Шестисерийный мини-сериал HBO «Я знаю, что это правда» — сверхдраматичная экранизация одноименного романа 1998 года о двух взрослых братьях-близнецах Доминике и Томасе Бердси, один из которых живет c шизофренией. Этот проект можно назвать фолом последней надежды для актера Марка Руффало, который в сериалах не снимался с молодости. Для 52-летнего Руффало последний раз исход на телевидение был так чрезвычайно важен только в ТВ-фильме «Обыкновенное сердце» Райана Мерфи на том же HBO. Тогда его безрезультатно номинировали на «Эмми» и «Золотой глобус».
Еще Руффало трижды номинировали на «Оскар», но всегда только за роли второго плана, ни разу Марк не побеждал — и играть главных героев ему почти не предлагали. Зато он долго, аж в семи картинах, изображал своего рода раздвоенных персонажей из киновселенной Marvel — Брюса Беннера и Халка. Но мощного фильма-бенефиса в карьере Руффало так и не случилось.
«Я знаю, что это правда» — первый телепроект и для режиссера Дерека Сиенфрэнса, славного крайне эмоциональными, накаленными драмами («Голубой Валентин», «Место под соснами»), которые сильно воздействуют на зрителя и в чем‑то наверняка близки Марку. Жизнь актера была полна трагических событий словно из художественной литературы, похожих на те, что сыпятся на голову протагониста сериала. Его младшего брата Скотта застрелили при невыясненных обстоятельствах в 2008 году — потому, возможно, Руффало-старший так зацепился за сериал «Я знаю, что это правда», где он играет сразу двух близнецов. Еще Марк перенес онкологическое заболевание — невриному слухового нерва, проходил глухим целый год и до сих пор ничего не слышит левым ухом. Он слегка поворачивается правой стороной к динамику, когда слушает следующий вопрос по Zoom.
В общем, «Я знаю, что это правда» — очень важный, если не важнейший проект в карьере Марка Руффало (он выступил еще и исполнительным продюсером), поэтому обычно молчаливый, погруженный в мысли актер много откровенничал — и почти не отвечал на неизбежные вопросы о «Мстителях».
— Марк, вы говорили, что вас впервые в жизни ничего не сдерживало, пока вы снимались в сериале «Я знаю, что это правда». Что это значит? А как же «Мстители», там не так было?
— На тот момент, когда мы начали снимать, я на какое‑то время покончил со «Мстителями», а это же большой проект, очень технологичный. Да, там роль тоже эмоциональная, но, понимаете, там все знакомо, безопасно.
И вот мне стукнуло пятьдесят, я уже вижу конец пути. Он маячит сильнее, чем когда‑либо до этого. Думаю, у меня было ощущение, что я себя как‑то ограничиваю в своей актерской работе. Может, я и сам этого не замечал, но я словно слегка сдерживал себя в чем‑то, как такая мера предосторожности, чтобы потом в случае провала у меня была бы возможность сказать всем: «Ну я не в полную силу играл, так что если мир это не принял — в том нет моей вины». У актеров, которые наблюдают за собой со стороны, на самом деле всегда есть понимание того, какие их отработанные трюки любит аудитория, у всех есть зоны комфорта. Вот и я застрял как артист в своей зоне комфорта, но теперь я хочу выложиться на полную и стать уязвимым. Я в том возрасте, когда меняется моя былая внешность, все, что остается, — душа, опыт.
Вообще, я запрыгнул в этот проект, весь такой смелый, в конце моего четвертого десятилетия. А сейчас мне пятьдесят два, я растерял, честно говоря, всю свою уверенность в себе как в актере, да что там, как в мужчине. Так что сериал воплощался в жизнь, а я все больше и больше запугивал себя. Я был напуган до смерти.
— И как же вы тогда играли в таком состоянии?
— Мне очень помог Дерек (Сиенфрэнс, режиссер сериала. — Прим. ред.). Он как раз хотел запечатлеть эту мою уязвимость: «Покажи, как ты себя чувствуешь, мы это снимем, и это будет прекрасно. Приноси на работу все свои эмоции». Примерно это и происходило каждый день. Я говорил режиссеру: «Мне страшно». А он: «Да-да, Томасу как раз страшно». Я говорю: «Я не знаю, что мне делать». А он: «Это Доминик не знает, как ему поступить». И мы просто продолжали адаптировать реальность под сюжет. Все, что ощущал я, — неуверенность, тотальную неудачу, потерю доверия к себе самому — чувствовали в итоге братья Томас и Доминик Бердси.
Дереку было плевать на мои зоны комфорта. Он мог сказать мне что‑то вроде: «Что ж, это была ******** [потрясающая] игра известного актера Марка Руффало, мне очень понравилось. Но давайте теперь сделаем что‑нибудь другое, пойдем глубже. Я хочу, чтобы ты был плохим [актером]. Стань для меня ужасным». К такому не подготовишься — никакие трюки не помогут. Поэтому в один момент я словно бросился в пустоту внутри себя. Под хорошим режиссерским надзором актер перестает карабкаться на некую невидимую гору — и сам внезапно становится горой, глыбой.
— Как вы с этим чудесным режиссером придумывали метод, по которому играли двух братьев-близнецов?
— Когда мы с Дереком начали обсуждать этот проект, он сказал: не хочу, чтобы все решали технологии. Когда ты видишь близнецов в кино или на телевидении, у тебя всегда есть ощущение, что актер вышел из кадра, переоделся, иначе причесался, надел, к примеру, бороду и вернулся.
Мы обсуждали с режиссером, как же показать, что эти люди, хоть и близнецы, но такие разные. Я знал, что вследствие тех медикаментов, на которых сидит Томас, он должен был раздуться, набрать вес. Мы решили, что уйдем на перерыв в съемках, я прибавлю за это время в весе, отращу бороду и как‑то прочувствую сам разницу между близнецами.
Важно понимать, что братья, конечно, рождены одними и теми же родителями, росли в одной семье, но они всегда чрезвычайно разные люди, даже однояйцевые близнецы. И мне потребовалось время, чтобы по-настоящему стать кем‑то иным, приблизиться к иной личности. Я пытался понять, каково это — жить с шизофренией, работать маляром, проводить время с представителями рабочего класса. Такие вещи определяют нас.
— Как это вообще ощущается — отсняться в части сцен, потом шесть недель упорно толстеть, а затем снова поехать сниматься в роли совершенно другого человека, который при этом выглядит точно так же? Как вы это пережили?
— Я пребывал в своеобразном лимбе. Отыграл сцены за Доминика, позади было это пугающее путешествие: я был постоянно в каком‑то беспокойстве, работал с одним выходным в неделю, во время которого я хоть и летал домой к семье, но за этот день я должен был выучить еще 20-30 страниц сценария, чтобы быть готовым к следующим съемкам. Это было почти что монашеское послушание — жизнь, целиком состоящая из работы. И тут вдруг мне говорят: «Теперь ты едешь домой на полтора месяца».
Я возвращаюсь, принеся с собой в семью весь эмоциональный груз предыдущей роли, и при этом все еще не знаю, как буду играть Томаса. Поэтому я работал над образом, думал о нем, что‑то пробовал, ничего не получалось, но главное — ел-ел-ел каждый день. Дерек звонит мне и спрашивает: «Ты ешь?» Я отвечаю: «Слушай, я тут подумал, мне же пятьдесят два года, может, так полнеть для меня не лучшая идея. Это большая нагрузка на сердце…» И он отвечает: «Просто продолжай есть». Я: «Но ведь я все еще не знаю, как мне играть этого персонажа…» А он: «Просто продолжай есть, остальное само собой образуется». (Смеется.) И, вообще-то, это и вправду помогло.
Еще я проводил время с моим техническим консультантом — это человек, живущий с параноидной шизофренией. И смотрел сотни, может быть, тысячи часов интервью с другими людьми, у которых такой же диагноз, где они рассказывают о своей повседневной жизни, в том числе о том, как на них влияют разные препараты.
Но вообще шизофрения — это еще не сам персонаж, это лишь препятствие на его пути. Первостепенной задачей было понять, кто такой Томас на самом деле. Он должен балансировать Доминика, проявлять себя как абсолютная его противоположность. Мы долго искали с Дереком такой образ, чтобы зритель мог сочувствовать этому герою. Вот как я провел это время.
— Как бы вы могли описать взаимоотношения между Домиником и Томасом?
— Что ж, эти взаимоотношения прекрасны, они очень важны для сюжета, но есть у них и теневая сторона. Доминик — опекун Томаса. Они заботятся друг о друге. Затем нужно учесть, что Доминик пытается жить и процветать, будучи опутанным этими родственными связями. Потом — что у них обоих есть некая межпоколенческая травма, с которой им обоим приходится жить и которую никто, кроме них самих, не может понять. Они связаны друг с другом прошлым, наследием, генетикой.
В общем, все сложно. Мы, люди, запрограммированы создавать семейные связи. В этой нашей тяге вся суть человеческой природы.
— Как вам кажется, насколько актуален выход «Я знаю, что это правда» именно сейчас, когда многие находятся взаперти со своими разнообразными родственниками?
— Я думаю, что в основе всех мощных драм лежат семейные отношения. Никогда больше в жизни, кроме как пока тебя воспитывают внутри семьи, ты не бываешь так открыт, так уязвим. Ты вынужден учиться тому, каково это, быть человеком — или не быть.
Я из семьи итальянских эмигрантов. Мои бедные предки когда‑то приехали, чтобы начать здесь новую жизнь. У моего деда был бизнес: он красил дома. Они были людьми из рабочего класса, которые адски много трудились и стремились оставить свое итальянское прошлое позади.
Семья для меня была всем. Наши секреты всегда оставались внутри семьи. У меня был брат, он был, как мы это называли, «итальянским близнецом» — мы были погодками. Нас воспитывали, что семья — это все, что все в семье видят все, и хорошее, и плохое.
И поэтому я понимаю историю из сериала «Я знаю, что это правда», я почувствовал, когда прочитал книгу, — черт побери, людей из этого класса общества я знаю, я с ними вырос. Никто не снимает о них фильмов, хотя эти люди, возможно, самые американские американцы из всех.
«Я знаю, что это правда»
