Юлия Снигирь о «Новом папе»: «Джуд Лоу спрашивал о российском кино»

[До съемок] я его не видела, не встречала. Насколько я знаю, он дал список. Откуда у него имена [я не знаю], но он дал имена конкретных артисток своему кастинг-директору, и они мне прислали письмо с просьбой записать видеопробы. Что я и сделала. Это, возможно, было связано с его желанием посмотреть русских артистов.

Меня попросили пройтись модельной походкой, а я это очень не люблю. На видео я иду и смеюсь над собой. Видимо, за это меня и взяли.

Говорят, Соррентино в хорошем смысле ленивый человек. Вот, кстати, не сказала бы — итальянцы в принципе народ ленивый, если уж так: у них такой климат, жарко ведь. А мы все-таки были на холоде, в зимней Венеции мы были немножко пободрее.

Но самое крутое — он очень легкий, с чувством юмора. Я переживала до начала [съемок] по поводу того, какой он будет. Все что угодно могло быть. Я была просто потрясена: с ним очень легко работать.

Он очень доверяет артистам. Это пугает иногда. Он как бы говорит тебе: «Ну давай, показывай. Играй». При этом он знает, чего хочет, и если он этого не получает, соответственно, он будет просить как‑то иначе. Вообще, он больше выстраивает важные для него кадры в смысле визуала, чем руководит актерами.

Мы говорили о понятных, в общем-то, вещах: об этой женщине, которую [я играла], она не может смириться, принять божью волю — ее муж говорит такие ключевые слова; о том, что она держит своего сына и не отпускает, а горькая правда для нее в том, что его надо отпустить. Вот такая история тяжелая.

У меня есть сын, но мне было страшно думать о нем во время съемок, я эти мысли отгоняла. Я думала о тех женщинах, у которых на самом деле такие проблемы есть, у которых больные дети. И мы никогда не поймем, как это. Да, я не претендую на то. Я могу лишь чуть-чуть попытаться изобразить что‑то подобное.

Поэтому мне, например, было очень страшно делать это чрезмерно слащавым. Я этого всегда не любила. Тем более что Паоло любит яркие формы. А я приехала с внутренним разбором роли, с полным ощущением и готовностью [это играть]. Мне казалось, что эта женщина давно умерла, она абсолютно пуста, ничего не испытывает, никаких эмоций. Посмотрев сейчас эпизод, я поняла, что в ней просыпается надежда, когда она видит этого Ленни (Белардо, персонаж Джуда Лоу. — Прим. ред.) А мне все хотелось в какую‑то простоту.

Это я подсмотрела, например, у Холли Хантер в фильме «Пианино», где она немая пианистка. Вот для меня вот это — идеальная манера актерского существования. Когда ей отрезают пальцы, она понимает, что больше никогда не будет играть. То, как Хантер это делает, — для меня действительно идеал. Я себе эту роль в голове нарисовала и приехала [на съемки] с ней. А Паоло все время просил больше, больше. Понятно, что он не хотел совсем уж [экспрессии], все равно это нужно чуть-чуть, но чтобы это все же в кадре было.

Было очень страшно это все пытаться изображать. С другой стороны, это же меня и мотивировало. Любому артисту проще, когда он защищен, когда ему дают какую‑то пищу драматургическую. Очень тяжело высасывать роль из пальца, как это у нас [в кино] бывает часто: когда слова и сцены ни о чем, когда ты понимаешь, что ты изображаешь какую‑то абстракцию. Это очень тяжело, когда ты хочешь вычеркнуть все слова, которые у тебя в роли, просто ходить и молчать, потому что ты не понимаешь, зачем это говорить. А в «Новом папе» круто, что есть драматургический фундамент, поэтому мне было в этом смысле проще.

Я удивилась, когда на гриме он ко мне подошел и сказал, что он очень сильно волнуется из‑за нашей общей длинной сцены, и можем ли мы побольше текст порепетировать. Я никак не ожидала, честно сказать. Это его очень хорошо характеризует.

Это настоящий профессионал. Он не ощущает себя звездой. Он работает, он сосредоточен, сконцентрирован на том, что делает. Он в этот момент не голливудская звезда вообще. Возможно, потому, что Джуд британец, он очень интересуется миром, очень открыт к нему. Много вопросов задавал про русское кино — как устроено, про авторское, коммерческое кино. Обычно никому не интересно, а он спрашивал.

Это было ночью. В январе. И там правда никого не было. Сейчас в это сложно поверить.

Вся серия снималась около двух недель, они достаточно быстро снимают — не намного дольше, чем мы снимаем свои сериалы, как это ни странно. Надо сказать, что Соррентино точно знает, чего хочет, и он долго не сидит размышляя. Хотя при этом все решает на площадке, то есть все сам придумывает, это было очень круто.

Да, эта сцена с ребенком в ванной очень важна. Первая моя ассоциация была — Мадонна. Когда я прочитала сценарий, там в начале Ленни говорит: «Она похожа на Мадонну», и я думаю: «Боже, какая ответственность! Что же я должна такое исполнить, как я должна смотреть, чтобы стать Мадонной». Я поняла потом, что сама история вся об этом, про вот эту жертвенность, про настоящую веру. Как у Микеланджело в ПьетеПьета (1499), Микеланджело. Мне кажется, только человек с атрофированными чувствами не поймет эту драму. Темы детей, боли, смерти априори трогают.

Для меня [эта серия] о том, что такое вера и что такое по-настоящему верить в Бога. У меня сейчас возникла ассоциация с этим: я недавно смотрела интервью Петра Мамонова, он там интересные вещи говорил про веру, про то, что мы на исповедь часто несем свои мелкие грешки, творог свой несем: «Батюшка, я йогурт съел, целую банку! Правда!» Молочное нельзя, мясо нельзя — это мы так в Бога верим, думаем, что это важно. А ведь важны другие вещи: ты можешь есть мясо, главное — другого человека не ешь. Для меня эти темы очень важные.

Скажем так, я не считаю себя религиозным человеком, не держу пост. Но я хожу в церковь, чувствую потребность в этом. Я абсолютно уверена, что все в этой жизни не просто так устроено и что есть там что‑то такое. Но я считаю, что настоящая добродетель, настоящая религиозность не в соблюдении канона. Если ты куришь возле школы, это не означает, что ты плохой, не религиозный, не добродетельный. Вот в чем прикол.

К чему я сейчас такие ассоциации привожу — к тому, что эта женщина, моя героиня — Ева, — она считает, что в Бога верит. Она ходит в церковь, молится. Когда она приходит к Ленни просить за своего сына в начале серии, она говорит о том, что верит. А ближе к финалу признается в обратном, и сама ведь приходит к этому. О чем идет речь? О том, что верить в Бога — это принимать все, что он посылает. В общем, у нас часто перепутаны понятия. Я про себя тоже могу сказать, что верю в Бога. Но на самом деле готова ли я принимать все с благодарностью? Нет. Жалуюсь.

Сейчас сидели обедали с другими артистами из «Нового папы», все они только что посмотрели две серии по закрытой ссылке, все счастливы, друг друга поздравляют. И все вроде бы хорошо, мы в Венеции на фестивале, все круто. А потом началось: мясо принесли, кто‑то мяса не ест, и я не люблю; жарко, я не выспалась, потому что сегодня в пять утра начали убирать мусор; и так далее. И ты сидишь и думаешь: ведь мы реально так устроены, что все время находим, чем мы недовольны, что не так в нашей жизни.

Вообще, чисто теоретически — можно, но я боюсь, что за это кого‑нибудь бы посадили. Это никому не понравится.

Потом у нас, мне кажется, у нас с чувством юмора проблема. Вообще у всех. Я сужу элементарно, по своему инстаграму, читаю комментарии к фотографиям. Часто они действительно абсолютно лишены чувства юмора. Люди всерьез советуют мне больше есть, поправиться. Что это? Все включены во все на полном серьезе.

Насколько у нас люди в принципе готовы это увидеть про нашу реальность? Я вот не знаю. Сразу начнется про оскорбление чувств верующих. Это тоже очень забавный вопрос на самом деле, можно ли чувства верующего оскорбить. Если твои чувства оскорбили, насколько это чувство сильное, что его так легко можно [оскорбить]? У нас подменяют понятия. Об этом Петр Мамонов и говорит в интервью.

Мне кажется, в этом смысле итальянцы легче, остроумнее. И весь мир тем более готов был это увидеть, [как выяснилось]. А вот в нашей стране — не знаю, все сложнее воспринимается.