И это такие истории и такие судьбы, что фильмы им всегда проигрывают, они просто скучны. Например, история Пулковской обсерватории. Сидели люди, в небо смотрели, писали книги про созвездие Минервы — их взяли и расстреляли. Дело геологов, дело востоковедов, дело славистов — людей истребляли профессиями. 

Когда я увлекся этими историями, уже чувствовал, что сталинизм наступает, и с этим надо как-то бороться. Люди перестали воспринимать списки погибших близко к сердцу, цифры больше не вызывают ужаса. Тысяча, две тысячи — какая разница. Нынешний аргумент сталинистов — что якобы вместо 6 миллионов было истреблено «всего 800 тысяч». Всего! Я стал думать, как донести эту идею, что каждая жизнь — это бесценно и дорого. Тем более такие жизни, такие мозги. Это целенаправленное вырубание генофонда. И не мог придумать. И вот я смотрю на этот список репрессированных ученых — с тысячами портретов и биографий. Сначала читаешь и ужасаешься, а потом читаешь без удивления, листаешь и отстраняешься. Это то, чем бы я занимался сейчас без всякого кино. Это приближает человека к нам. Только через это люди поймут, что такое Сталин.

— Вы подобрались к фильму о Зощенко через увлечение этими репрессированными учеными? (следующий проект Алексея Федорченко посвящен экранизации автобиографической повести Михаила Зощенко «Перед восходом солнца», запрещенной в СССР и опубликованной только в перестройку. — Прим. ред.)

— Зощенко я захотел поставить, как только его прочитал.  Некоторое время «Перед восходом солнца» была моей настольной книгой. Я был уверен, что, кроме меня, никто не решит сделать фильм по его прозе: она совершенно не постановочная, непосильная. Были сцены и моменты, которые очень хотелось экранизировать, но я жил с этим проектом пятнадцать лет, так до конца его и не собрав. И только год назад я придумал, как сделать фильм: мы написали с Лидией Канашовой сценарий и получили финансирование — думаю, это будет удивительное кино. 

— Вы смотрели «Смерть Сталина», у которого отозвали прокатное удостоверение? Стоит ли снимать комедию про травму не твоей страны, например?

— Не моей страны? Границы выдуманы. Я, например, очень близко к сердцу принимаю геноцид конголезцев. Почему это не моя история? Я чувствую себя человеком планеты — и история, произошедшая с человеком из Белиза, близка мне так же, как история человека из Кемерова. 

— Как вам кажется, черный юмор и трагедия страны совместимы или это опасный лед?

— Я пока не смотрел фильм «Смерть Сталина» и не могу говорить конкретно о нем. Но есть общее, очень хорошее понятие вкуса — если человек способен остроумно шутить, в том числе и на очень больные темы, пусть он это делает. Если вкус изменяет, не стоит браться. Другое важное слово — «пошлость». Что это такое? Когда внешность, форма и все, что снаружи, больше, чем то, что внутри. Если смысл меньше, чем слово, которым его выражают, — это чаще всего пошло. Снимать можно что угодно, запрещать нельзя ничего. Может быть, как раз сейчас время шутить — и только несерьезностью можно расшатать призраки прошлого.