— Ты первый раз на «Кинотавре», но не первый раз в гостинице «Жемчужина» — здесь же проходит фестиваль «КиВиН». Расскажи про свой опыт в КВН, который, кажется, был провальным.
— Это парадокс, но да, я был в 2009 году здесь, в «Жемчужине». Только в январе, тут было немного похолоднее. Из‑за этого сейчас складывается полное ощущение, что завершился некий этап, который начался здесь: именно тогда я принял решение поступать в театральное училище.
— А с чем оно было связано?
— Это было связано с очень огромным количеством вещей, но глобально я понял, что когда играешь в КВН, то в институте все тебя любят, у тебя появляются какие‑то связи, путевки, профкомы и все такое. Это же был крупный институт — Бауманка. Другое дело, что я мало чем из этого пользовался.
Все было круто, но к четвертому курсу приходит время, чтобы определиться, что же дальше. Как раз на курсе началась специализация: если раньше это были общие предметы вроде математики и физики, а тут начались уже конкретно зубчатые колеса.
— Это про деталь? Специализация такая?
— Да, самая простейшая деталь. Зубчики, которые делают вот так (показывает зубчатые колеса. — Прим. ред.), думаю, это все знают. Моя специальность была — автомобилестроение. Меня тогда взяли в сборную по КВН (до этого я играл не в сборной), профком нам дал кучу денег, чтобы выступить и представить институт. Мы жили две недели в лучших номерах «Жемчужины». И мы тут дико провалились. Не попали ни в какую лигу.
— Интересно, что было провальное выступление, но одновременно с этим ты решил продолжить выступать на сцене. Тебя это не остановило.
— Я не возлагал особых надежд на это выступление, потому что был недавно в этой сборной и знал, что от меня будет небольшой вклад. Просто поехал в Сочи. Не видел в этом какого‑то развития. То же самое я начал ощущать и в Бауманке, где я вел концерты и мероприятия. Когда твои приятели начинают заниматься бизнесом, решать какие‑то вопросы, тебе на это надо как‑то отвечать… Что ты не просто играешь в КВН, а как‑то серьезней к этому относишься. Либо надо так же идти в этот бизнес, проектирования.
— Как ты думаешь, вообще нет ничего общего между сознанием человека, который занимается точными науками, и актерским сознанием?
— Глобально, конечно, общего мало, хотя принято говорить, что много общего. Эти мозговые дела помогают только потом, когда ты уже встал на эту базу — творческую что ли. Первые несколько лет это очень мешает. Очень мешает. Потом это помогает, если ты преодолеешь этот период.
— А как помогает?
— Условно ты находишь какие‑то нетривиальные решения в ролях, удивляешь. У тебя шире кругозор.
— Просто есть такой дурацкий стереотип, что актеры — глупые люди, которые всегда думают поверхностно.
— Слушай, мне кажется, уже такого стереотипа нет. Это было, наверное, когда‑то, но сейчас у людей есть такие запросы, что одной актерской органики мало. Мне кажется, это уже понятно всем.
— Есть актеры, которые идут от «я в предлагаемых обстоятельствах», а есть, которые идут от головы. Как ты это для себя определяешь?
— В этом и все дело, что ты можешь только на уровне какой‑то подготовки включить голову, но по факту актер — это тот человек, который вообще-то должен не идти от головы, а чувствовать и по-живому реагировать. Наверное, от головы должен идти режиссер. Он должен давать актеру какие‑то рамки, придумки.
— Допустим, в физике есть Хокинг, а кто в театре такой же мыслитель?
— В последнее время есть такая техника Майзнера, и она мне прямо импонирует. Она говорит о том, что нужно по-живому реагировать, не думая. Вот я недавно брал мастер-класс у Светланы Ефремовой (преподает тренинги по американской системе подготовки актеров. — Прим. ред.). Для меня это было прямо открытием, что все системы — это наращивание своей природы.
— Ладно, давай тогда переключимся на более легкую тему, тоже не думая. В фильме «Хандра» ты играешь провинциала из Красноярска, и у тебя есть смачный монолог, в котором ты рассказываешь об этом городе во всех подробностях. Можешь так же, не очень задумываясь, рассказать о своем родном городе Рыбинске? С эмоциями, которые первыми приходят на ум.
— Я понял, что, наверное, уже отдаляюсь от этого города… Он очень сильно меняется. Как и жизнь, как и все. Когда туда приезжаю, я всегда внутренне надеюсь увидеть то, что было в моей юности, но он уже становится другим. Тебя интересует то, какой он сейчас, или такой, каким он был тогда?
— Наверное, какой он остался у тебя в голове.
— Это конец 90-х, начало 2000-х. Такое время переходное, тяжелое. Но при этом веселое. Как и у всех, наверное, кто тогда жил. Нищета. При этом я учился в лучшей школе города. При этом общался с дворовыми ребятами. Было весело, было многое не от головы. Было много открытых эмоций, но были и тяжелые воспоминания тоже.
— У всех провинциалов есть момент, когда они впервые внедрились в столичную культуру. Ты когда впервые почувствовал, что ты туда попал?
— Я даже не помню, когда впервые это почувствовал, правда. Но довольно долго я этого не чувствовал.
— То есть все-таки не закрыл до конца свою провинциальность?
— Мне кажется, это и невозможно — и не нужно этого делать. Я как‑то понял это про себя.
А что такое провинция и что такое Москва? Мне кажется, это вообще какие‑то странные понятия, границы между которыми сейчас уже исчезли. Я очень мало знаю людей, которые потомственные, только из Москвы и вообще не знают жизни в провинции. Они есть, но это такая большая редкость.
Конечно, я очень много вспоминаю Рыбинск и ассоциирую себя с ним. Привношу это в роли. Такое же было и у Шукшина… Я не в коем случае не сравниваю себя с Шукшиным, но были все эти известные случаи, когда на него ополчились односельчане, которых он описывал в своих рассказах.
— При этом был же случай с «Чиками», когда жители города не хотели принимать того, что москвичи снимают про них. Но одновременно ты думаешь, что сейчас все по-другому, не как у Шукшина с деревней?
— Мне кажется, что да, это деление уже исчезает, особенно среди поколения, которое моложе меня. Это пропадает. Я понимаю, что это все равно есть, но в целом идет глобализация. Все смешалось — и деревня, и провинция, и город.
— Не связываешь ли то, что ты оставляешь в себе чувство провинциальности, с тем, что из‑за этого тебе чаще всего и предлагают играть роли провинциалов?
— Конечно. Наверное, я делаю это как‑то не специально, но, конечно, это связано. Я просто про это не думаю.
— Не видишь в этом какого‑то конфликта, что твою эту фактуру используют, а потом в провинции ее не так принимают, как ее воспроизводят столичные кинематографисты?
— Про это я думаю. Если, к примеру, снимаешь про глухую провинцию, то хочешь быть честным. Но как на это посмотреть? Есть соблазн, что немного свысока. Очень трудно действительно погружаться в это до конца. Но я стараюсь делать все, что от меня зависит.
— Как раз кажется, что «Чики» — хороший и редкий пример обратного, когда удалось посмотреть…
— Все равно кто‑то написал, что это насмехание. Видимо, всем не угодить.
—В фильме «Хандра» есть фраза «СССР — оплот хандры». Ты согласен с ней? Если заменить СССР на слово «родина», если не «Россия».
— Наверное, нет. Мне кажется, это все-таки какое‑то предубеждение про Россию. Наверное, в этом есть доля правды, но это нарочито эксплуатируют, якобы это только так. А я все больше прихожу к тому, что в нашей стране есть что‑то легкое, как у Пушкина. Хотя у него тоже грусть есть. Но все равно в этом [про хандру] есть какая‑то глобальная придумка.
— А какое русское кино, по-твоему, лучше всего описало правду про такую Россию?
— Я очень люблю Балабанова, например. Он лучше всех про эту вот депрессуху рассказал. При этом для меня рядом с этим существует фильм «Все будет хорошо», который был главным референсом к «Хандре». Ну не референсом, но Леша [режиссер] часто про него говорил. Он в меня попал. Тарковский — для меня человек номер один, но я не могу сказать, что он про какую‑то хандру.
— Но неслучайно же Тарковский появляется в фильме.
— Вот, мне кажется, в этом и есть игра, что это отчасти выдумано. Эти герои вообще про это не думают. Они находятся в этом состоянии постоянных проблем — негде жить, беременная бывшая, нет денег, — но сами про это не думают глобально, что это какая‑то жесть. Просто живут. Даже в самом названии заложен стеб, что ли.
— Если поверхностно говорить, то вообще фильм про дружбу. Фильм снят по мотивам жизни настоящих друзей. В конце даже показывают, кто реальные прототипы. В кадре и за кадром чувствуется дружественная атмосфера, что все друг друга знают, хорошо знакомы. Это не мешает работать над кино, из‑за того что существуешь в такой расслабленной дружеской компании?
— Мне кажется, когда что‑то ищешь — а в этом фильме был поиск, — то дружеская атмосфера, наверное, лучше. Потому что ты можешь предлагать какую‑то ерунду и тебе могут предлагать ерунду. Что‑то прямо неочевидное. Наверное, если бы на фильме была бы более холодная и нарочито профессиональная обстановка, то это как‑то более жестко пресекли.
Но мы вообще про это все не думали. Для меня съемки «Хандры» были реально каким‑то светлым периодом.
—Тебе знакома эта история твоего героя, что ему нужно выбирать между актрисой из дома на Котельнической набережной и чем‑то родным, но с проблемами? Знаком это выбор?
— Да, конечно, знаком. Много искушений. Да-да, было. Следующий вопрос: «Что это были за истории и что я выбирал, да?» (Смеется.)
— Нет. Как думаешь, ты уже сыграл свою самую личную роль? Если нет, то про что она будет?
— В «Чиках» была такая очень личная роль (Тройник сыграл священника. — Прим. ред.).
— Помогало то, что вы играли в настоящей церкви и вот это все?
— Да, мне нравилась эта церковь — и что она была такая примитивная. Там не было даже куполов. Это был какой‑то переделанный то ли ДК, то ли что‑то такое. Она была такая не купольная, не старая, а рабочая, что ли. Она не про пафос, а про то, чтобы люди туда приходили молиться. Других причин туда приходить нет. Она некрасивая, неказистая. Честная, но в ней была огромная сила.
— Может быть, если все по-честному, то и борода у тебя настоящая? Или грим?
— Был грим. Потому что были же театр и другие проекты.
— Есть какое‑то место в Москве, которое ты полюбил вначале, когда только приехал, а потом разлюбил?
— Да, я помню, после Бауманки было модно гулять на Болотной набережной в сквере напротив скульптуры «Дети — жертвы пороков взрослых». А сейчас я к этому спокойно отношусь.
— А сейчас любимое место в Москве, где тебе комфортно гулять?
— Мне очень нравится Китай-город и этот район. Я там жил, снимал комнату, когда только закончил учиться. Старая Москва с холмами, переулками. С одной стороны, какая‑то русская неказистость, иррациональность, когда непонятно, какая улица главная, а какие второстепенные. А с другой стороны, красота, архитектура, эти церкви…
— Я слышал, что ты составляешь специальные плейлисты, готовясь к каждой роли. Что же было на «Хандре»?
— Мне кажется, «Хандра» — единственный проект, на котором этого не было. Исключение из правил. Все было так непонятно, нелогично, спонтанно. По-живому, все было само собой. И в этом ее прелесть.
