Берджер про фотографию, Айзенман про канон и еще две гуманитарные книги января

Книга известного британского искусствоведа, критика и писателя Джона Берджера была издана на русском языке совсем недавно— в 2014 году. Весомым поводом написать о ней сейчас стала новость о кончине автора в январе 2017 года. Имя Берджера было хорошо известно за пределами Англии. На заре распространения цветного телевидения он вел на Би-би-си программу «Искусство видеть», рассказывая о том, как воспринимает классическое искусство зритель XX века. Позднее по мотивам его телепередачи была выпущена книга — вместе с «Фотографией и ее предназначениями» она стала мировым хитом и сейчас считается классической.

Собранные в «Фотографии и ее предназначениях» эссе были написаны в конце 1960-х — самом начале 1970-х годов. В них Берджер выступает как убежденный, но не теряющий адекватности марксист. Он часто рассматривает систему искусства через отношения собственности и размышляет, как на нее может повлиять фотография. Раньше шедевры закрепляли гегемонию и ценности правящих классов, становились предметами почитания, коллекционирования и торга. Теперь вместо историй и их интерпретаций фотография предлагает зрителю факты, но любое запечатленное событие тут же становится элементом шоу в обществе спектакля. Здесь Берджер прямо вторит Сьюзен Сонтаг, которая указывала в своей книге «О фотографии», что столкновение с шокирующими снимками парадоксальным образом притупляет нашу реакцию. Фото запечатлевает события, чтобы отменить память: пережив кратковременные сильные эмоции, зритель забывает их контекст уже на следующий день. С другой стороны, те, кто все же подвергает информацию критическому осмыслению, вынуждены жить в мире, где «самое худшее уже произошло». В подобной атмосфере работают Фрэнсис Бэкон и многие другие художники. Одиночество и непреодолимое отчуждение становятся чуть ли не единственными темами, которым посвящено их искусство.

Среди героев Берджера — фотографы-леваки Пол Стрэнд и Август Зандер, изобретатель фотомонтажа Джон Хартфилд, Че Гевара, Маяковский и Ле Корбюзье, культурный критик и леворадикал Вальтер Беньямин— последний является для автора негласным образцом для подражания. В текстах Берджера много захватывающих, стимулирующих к рассуждениям страниц, но неожиданнее всего автор раскрывается, анализируя механику общественных протестов: то, о чем в России усиленно думают по меньшей мере последние лет пять, изложено в этой книге с поразительной ясностью и простотой.

Приятно, что в последнее время в России выходит все больше популярных книг по экономике — причем весьма неортодоксальных направлений. Впрочем, сейчас Пикетти и Гребера неортодоксальными уже и не назовешь — все и так о них слышали. Скорее, интересно, что вообще делает экономиста ортодоксальным. Феликс Мартин доказывает — все дело в концепте ценности денег.

Книга начинается с небольшой этнографической зарисовки: посреди Тихого океана, почти в полной изоляции от других островов, находится архипелаг Яп. Там проживает популяция аборигенов, предположительно не вступавшая в контакты с другими племенами вплоть до колонизации европейцами в XVII веке. На протяжении веков это было довольно простое общество с экономикой, основанной на бартере. Однако у них имелись деньги — и очень странные: довольно крупные (а порой гигантские) валуны с дыркой посредине. При торговле они никуда не перемещались — просто покупатель и продавец знали, где они находятся и кому принадлежат. В 1903 году американец Уильям Генри Фернесс подробно описал эту странную систему, и ему даже рассказывали, что на острове живет одна особенно богатая семья, чей «денежный» камень покоится на дне моря, и его никто никогда не видел.

Спустя много лет записки Фернесса очень заинтересовали экономистов (в том числе самого Джона Кейнса). Япские экономические отношения были так похожи на современные и при этом так очевидно противоречили привычным представлениям об эволюции денег. Согласно Адаму Смиту (впрочем, и Карлу Марксу), деньги развились в традиционных обществах из предметов бартера: ими обменивались. С япскими камнями этого не происходит: они неподвижны, недробны и совершенно бесполезны в практическом смысле. Это скорее облигации, чем деньги, и, возможно, все примитивные валюты изначально были именно такими. Деньги в современном понимании, утверждает Мартин, появились достаточно поздно — в результате слияния концептов облигаций и средневековой звонкой монеты, эмиссируемой феодалом. Это совершенно политическая история и ее центральный идеолог — философ, которого привыкли клеймить за все недостатки современной цивилизации — Джон Локк.

В полемике, направленной против абсолютизма, он успешно отстоял идею, что звонкая монета имеет собственную ценность, не зависимую от воли отчеканившего ее монарха. Эта ценность — один из естественных параметров, вроде природных явлений. Он может колебаться, но живет своей жизнью вне зависимости от монетного двора. Инфляция, таким образом, становится искусственной, противоестественной мерой — корона не может просто получить больше денег, напечатав их.

Так произошел развод между валютой и ценными бумагами, и отныне параллельное развитие этих двух рынков приводит к регулярным финансовым кризисам. Радикальным решением может быть уничтожение вторичного рынка ценных бумаг, как в СССР, либо, наоборот, массовое замещение денег облигациями, как попытался сделать Джон Ло при дворе Людовика XV. В начале XVIII века он успешно конвертировал неимоверные долги короны в ценные бумаги, которые граждане, благодаря рекламе, с ажиотажем скупали. Похоже на пирамиду ГКО и проекты Сергея Мавроди? Французы тоже так посчитали, изгнав экономического визионера.

Автор сам подшучивает над собой, называя свою книгу «смесью из Карла Маркса, Айн Рэнд и братьев Гримм». Однако в ней много и не таких радикальных проектов, интересных для читателя.

Для попадания в авангард современной архитектуры трех принципов Витрувия — пользы, прочности и красоты — уже недостаточно. Теоретический аппарат профессии значительно усложнился, а инженерные открытия и новые материалы позволяют воплотить в жизнь самые сложные и необычные идеи. Современная архитектура требует расшифровки, владения специфическими знаниями. Именно экстраординарным объектам для «пристального чтения» посвящена книга архитектора и теоретика Питера Айзенмана.

Айзенман известен как создатель берлинского Мемориала жертвам холокоста, состоящего из почти трех тысяч серых плит. Канон для него — способ раскрытия дискурса объекта как-либо иначе, не только через перечисление фактов. Айзенмана интересуют разрывы в стилевых решениях, контекстуальные наслаивания, диссонансы в отношениях частей и целого. Айзенман постоянно упоминает о «моментах неразрешимости», когда привычное чтение архитектуры дает сбой. Можно сказать, что каждое описываемое им строение — своего рода манифест, для прочтения которого часто требуются серьезная теоретическая подготовка и мощное интеллектуальное усилие.

Для каждого объекта Айзенман формулирует подробную концептуальную ось. Так, стеклянный дом Людвига Миса ван дер Роэ он называет модернистским визуальным подиумом и указывает, что здание висит внутри колонной сетки как гамак, динамичностью элементов подрывая классическую симметрию. Анализируя проект Дворца конгрессов в Страсбурге, он обвиняет Ле Корбюзье в планомерном нарушении своих собственных пяти принципов архитектуры и фиксирует его разрыв с модернизмом. В чертежах так и не реализованных домов Луиса Кана Айзенман замечает, что конвенциональный план здания из 9 квадратов оказывается совмещен с асимметричной модернистской диаграммой. В итоге одно время наползает на другое, а полноправность их существования формирует архитектурный текст в диахроническом пространстве — примерно так же работает «одновременность» прошлого и настоящего в романах Пруста, когда происходящее событие запускает воспоминание и оба момента существуют как бы параллельно друг другу.

Первые четыре здания, которые рассматривает Айзенман, критикуют «пристальное чтение», заданное модернизмом. Следующие три — ориентируют критику модернизма на новый реализм. Последние три здания символизируют важные изменения в самой практике «пристального чтения». Главы снабжены многочисленными планами, развертками, аксонометрией и наглядными комментариями автора. Без предварительной подготовки читать эту книгу бывает совсем не просто, но для всех любителей или профессионалов от архитектуры она может стать неоценимым источником прозрений и руководством к пониманию архитектурного языка XX века.

В эссеистике существует весьма распространенный жанр — мудрый человек высказывается на максимально общую тему. Писатели из разных стран распоряжаются им по-разному. Не так давно мы имели удовольствие читать эссе Джулиана Барнса о смерти «Нечего бояться»: агностик совершает ироничный многословный заплыв по волнам своей памяти и страницам прочитанных книг, а также неминуемо находит оригинальным и смешным противопоставлять богу мастурбацию. Его коллега Альберто Мангель — в прошлом чтец и помощник Борхеса, аргентинец, который провел детство в Израиле, гражданин Канады, ставший журналистом и профессором нескольких университетов, тихо доживающий старость во Франции. Он написал пять романов, но известен в первую очередь как автор антологий и книг о книгах. Его «Любопытство» тоже весьма предсказуемая работа: в ней почти пятьсот страниц, рассуждения построены через призму изучения и чествования «Божественной комедии» Данте, каждая глава представляет собой лихо закрученную литературоведческую фугу. Сочинение на формальную тему оборачивается у него коллекцией мастерски сделанных энциклопедических выкладок. Интересно, что и Барнс, и Мангель тепло вспоминают в своих книгах «Опыты» Монтеня — opus magnum первого эссеиста и непревзойденного мастера умного разговора «обо всем».

Помимо Монтеня Мангель ссылается на Рабле, Беккета, Дэвида Юма, Фому Аквинского, Примо Леви и вообще старается максимально эффективно использовать свою обширную эрудицию. Текст разделен на главы с вопросами по заявленной теме — очевидными («Как мы задаем вопросы?») и не очень («Что для нас животные?» или «Что всем движет?»). Каждую главу можно расшифровать как часть манифеста о торжестве гуманизма, просвещения и человеческого духа. Любопытство, по Мангелю, — это жгучая страсть к новым знаниям, постоянному расширению собственного опыта. Не зря одним из ключевых героев книги является Улисс, формально сосланный в ад за обман с Троянским конем. Автор намекает, что на самом деле Улисс был наказан за свою неприкаянность, за преодоление Геркулесовых столбов и неустанную манию к новым знаниям. Поэтому у Данте страдания прославленного грешника вызывают одновременно осуждение и сожаление.

Свой программный пафос Мангель облекает в форму увлекательных филологических и исторических экскурсов. Среди его сюжетов — неоправданное пренебрежение к софистам, поэзия инков, средневековые комментарии к Талмуду, сравнение дантовского ада с Освенцимом, жизнь и смерть святого Гинфорта — единственного канонизированного пса — и многое другое. При этом каждая глава открывается небольшим воспоминанием из жизни Мангеля, сквозь которые просвечивают степенная человеческая мудрость и доброта. Его «Любопытство» в хорошем смысле мегаломанский интеллектуальный проект, книга для долгого чтения, отстаивающая важные гуманистические ценности.