— Почему ты решил дебютировать в полном метре именно с триллером о поисках маньяка?
— У меня не было желания снять именно фильм про серийного убийцу. Я просто стал размышлять, как формируется и трансформируется зло, как люди, совершившие чудовищные злодеяния, начинают обрастать мифологией. Триллер про маньяка — это жанровая ширма для того, чтобы раскрыть падение главного героя, его предательство и конформизм.
«Казнь» — это история про борьбу конформизма с идеализмом. В чем‑то даже древнегреческая трагедия. Из‑за этого финал, возможно, получился кричащим и юношеским, но для дебютного фильма это, думаю, допустимо.
— Как и «Чернобыль» с «Нулевым пациентом», «Казнь» — еще один проект о поздних годах СССР, рассказывающий историю о крахе системы, коррупции и победы бюрократии над здравым смыслом.
— Это распространенный тезис. Причем он присущ не только России. Меня, конечно, удивляет синдром охранника, когда тебя заставляют выполнять абсолютно лишние действия, просто потому что так написано в бумажке. Рациональный подход отсутствует, но есть система. И люди начинают агрессивно защищать свой набор действий, если поставить его под сомнение. При этом объяснить его они не смогут.
— Каким кино ты вдохновлялся, помимо «Воспоминаний об убийстве»?
— Я выдал съемочной группе список фильмов, которые для меня стали важными ориентирами в процессе работы над «Казнью». Это не только триллеры о маньяках и не только корейские фильмы, которые, безусловно, на меня сильнейшим образом повлияли.
Там был и «Плохой лейтенант» Абеля Феррары, который захватывает трансформацией героя. И «Психо» с «Подозрительными лицами», где режиссеры ломают все зрительские ожидания, играя против правил жанра. И ироничный «Кирпич». И «Помни», где Нолан впервые экспериментировал с нелинейной структурой и временем. Ну и конечно, «Груз 200», бескомпромиссный концентрат позднесоветского времени.
«Казнь» — арт-триллер о том, как следователь по особо важным делам Исса Давыдов (Нико Тавадзе) на протяжении десяти лет ищет серийного убийцу в советской глубинке, постепенно теряя человеческий облик. Среди других героев — фотограф мест преступлений (Евгений Ткачук), роковая искусствоведка (Юлия Снигирь) и парочка колоритных маньяков. «Казнь» — эдакий «Груз 200» для эстетов, киноманов и любителей графических романов: атмосферная лента вдохновлена «Воспоминаниями об убийстве» Пон Джун Хо, нелинейно поделена на семь глав и прячет в рукаве не один твист.
«Кинопоиск», Okko, ivi.
— Где ты нашел исполнителя главной роли Нико Тавадзе?
— Мне не было важно, чтобы актер был именно грузином, но был нужен именно кавказский типаж. Я год искал главного героя. Делал пробы с самыми разными артистам. Нико мне показали еще в самом начале пути, но мне он показался смазливым, таким одиноким красавцем с сайта знакомств. Я представлял себе Иссу (главный герой фильма «Казнь» — Исса Давыдов. — Прим. ред.) совершенно другим и не обратил на него внимания. Я дошел до полного отчаяния. Будучи проездом в Грузии на один день, я предложил все же попробовать Нико. И у него мгновенно ожил текст. У всех остальных актеров текст оставался литературным, он не жил. Стоило появиться акценту, и все зазвучало! Нико — выдающийся театральный актер и режиссер, значимая фигура в Грузии. Как только он появился, весь остальной ансамбль сложился.
— Как Даниил Спиваковский и Евгений Муравич работали вместе? В кадре они не встречаются, но их герои тесно связаны: один копирует другого.
— Евгений не профессиональный актер, а журналист. Изначально я звал его на другую роль, но он поразил меня тем, как быстро и бесстрашно включается в любую игру, которую ему предлагали. Обычно артисты боятся выглядеть глупыми и ошибаться, а Евгений мог делать любую чушь, оставаясь непосредственным. Мы начали плясать от его характеристик, жестов, движений, нюансов. Даниил все с него «снял» — как в фильме.
— В фильме много неожиданных поворотов, в которые зрители легко могут не поверить. Как ты проверял, что сработает? «Казнь» менялась на монтаже?
— Я разрезал весь сценарий на маленькие кусочки и расклеивал по своей комнате. Все они неоднократно переставлялись. Была даже версия, где история развивалась линейно. Лично мне несложно увидеть в голове все, что я пишу. Кто‑то понимал материал, кто‑то — нет. Ну, ничего страшного. Я садился и спокойно объяснял. Я полностью отрисовал фильм, словно комикс. Актеры понимали историю, только увидев раскадровку.
На монтаже из фильма ушло только две сцены. Они констатировали то, что уже и так было понятно. В процессе съемок чуть-чуть поменялся сценарий: структура осталась такой же, но деление глав изменилось. Их было четырнадцать, а стало семь.
Ну и я всегда оставляю актерам возможность менять текст. Мне важны смыслы, а не формулировки. Но я очень сомневающийся человек. Только на площадке я стал понимать, что вроде бы механика фильма работает. Но некоторые зрители не приняли то, как фильм развернулся к финалу.
— Какие у тебя источники вдохновения? Откуда взялась идея этрусской казни?
— Мы с Олей (Ольга Городецкая, соавтор сценария «Казни». — Прим. ред.) долго обсуждали финальный образ. У нас было огромное количество разных финалов, но мы искали наиболее метафоричный. Были очень злые и физиологические концовки, вызывающие отторжение. Были разные вариации казни, самой разной степени жестокости. Все встало на свои места, когда мы ясно сформулировали, про что делаем кино. Осталось просто сфокусироваться на теме.
— Как появился Мирон, человек без личности?
— Это фантазия. Есть похожая болезнь, но мы ее гиперболизировали на свой страх и риск. И я переживал, что зрители не примут эту условность. Нужно было продать этот концепт.
Мы долго искали Мирона. У нас были прекрасные пробы с Виктором Сухоруковым. Он пришел на встречу уже с наработками, и я два часа хлопал в ладоши. Увы, он, кажется, засомневался в моих режиссерских способностях и отказался в итоге. Он уже в том возрасте, когда хочет быть уверенным, ради чего тратит свой гений. Может быть, он посмотрит «Казнь» сейчас, и у нас все же получится вместе поработать в будущем.
— А загорающий перед лампами генерал?
— Это тоже фантазия, карикатура. Мне хотелось, чтобы сцена была комедийной. Меня всегда смущало, что представителей власти показывают очень серьезными. Нужен был такой юродивый персонаж, который грозит Иссе психушкой. Кстати, сотрудников, которых отклонялись от курса, действительно отправляли в медучреждения на исправление. Дескать, у них есть ментальное расстройство. Нам это рассказал один из сотрудников органов, который работал в советское время.
— В «Казни» действуют вымышленные убийцы, но многие детали, полагаю, были взяты из реальных дел?
— Мы изучали дела о советских и российских маньяках с 1960-х по наши дни. У меня не было возможности коммуницировать с подобного рода существами, но, чтобы иметь экспертизу и придумать персонажей, было необходимо изучать их долгое время. Нужно было понять, как формируется психология подобных существ. Это достаточно сложный, мерзкий, дискомфортный процесс. Приходилось отстраняться, когда приходило понимание, что имеешь дело с изувеченными судьбами реальных людей.
В нашем маньяке есть черты разных серийных убийц, не только Чикатило. Однако во время написания сценария я убедился, что все выдающиеся кинозлодеи — плод воображения их создателей. В реальном мире Ганнибала Лектера не может существовать. Но весь ресерч провоцирует воображение.
— Ты находил конформизм в историях следователей, которые вели дела маньяков?
— У меня есть какое‑то количество знакомых, которые работали в органах и в тот или иной момент вставали перед выбором — переступить черту или нет. Все они ушли с работы в итоге. Кроме того, у нас была возможность общаться с людьми, которые работали над делом Чикатило. У людей того времени, конечно, совершенно другое восприятие.
— В чем различие?
— В ценностях. Сотрудники той эпохи действительно верили, что преображают мир. Видел фильм Саши Сулим про ангарского маньяка? Его поймали несколько человек, которыми двигали пытливость и желание сделать мир лучше. Но в конечном счете они покинули службу, полностью разочаровавшись в системе. За поимку маньяка следователю вручили грамоту и какую‑то медальку.
— Почему ты сделал временем действия поздние годы СССР?
— То время абсолютно зеркально нынешнему. Конформизм пророс абсолютно во всех областях и системных структурах, будь то органы или театр. Я в ужасе от того, насколько «Казнь» стала актуальной за последние несколько месяцев. Сначала я думал, что это более частная история. Но после начала ***** [спецоперации] понял, что фильм стал попросту зеркалом. Ты либо принимаешь ту преступную идею, в которую тебе предлагают поверить, либо выступаешь против и становишься изгоем. Каждый из нас сейчас проходит через это.
Я придумал фильм, когда сам стал замечать, как конформизм проник внутрь меня и стал неотъемлемой частью моей жизни. Ты думаешь, что сопротивляешься, и не замечаешь, как начинаешь подчиняться навязанным правилам. И вот, ты уже внутри системы, и назад пути будто бы нет. В декабре мне по цензурным соображениям отменили проект. Знаю, что очень большие фигуры из российского кинематографа не могут выйти из той системы, в которой они оказались. Раньше были полутона, но сейчас они напрочь исчезли.
— А что это был за проект?
— Я даже не хочу тратить время на его обсуждение. Я перевернул эту страницу. Вообще, очень многое пришлось перевернуть и забыть после начала *****. Проекты перестали иметь значение. Сейчас необходимо переосознать многие ценности и найти новую модель жизни.
— Для главного героя из содербергского сериала «Больница Никербокер» это кончилось летально.
— Тот врач, о котором я говорю, успешно провел операцию. С ним все было в порядке. Будем ориентироваться на него.
— «Казнь» снята при поддержке МИДа и Фонда кино. Было какое‑то влияние сверху?
— Нет, влияния не было. Мы получили государственную поддержку Фонда кино в 2020 году. Хотя он иногда поддерживает сомнительные проекты и стал для части зрителей своего рода черной меткой. Однако мне хотелось показать, что кино может быть разным, в том числе с поддержкой государства. Еще нас поддержал «Кинопрайм», который во многом сформировал современный образ российского кино.
24 февраля была пройдена точка невозврата. Восемь лет я относился к событиям на Донбассе как к фону. Мир был открыт, мы все реализовывали свои амбиции. Скажу честно, я не был так уж углублен в этот вопрос. Но после 24 февраля я не могу и не имею морального права брать деньги у государственных структур, будь то Фонд кино или любой другой источник государственного финансирования. Пока я не понимаю, как делать дальше кино в России в новых реалиях. Вся жизнь обнулилась. Хотя понятно, что сейчас огромное количество денег будет выделяться на контент.
— Какое кино ты бы снял, если бы была свобода выбора?
— Мне бы очень хотелось снять фильм про Политковскую. Понятно, что в нынешних условиях это невозможно. Журналистика сейчас умирает, и ее убийство абсолютно символично. Понятно, что сейчас все будет под контролем цензуры. Будет ура-патриотическое кино и комедии. Будет эпоха режиссеров контента. Это плачевная ситуация, потому что как раз появилась целая волна талантливых молодых режиссеров.
— Кого ты имеешь в виду?
— Филиппа Юрьева, Киру Коваленко, Катю Селенкину, Кирилла Соколова, Егора Абраменко, Кантемира Балагова, Александра Ханта и многих других. Формировалась новая среда, было движение, появлялись голоса. И я уверен, что они будут звучать дальше!