— Один известный режиссер, сделавший себе имя на историях про маньяков, сказал такую фразу: «Думаю, люди — извращенцы. На этом построена моя карьера». Чем вы можете объяснить популярность историй про серийных убийц?
— Я вынужден, наверное, присоединится к этому режиссеру. Всякий человек обладает некоторым количеством парафилий. У кого‑то они скрыты, одни их контролируют, а другие не могут. Поэтому рассказ про серийных убийц — это рассказ про всех нас. И сейчас скажу страшную вещь, но мы подключаемся к серийным убийцам, ведь это какая‑то подавленная часть нашей личности, которую мы победили, но знаем, что она продолжает в нас существовать. Поэтому очередным сигналом стоп для этой части личности становится просмотр таких лент: это тот случай, когда тебе страшно и неприятно, но ты не можешь при этом оторваться, что‑то трогает тебя в твоем подсознании.
— При этом все чаще в публичном поле начинается дискуссия, что любое интервью, документальный фильм, сериал или полный метр о маньяке — это романтизация его образа. Как вы относитесь к такой полемике?
— Не согласен с мнением, что фильмы о серийных убийцах повышают градус насилия в обществе. Мне кажется, динамика как раз обратная: это своего рода способ спустить пар и остановиться. Точно так же и компьютерные игры не провоцируют агрессию и стрельбу в школе. Мы все время пытаемся вынести какое‑то окончательное решение, можно снимать про маньяков или, наоборот, категорически нельзя. На мой взгляд, все зависит от каждого конкретного случая. Всегда дело в такте автора — его способности поговорить о случившемся тактично и сделать вывод, который далек от восхваления, который заставляет нас обратить внимание на это явление, сочувствовать и помогать не маньяку, а его жертвам.
Мы должны говорить обо всем открыто, но при этом проявлять такт. Если мы запретим фильмы о серийных убийцах, то они никуда не исчезнут. Из истории мы знаем, что самые страшные серийные убийцы действовали в обществе, где о них не упоминали. Нельзя замалчивать вообще ничего, ведь молчание работает на насильника.
— Про «Метод» вы говорили, что этот сериал задает вопрос, можем ли мы на зло отвечать злом или все-таки нужно отвечать прощением. Какой вопрос в таком случае задает сериал «Хрустальный»?
— Для меня это разные истории. Если в «Методе» мы больше смотрели на зло, которое несут в себе серийные убийцы, то в «Хрустальном» главным было исследовать героя и его травму. Все остальное, что происходит в сюжете, — это просто способ поднести зеркало к нему. Здесь мы смотрим на героя и пытаемся понять, как травмированное добро пытается выжить через зло, как оно пытается понять себя и восстановить.
— Город Хрустальный в сериале — это реальный прототип или собирательный образ провинциальных городков России?
— Я бы даже сказал, что этот город не столько собирательный, а, не побоюсь этого слова, архетипический. Есть такой тип умирающего моноресурсного города, живущего на дотации и утратившего смысл существования.
— В вашей биографии есть такой же город Хрустальный, и вы говорили, что хотели бы туда вернуться, но не ногами, а через рефлексию. Сценарий «Хрустального» стал такой рефлексией?
— Да, безусловно. Город, в котором я рос, до недавнего времени назывался Красный Луч, там началась война в 2014 году. И впервые идея этого сериала возникла, когда я прочитал новость о том, что власти Украины переименовали город. Теперь Красный Луч называется Хрустальный [на подконтрольной Украине территории]. Меня поразило несоответствие этого звенящего названия тому, что там происходило в этот момент, там ведь шла война. Война в Хрустальном — это само по себе оксюморон. Так родился образ сериала, который на самом деле рассказывает о детстве.
«Хрустальный» для меня история о том, что мы всегда на плечах тащим свое детство. Мы не всегда об этом думаем и вспоминаем, но на нас всегда давит этот столб. Мы не носим с собой свои двадцать и тридцать лет, но свои пять, восемь, десять или двенадцать лет носим всегда. И я попытался через этот сериал разобраться в том, что такое детство, как бы страшно это ни звучало для сериала, который в некоторых моментах уходит в хоррор.
— Еще одна ваша цитата: «Любой сценарий — это обнажение и эксгибиционизм». Так работает каждый сценарист или в начале своего пути авторы неохотно откровенничают в сценарии?
— Первые сценарии, наоборот, самые голые. Вам не надо приходить к психиатру и долго рассказывать о себе, достаточно дать свои первые сценарии. Не помню, кто это сказал, но меня поразила цитата: «Первые сценарии пишутся кровью, а дальше уже мастерством». Вначале сценарии самые откровенные, но это не значит, что они самые хорошие, потому что только потом появляется опыт и мудрость. Мой первый сценарий — это фильм «Домовой», и он с моей стороны был довольно искренним и автобиографичным. Центральный персонаж этой истории Антон Праченко… внезапно я подумал, что он в чем‑то родственник главного героя Сергея Пронченко из «Хрустального». Это примерно один психотип, и я только сейчас заметил их похожесть. Безусловно, я в очень высокой степени отождествляю себя и с первым, и со вторым.
— Как бы вы описали этот психотип?
— Это рефлексирующие травмированные люди, которые постоянно пытаются заглянуть к себе внутрь и заигрывают со злом в себе. Они не понимают, хорошие они или плохие, но хотят быть хорошими. Постоянно что‑то себе пытаются доказать. Это люди подполья, которые то ли боятся сорваться, то ли, наоборот, хотят этого.
— И Праченко, и Пронченко топят свои проблемы в бутылке. Так поступают многие герои российского кино. Почему алкоголь — это первый же путь, который они выбирают?
— Вопрос не к России, алкоголизм — это общая беда. Я не готов отвечать за весь российский кинематограф, и в моем случае я давно завязал с выпивкой, но при этом у меня были проблемы с алкоголем. Наверное, в алкоголе есть то, чего нет в наркотиках, которые более требовательны к тебе. Это отдельная сущность, алкоголь в большей степени представляется тебе твоим союзником, его не окружает такая волна общественного порицания. Алкоголики не так стигматизированы в обществе, в какой‑то степени их недуг кажется даже неким романтическим флером, поэтому алкоголизм более социально приемлем и, наверное, кажется лучшим выходом из ситуации стресса.
Опять же, вспоминая примеры западного кино и разных травмированных персонажей, например, Раста Коула из «Настоящего детектива», именно алкоголь является реакцией номер один на травму, а не уход в работу или социальная замкнутость. Думаю, это интернациональная беда.
— Есть ли у кино и сериалов терапевтический эффект?
— Я не очень верю, что кино меняет людей — по ту или другую сторону экрана. Тяга измениться, заняться спортом, стать лучшим человеком, которую мы испытываем, выйдя из кинозала, продолжается в течение пары часов. Если терапевтический эффект и есть, то он кратковременный. Меня в куда большей степени меняют события личной жизни, чем моя работа.
Не думаю, что написание сценариев или просто кино меняют нас больше, чем любая другая работа. Думаю, что работа хирургом или авиадиспетчером меняет человека намного сильнее, чем кинодеятельность. В случае со сценариями, даже наоборот, я не исключал бы и негативного эффекта от самокопания и возгонки эмоций.
— Я читал ваш монолог на Esquire с заголовком «Я могу говорить» про психологию жертвы и насилие. После просмотра двух серий «Хрустального» у меня возник вопрос: эта работа для вас с максимальным самообнажением?
— Одна из, скажем так. Продолжая нашу предыдущую тему про эксгибиционизм в сценариях, безусловно, в «Хрустальном» максимальное количество событий и ситуаций, свидетелем, а иногда и участником которых я был. Здесь мне меньше всего хотелось сделать детектив и больше всего хотелось рассказать историю о том, как иногда выглядит жизнь в подобных городах. Поэтому мы больше концентрируемся на быте и человеческих историях, чем на отпечатках и поисках, кто и что сделал. Город Хрустальный существует не отдельно от героя, и он буквально говорит: «Я никуда не уезжал, уехать отсюда невозможно». Простым перемещением себя из Хрустального в Москву ты не решаешь своих проблем, и для героя поездка в Хрустальный — это принудительная проработка травмы.
— C 2013 года вышло семь проектов компании «Среда», в которых вы выступили автором сценария. С учетом обострившейся конкуренции за авторов в российском кино — есть ли у вас эксклюзивный договор со «Средой»?
— Я связан с ними эксклюзивом по сериалам и свободен писать полный метр. Но сейчас выстраивается работа таким образом, что работа со «Средой» поглощает практически все свободное время. Она требует полного включения уже на всех уровнях производства, и ты должен сам выбирать или одно, или другое. Сейчас я делаю выбор в пользу «Среды»: теперь, помимо написания сценариев, я займусь продюсированием сериалов, причем не только тех, для которых сам пишу сценарии. Буду заниматься некоторыми сериалами исключительно как продюсер, в том числе работать и со сторонними сценаристами.
— В разработке скольких проектов одновременно вы будете участвовать?
— Сейчас я участвую как главный сценарист в трех проектах и еще три-четыре веду как продюсер.
— О каких проектах, где вы работаете как продюсер и как сценарист, мы узнаем в ближайшие полгода?
— Сейчас можем говорить о нашем магистральном проекте под названием «Нулевой пациент», который мы делаем с «Кинопоиском». Это своеобразный жанровый кроссовер, который сочетает в себе и ретродраму, и медицинский триллер, и в какой‑то степени фильм-катастрофу. Мы пытаемся художественно осмыслить вспышки эпидемии ВИЧ в Элисте в 1988 году. Недавно выезжали в Элисту небольшой экспедицией, собирали материал, встречались с жертвами этой трагедии, и сейчас основные наши силы сосредоточены на этом проекте.
Также ждем премьеры некоторых историй, чтобы оценить возможность продолжения. Среди них «Пищеблок», который выйдет на «Кинопоиск HD» уже 19 мая, и «Хрустальный».
— Можно ли называть вас шоураннером этих проектов?
— Нет, шоураннер — это немного другое. Мы в «Среде» пытаемся выстраивать культуру шоураннерства, но пока я не думаю, что шоураннер в России равен шоураннеру на условном HBO. Наша индустрия пока до такого не дошла, в западном кинематографе это производственная единица, которая отвечает за все циклы производства, а режиссер в системе шоураннерства скорее исполнитель.
В нашем случае режиссер в большей степени контролирует креативную сторону процесса — по крайней мере на проектах, где я работаю. Поэтому в моем случае я совмещаю функции продюсера и сценариста, а на некоторых проектах работаю только как продюсер.
Но мы мечтаем в будущем выстроить систему на больших проектах так, чтобы был шоураннер в полном смысле этого слова и приглашенные режиссеры, которые могли бы работать, не нарушая общего замысла.
— Вы самоучка, но при этом в интервью 2016 года говорили, что одна из проблем русского кино — это дилетантизм. Что в таком случае вы вкладываете в понятие «дилетантизма»?
— Объясню: я и себя считаю дилетантом в том числе. Я и часть проблемы, и ее отчасти решение, как мне кажется. Чтобы понять эту фразу, необходимо быть в контексте 2016 года. В то время я входил в экспертный сценарный совет Фонда кино и был шокирован тем количеством плохого сценарного материала, который приходилось читать. Но должен отметить, что с тех пор индустрия очень изменилась, и качество сценарного материала резко повысилось. Поэтому я с радостью оставляю это выражение в 2016 году и говорю, что оно было актуально для того времени.
В последние два-три года налицо резкий рост и качества сценарных материалов, и отечественного телевидения.
Все больше наших программ не только для внутреннего потребления, но и для мировых платформ. Это делает нас частью глобальной индустрии. Мы сейчас работаем и развиваемся на опережение, это очень здорово. Поэтому я торжественно отказываюсь от своих слов о дилетантизме, они остались в прошлом. И слава богу!