— Одна из ключевых тем «Номинации» — рефлексия по отношению к киноиндустрии. Насколько вообще ваша жизненная позиция на этот счет соотносится с той, которую озвучивает ваша героиня?
— Безусловно, это продиктовано моим опытом. Конечно, он у меня не в том объеме, как у артистов в расцвете, которые сейчас за один год снимаются в огромном количестве проектов. Но это заметки, накопленные на протяжении всей моей киношной жизни, которая началась с самого детства.
Действительно, я избалована фестивалями, иностранным вниманием и знаю, как это все происходит. Я проходила этот путь не раз. И мне показалось, что я тот человек, который может взять на себя ответственность и осмелиться рассказать об этом. Это не продиктовано завистью и злобой, потому что я люблю кино и этих людей вокруг.
— Нет, я в этом не увидел ни злобы, ни зависти, только какой‑то критический взгляд.
— В этом есть мой опыт и вопросы, которые до сих пор, я не понимаю почему, не были заданы. Хотя они лежат на поверхности. Наверное, это звучит нескромно, но о скромности здесь речи быть не может, потому что все открыто звучит в первые пять минут сериала.
Опять-таки кому, как не мне, человеку изнутри этой индустрии, об этом говорить, будучи представителем киношной семьи. Как многие считают — возможно, со стороны так и выглядит, — у человека есть все карты на руках и какие‑то привилегии для того, чтобы снимать и сниматься. Кому, как не мне, поднимать эти вопросы, потому что я являюсь частью этой системы.
— Это ведь касается не только какого‑то качества — цветокоррекции, звука и спецэффектов, — но и содержательной стороны. Это то, что как раз есть в сюжетной линии вашей сестры, которая страдает от бессмысленности своего успеха.
— Абсолютно. В нормальной ситуации если ты, допустим, получаешь «Оскар», то на следующий день у тебя увеличиваются ставки. Ты открываешь глаза, и у тебя другая жизнь. Поэтому человеку в индустрии есть к чему стремиться. У него есть эта шкала успеха, а у нас она все-таки размыта.
— То есть вам не хватает институциональности какой‑то?
— Такое ощущение, что у нас все немножко разделено на «наши» и «не наши». Есть компании, которые работают с одними артистами, а есть компании, которые работают с другими артистами.
Только путем проб и ошибок, провалов и успеха это может двигаться вперед. А мы, как русские люди, очень не любим успех у других людей. Условно говоря, если русское кино заходит с иностранных фестивалей, то мы обратим на него внимание, а если заходит у нас, то мы почему‑то иначе начинаем на него смотреть.
— Кажется, помимо тех вопросов к существующей индустрии, у вас еще проглядывается линия кризиса транзита между новым миром и тем старым, то есть более осмысленным и тонким подходом к созданию произведения, которым занимался ваш отец по фильму. Переход настолько контрастный, как будто вы хотите сказать, что существующая индустрия не стала линейным развитием того подхода, а является контрапунктом.
— Абсолютно верно, передача прервалась, и началось все сначала. Такое ощущение, что никакой старой школы и не было.
Я даже могу привести пример со съемочной площадки. Максакова (Людмила Васильевна — исполнительница роли матери в «Номинации». — Прим. ред.) — профессиональный человек, всегда приходила на площадку подготовленной с доскональнейшей проработкой своего текста. Я, будучи действующей актрисой, знаю, как мы порой относимся к съемкам: пришел с одного проекта на другой, быстро посмотрел на страницы сценария — и погнали. Но это очень заметно на съемочной площадке и, соответственно, в кадре. Поэтому человек с классическим образованием, прошедший старую школу, всегда будет выигрывать по сравнению с современным подходом. Между классикой и нынешним отношением — большая разница. К сожалению, то, что мы сейчас имеем, не является продолжением того, что мы смотрели и любим…
— Вы считаете, что производство на потребу дня в большей степени связано с образованием или с внутренним/внешним компромиссом? Может быть, индустрия недооценивает зрителя?
— Мне кажется, что порой это очень простые вещи. Когда сидишь в песочнице, твой кругозор — края этой песочницы. Соответственно, мерило этому — те, кто сидит в ней. А за ее пределами есть огромный мир, который развивается вместе или параллельно. И очень важно говорить то, что ты хочешь, а не то, что нужно, чтобы тебя приняли и поняли в этой песочнице. Если говорить шире, то шире будет и кругозор того, что ты хочешь сказать.
Вот у меня в сериале есть персонаж — молодой режиссер, который получил приз, потому что он насмотрен. Он понимает взятую тематику. В этой среде мы заранее знаем, просто посмотрев кино, какой фестиваль его возьмет или нет. На мой взгляд, все, что касается фестивалей, призов и номинаций, стало настолько предсказуемым и неинтересным. Когда эта очевидность становится ежегодной, то ты, конечно, пытаешься взбодрить, растормошить и спросить, почему так. И кризис не только в России. Дело не в том, что у нас вот так плохо, а у них все хорошо.
Мне кажется, это происходит из‑за четкой нацеленности на легко достижимые вещи. Их можно очень быстро просчитать, а искусство — оно все равно про что‑то шире. Я думаю, что по прошествии времени становится понятно, что великие люди смотрели чуть дальше, чем просто в сиюминутное. Хотя это не говорит о том, что никто из этих прекрасных людей никогда не задумывался о деньгах, тщеславии и т. д.
— Они смотрели в себя, мне кажется.
— Конечно, в себя. Дело в том, что когда ты смотришь в себя, то вылезает очень много всего неприятного. И для этого нужно очень много сил и, более того, самоиронии. Потому что она спасает.
— Как интервью, которое у вас стоит в самом начале первой серии?
— Да, потому что я все-таки пыталась пройти по грани. Надеюсь, что у меня получилось. Я, точнее, мой персонаж, тот человек, который попадает по всем статьям во всех остальных сериях. Это история не про «богатые тоже плачут» и не про клан, который мучился, мучился, потом все оказалось в говне, а они, такие бедные, несчастные, в конце получают все по справедливости. Не об этом речь. Они точно так же увязли в этом болоте. В этой истории, как мне кажется, нет положительного и отрицательного, у каждого своя правда. Каждого можно понять.
— Нет, самоироничность считывается буквально с самых первых минут. Если говорить про определенную конъюнктуру, то она у вас показана с двух флангов. С одной стороны, речь про культурную повестку России, которую отрабатывает некий фонд, с другой — здесь есть взгляд на глобальную западную повестку, которую принято называть «новой этикой». Ваша героиня там смешно говорит про ЛГБТ-фильм своего молодого коллеги, что «ну это повесточка…»
— Нет, ну а что, кровавый режим, продажные священники, тематика ясна.
— Давайте сначала по одной линии пройдемся. Несомненно, в России существует какое‑то количество бессмысленных фондов, которые занимаются непонятно чем и производят зачастую всякую фигню. Расскажите вашу позицию про эту часть, которую мы назовем «госзаказы», например.
— Я считаю, что если ты берешь откуда‑то деньги, то ты обязан принести продукт. Ты должен грызть двери Министерства культуры, Фонда кино и всего остального, чтобы сказать: «Мне нужны эти деньги», — и быть ответственным за то, что ты делаешь. До тех пор, пока мы будем смотреть на это с точки зрения «дали/не дали», получилось то, что получилось, это будет только останавливать нашу индустрию. Нет вот этой ответственности за то, что тебе дают. Не горят глаза.
В этом, опять же, есть некая клановость — понятно, что одной тематике государство не дает денег, а другой дает. Если вам дали, то снимите хотя бы качественно, чтобы к вам потом подошел крутой продюсер и сказал: «Слушай, ты такое офигенное кино снял, давай ты снимешь еще на другую тему». Получается, что‑то там снимается, премьеры происходят, а в кино с ребенком сходить не на что, кроме как на «Последнего богатыря» раз в год.
Это действительно большая работа — получить государственные деньги и их отработать. Я защищалась со своим дебютом «Проигранное место» в Министерстве культуры, получила деньги как дебютантка, исполняла определенные прописанные правила. Исходя из своего небольшого опыта, тоже столкнувшись с проблемами производства, я понимаю, насколько это сложно в нынешней ситуации. Продюсеры и компании, когда отправляют заявку, представить себе не могут, куда они окунаются. Когда подаешь заявку на финансирование, ты должен понимать свою ответственность, а, главное, верить и любить то, что ты делаешь.
— Вторая часть — про западный подход. Вот вы говорите, что мы понимаем, какое кино нам нужно снять, чтобы встроиться в фестивальную программу. Вероятно, вы хотели сказать, что с западным мейнстримом тоже все понятно?
— Да, конечно, именно это я и хотела сказать, потому что это не только у нас, а во всем мире происходит. Возможно, я не права, но мне повезло, и я много путешествовала по фестивалям и видела фильмы, которые попадают в Канны, Берлин или на «Оскар».
— Вы там тоже чувствуете конъюнктуру творчества?
— Когда я смотрю кино, часто вижу, как оно сконструировано, вижу, для чего сделана каждая деталь. То есть это не художественное произведение, а какой‑то очень четко выстроенный конспект.
Мне нравится недосказанность: если сцена любви, то не там, где показывают именно прям физическую близость, — лучше через какую‑то деталь, по шороху или еще по чему-то. Если сцена убийства, то не там, где ты видишь, как кого‑то ножом режут.
Чем сейчас принято удивлять? Например, «Титан». Да, все играют здорово, но физиологичность происходящего настолько документальна и прямо показана, что нет места для фантазии и выбора. Говорят, что это новое слово в кино. А для меня это уход от более сложных способов, как показать то же самое. На мой вкус, должен оставаться какой‑то полет недосказанности.
Например, когда смотрю фильм «Агнец», мне хочется, чтобы меня удивляли не тем, что коза родила наполовину козленка, наполовину ребенка, где ты прямо конкретно видишь, что сидит голова барашка в свитере. Да, я офигеть как удивлена, но я просто не понимаю, что мне с этим делать.
Я довольно критично к себе отношусь, наверное, я чего‑то действительно не поняла, но есть интуиция и мои ощущения, на которые я имею право. Когда все вокруг говорят про успех этой картины, а ты выходишь и думаешь: «Подождите секунду, давайте разбираться». Возможно, я лезу не в свое дело и уже режиссирую чужое кино, но как зритель я не знаю, как относиться к такому визуальному решению, хоть и мысль автора мне интересна и близка.
— Если продолжать тему «новой этики», которая не только развивается в Штатах в голливудском кино, но и распространяется на Москву и города-миллионники. Это большой блок, у него много разных ветвей, но так или иначе он связан с правами человека, ЛГБТ, феминизмом и так далее. У нас в кино нет репрезентации этой проблематики в силу каких‑то ограничений, законодательных в том числе. Но как вы относитесь к этой системе ценностей? Вам это близко?
— Из того, что я наблюдаю, складывается очень интересная ситуация. Cначала всем были нужны свобода, равенство, братство. Потом все это существует, существует, а дальше всем становится скучно, начинают вылезать какие‑то тематики. Если мы говорим в данном случае про кино, то поднимаются вопросы ЛГБТ и еще чего‑то, неважно. Одни начинают это запрещать, а другие, наоборот, начинают выдвигать правило, что можно снимать только при наличии такого персонажа. Ты понимаешь, что не можешь присоединиться ни к одной из этих группировок. Потому что ты существуешь в системе ценностей, которые основаны на чем‑то глобальном, а не на том, с кем ты спишь, кого ты любишь и какой ты расы. Сегодня «Оскар» говорит, что определенные люди должны стать частью кинопроизводства, но это же смешно. В этом есть кондовость какая‑то.
Потому что я из тех людей, кто сует свой нос туда, где запрещено, и пытается понять, почему запрещено. Это как если ребенку запрещать, запрещать, запрещать, а потом, когда ему исполняется восемнадцать лет, он берет и делает все: наркотики, алкоголь, сигареты. Потом от передозировки его где‑то спасают.
Мне кажется, что существуют намного тоньше рычаги управления, чтобы держать в какой‑то стабильности государство или какую‑то маленькую группу людей. Допустим, я не согласна или, может быть, даже согласна с тем, что это запрещено, но форма, в которой это происходит, меня категорически не устраивает.
— Понятно, что существует критический взгляд, но есть и много неплохого, что драйвит и развивает индустрию в России. В частности, всяческие онлайн-платформы, которые встраивают наши проекты в глобальный дискурс. Наблюдается большой кадровый спрос на режиссеров, операторов, сценаристов. Расскажите свое отношения по поводу положительных трендов и явлений.
— По первой серии может показаться, что я там все громлю и критикую, а дальше я выражаю большую любовь к тому, что происходит.
Профессионализм и отношение к делу стали более осязаемы. Работа в кино — это огромная ответственность и любовь к тому, что ты делаешь. Профессиональный человек должен любить кино и быть насмотренным, находясь на должности в индустрии.
Я очень надеюсь, что за счет платформ возрастет не только количество материала, но и количество профессионалов. Потому что не может быть такого, что на всю страну, которая занимает большую часть земного шара, всего четыре человека, которые пишут музыку, два человека, которые пишут звук, один человек, который делает графику, и один, который делает фантастически операторскую работу. И все они расписаны на десять лет вперед. Я надеюсь, что за счет этого начнутся попытки эксперимента и привлечения молодой крови.
— Кого из молодых ребят, которые снимают кино, вы бы выделили? Вообще, какие проекты из последних отметили бы?
— Понравился комедийный сериал «Везет» с Цыгановым. Правда, я посмотрела только две серии. Я вообще с опаской отношусь к тематике вокруг полиции, но тут порадовалась, что все сделано с большой любовью. Видно, что режиссеру не пофиг на то, что он снимает. Да, там есть какие‑то гэговские шутки, но сериал затягивает, потому что видишь в этом что‑то здоровое.
— А за выпускниками курса Сокурова как‑то следите?
— Мне нравится, когда в фильмах есть молодость и попытка осмыслить ее. На мой взгляд, Сокуров — настолько мощный мастер, что можно сразу определить по фильму, его это ученик или нет, есть свой почерк. Это выдержанный стиль, это большие профессионалы. Чаще всего это фестивальное кино. Но в любом фильме мне всегда хочется, чтобы ты становился ребенком, который часто удивляется: думаешь, все знаешь, да? Вот тебе по башке, ничего ты не знаешь.
— Мне кажется, это вообще нездоровое решение — делить кино на фестивальное и нефестивальное, на патриотическое или новоэтичное. Хорошее, объемное кино может быть и фестивальным, и патриотичным, и новоэтичным, и религиозным, и вообще каким угодно.
— Согласна на сто процентов. Более того, хочу сказать, что мне интересно смотреть фильмы тех режиссеров, у которых, например, иная политическая позиция. Даже если у меня совершенно другие взгляды, мне кайф, если фильм переманивает на свою сторону.
Вот я верующий человек, но признаю какие‑то слабые места в церкви, поэтому мне интересно, если придет режиссер и вытащит оттуда больную тему. Но не через карикатурного батюшку. Мне будет в миллион раз больнее, если мне покажут проблему в том, что я люблю, с тем же уважением и любовью. Вот в чем удивление заключается — понимаете?
— Кино, которое все время гнет какую‑то одну линию, довольно примитивно и всегда обращено к уже верующим. Хотя, кажется, основа мессианства, если у кого‑то есть такие амбиции, обратиться к тем, кто в это, вообще-то, не верит.
— Конечно, вот у меня то же самое было. Очень хорошо помню премьеру Ксавье Долана «Мамочка» в Каннах. Я сидела в зале и наблюдала за ним. Все говорило о том, что мне не понравится фильм, потому что режиссер так вальяжно шел по красной дорожке и так импозантно представлял показ. Так что я заранее подумала: ну понятно… Дальше началось кино, в котором Долан взял меня за грудки [метафорически] и провел через все эти два часа со словами «девочка моя, давай‑ка ты сейчас сядешь и пройдешь со мной весь этот путь, выйдешь и только тогда будешь говорить, что тебе понятно».
Там есть один кадр, когда парень едет на скейте, у него наушники, вокруг свет закатного солнца, он подъезжает и раздвигает узкие границы кадра до широких — и я прям думаю «е-мое». Я понимаю, может, это очень детское восприятие, но для меня абсолютная магия. Кино — это изначально детское развлечение и магия. Это пример того кино, которое удивляет.
— Вернемся к «Номинации». Есть еще одна линия: в сериале есть немой племянник, который не может говорить, но, кажется, единственный, кто слышит вашу героиню…
— Здорово, я так рада, что вы это все увидели, потому что, когда сама смотришь, кажется, что ни хрена непонятно, и это полный провал.
— Еще есть девушка — приемная сестра. Вводя этих героев драматургически, вы как‑то хотели подсветить социальную повестку: люди с ограниченными возможностями, удочерение? Вообще этот аспект важен для вас?
— Конечно, любой персонаж, который там появляется, несет авторскую мысль. Дети с ограниченными возможностями, детдомовские ребята — это клише и слишком яркие краски для персонажей, потому что сразу дают понять зрителю, для чего это. Давая им такие краски, мы старались потом разрушать эти стереотипы. Разрушить стереотип не для того, чтобы его просто разрушить, а потому, что я правда устала от такой очевидности. Нет такого, что она такая борзая, потому что росла в детдоме. Они очень самодостаточные, сложные, неоднозначные персонажи со своей правдой. Для меня было важно увидеть в них сначала одно, а потом другое.
Этот мальчик, который не говорит, хотя все пытаются его вылечить и увезти за границу, в финале вообще становится рупором автора. Его прижимают со словами «чувак, куда ты собрался, ты же не говоришь», все разворачивается на триста шестьдесят градусов, и появляется надежда на то, что каждый обладает огромным миром и каждого можно понять.
— В финале он также оглядывается на портреты Бондарчука, Пырьева и своего деда. Еще один переброс в сторону традиции отечественного кино, несомненно великого и во многом очень талантливого, которая прервалась в какой‑то момент. Все-таки вам кажется, что нам нужно туда вернуться и посмотреть назад?
— Мне кажется, что не нужно ничего делать вопреки. Стоит немножечко уйти от состояния подростка, когда ты все делаешь либо не замечая, либо назло. Это попытка вымыть фундамент из‑под ног. Ведь у нас у всех есть родители, мы все как‑то воспитаны. Самое неправильное — сказать: «У меня будет вообще все по-другому», — и начать экспериментировать со своими детьми, которые потом в десять лет тебе скажут: «У меня личное пространство, выйди из моей комнаты». И ты сам боялся зайти к родителям в комнату, не постучав. Получается такое немножко потерянное поколение. Потому что смыло все прошлое, и ты сам оказался за бортом по собственному желанию. Нельзя вымывать то, что было сделано предками. Они же не просто так есть.
— Хорошо, а вы отцу показали «Номинацию»?
— Да.
— Понравилось? Ну понятно, что вы дочь, он отец…
— Нет, у нас как раз таки наоборот, мы ругать ругаем, а хвалить… Скупо это делаем в семье, по большим праздникам. И потом мы очень ревнивы к искусству друг друга…
— Понятно, в этих случаях вы коллеги.
— Но когда он позвонил и как раз сказал: «Ну что, коллега, трепещешь?» — то я уже поняла, что что‑то там получилось. Папа — один из тех людей, которому мне было действительно важно показать работу, потому что в ней есть высказывания, выстроенные на моем воспитании. Я, конечно, пыталась все показать через улыбку, но улыбки тоже разными бывают. Мне было важно, чтобы он посмотрел и начал со мной разговаривать.
У него были какие‑то замечания как у режиссера по драматургии, персонажам и всему остальному. Еще у нас не было возможности сразу снять финал, поэтому мы доснимали его через полмесяца после окончания съемок. И папа очень включился в это. Как он бился со мной по поводу того, что должно быть в финале! Мы даже сделали скайп-звонок на нас втроем с Аней (Анной Михалковой. — Прим. ред.). Это была страшная битва титанов. Каждый защищал персонажа, который ему близок, у каждого была своя правда. Для меня это было самым большим комплиментом, потому что критика — это хорошо, но только по такой включенности я могу понять, что сделала все правильно. Конечно, это был интересный диалог, но самое главное, что это был именно диалог. Нет, конечно, он и поругал за мои профессиональные навыки, но это уже было неважно.
Смотреть
в Okko