— У Театра Вахтангова большой юбилей, но и вы в нем служите уже больше 40 лет: вы чувствуете себя неотъемлемой частью этого театра?
— Если я работаю сорок лет, значит, я уже лет тридцать назад понял, что это мой театр, что это та театральная школа, которую я люблю. Говоря примитивным языком, это невероятная, острая, яркая форма — и при этом это интересное содержание, чувства, легкое дыхание. И чем сложнее, тем легче нужно все это делать.
Раз я понял, что это мое, и уже сорок лет не изменяю театру и никуда не ухожу — хотя меня звали, — значит, это мой театр. Значит, это мой дом. А сорок лет — это, по сути, вся жизнь. Как ее поменять вдруг? Хотя никогда не говори «никогда».
— Вы очень любите Чехова. Какое из его произведений вам особенно дорого и почему?
— Все! Прочитайте «Черного монаха», «Скрипку Ротшильда», «Дуэль»… А его маленькие рассказы? То же «Свидание»: гениальные шесть стадий опьянения молодого студента в ожидании свидания. Сначала приходит к тому, что он недюжинный человек, потом он гений, а потом он жрец науки — а потом просто не узнает свою барышню. А на другой день пишет ей письмо, что не мог явиться, потому что был ужасно болен.
— А есть у вас любимые постановки по Чехову?
— Наш «Дядя Ваня», Театра Вахтангова. Я считаю, что он лучший.
Во время самоизоляции, когда мы все сидели дома и занимались только тем, чем нам хотелось заниматься, по каналу «Культура» показали практически все спектакли, которые были поставлены по пьесе Антона Павловича Чехова «Дядя Ваня». Это был спектакль Додина [в МДТ], спектакль «Табакерки», спектакль «Моссовета», это наш спектакль, Театра Вахтангова, — я посмотрел все. И мне кажется, что наш спектакль — самый лучший.
— А вот в качестве зрителя в театре вы часто бываете?
— Нет. Не так часто, как хотелось бы. Вы меня сейчас ударили по самому больному.
Я люблю профессию, но очень редко вижу то, чем занимаются мои коллеги и друзья. Надо смотреть, надо ходить — а я все говорю: «Потом, потом…» Оставляю на завтра, ссылаясь на то, что как будто нет времени… Всегда будет время, если у вас есть желание. Все можно раздвинуть.
К сожалению, редко смотрю спектакли — а надо смотреть часто, надо знать, что происходит в театральном мире, куда движется театр.
— А как вы реагируете, когда в зрительном зале — а это, увы, бывает часто — звонит мобильный телефон? Раздражает ли вас это? Или вы смирились с этим неизбежным злом?
— Ну, а что делать? Это уже зависит от публики. Понимаете, тут все немного смешалось. Молодежи не рассказывают, что театр и эстрадный концерт — это разные вещи. На эстрадных концертах, наоборот, телефоны приветствуются — получается такая буффонада, шоу, под песню обязательно включаются фонарики. Свой жанр.
В театре телефоны надо отключать — но об этом публике не говорят. Ну, иногда напоминают перед спектаклями: «Будьте любезны, отключите ваши мобильные телефоны, потому что вы можете помешать». И действительно, иногда звонок в самый неурочный момент — а он никогда не бывает вовремя. А еще когда серьезная сцена… Ну что — приходится переждать. Весь зал уже отвлекся, давно отвлекся, и смотрит на этого человека или на эту барышню, которая не может этот телефон найти в сумочке.
Поэтому и ты тоже вынужден сделать паузу, переждать это все и продолжать. Но продолжать не с той точки, на которой ты остановился, а чуть-чуть повысить градус, чтобы чуть вернуть зрителей в то эмоциональное состояние, в котором они были. Тут же не только актера сбивают.
Вот представьте себе, драматическая сцена, публика уже начала сопереживать, и вдруг: «Ля-ля-ля-ля-ля…» (Изображает звук телефонного звонка. В это время раздается телефонный звонок.) Очень символично. Внук мой.
(Отвечает на звонок.) Ванечка! Здравствуй, любимый! (Говорит по телефону, затем возвращается к разговору.)
Нарочно не придумаешь — у Маковецкого зазвонил телефон. Что поделаешь? Говори не говори — обязательно кто‑то забудет его отключить.
— Многие люди помоложе впервые с вами как с актером столкнулись не в кино или в театре, а в клипе Алсу «Зимний сон». Спустя столько времени как вы относитесь к этой работе?
— Прекрасно отношусь! Юрий Грымов, замечательный режиссер и друг мой, создал очень хорошее маленькое кино. Я с такой радостью на себя смотрю. Мы хорошо работали с Леной Яковлевой — какая пара случилась, какие интересные взаимоотношения! Я вдруг понял, почему девицы тогда за мной толпой стали бегать. Поэтому я очень хорошо отношусь сейчас к этому клипу.
— Как вы пережили этот тяжелый пандемический год?
— В Европе по-прежнему ни один театр не работает, и когда откроют, не знают. Я сейчас должен был поехать в апреле в Швейцарию на свой спектакль, который в октябре отменили. Перенесли на апрель — и опять отменили. Но публика не сдает билеты, публика ждет. Так же, как сейчас мы приехали в Нижний Новгород — а должны были этот спектакль отыграть год назад. И вот зрители, которые купили билеты тогда, слава богу, придут сегодня к нам. Спустя год!
— А зритель в каждом городе, в каждой стране — разный? Чем, скажем, нижегородский зритель отличается от московского?
— На мой взгляд, театральный зритель везде одинаков. Если они приходят, им интересно, и они сопереживают — значит, у них есть что‑то похожее.
(Думает.) Темперамент! Например, в Германии к аплодисментам добавляют еще ноги. Они не только аплодируют руками, но и начинают еще топотать ногами, добавляя шум. (Топает ногами, добавляет шум.)
То же самое было в Китае, хотя они совсем другие. Они смотрят спектакль, замерев, не шелохнувшись. Я сам был однажды в зале с китайцами, смотрел спектакль «Ревизор» Римаса Туминаса, его Малого драматического литовского театра. Ровно три звонка, и — секунда в секунду — начинается спектакль. Внизу стоят два человека с электронными плакатами: «Отключите телефоны». Я немножечко снимал, я нарушал закон, но смотрел по сторонам — никто из китайцев себе этого позволить не мог.
Там разрешено снимать, когда заканчиваются спектакли. Мы выходили на поклоны — и вот тут весь зал, все полторы тысячи, заполняется вспышками, огнями — как будто салют тебе устраивают. Это было удивительно! В Москве так не принимали, как принимали в Китае.
А так публика везде, на мой взгляд, одинаковая, живет она в Москве, в Нижнем Новгороде — в театральном, кстати, городе, — в Петербурге, в Германии, в Париже, в Лондоне, в Америке.
— Вы сказали, что Нижний Новгород театральный. А вас что‑то лично связывает с Нижним помимо гастролей?
— Ну как — я же здесь снимался в «Жмурках» почти 17 лет назад. С тех пор город, конечно, изменился. Хорошо, что многое из той эпохи безвозвратно ушло. Посмотрите, какой Нижний в «Жмурках» и какой сейчас, когда отмечает 800-летие. Покойный Леша Балабанов всегда снимал фильмы в тех городах, которые для него очень дороги: Питер, где он жил, Нижний, где он учился [на переводческом факультете НГЛУ], Екатеринбург [где он родился]. Это было прекрасно.
— Вы когда‑нибудь сожалели, что отказались от участия в том или ином спектакле или фильме?
— Что говорить, было несколько проектов, где я мог сожалеть о том, что не принял там участие. Но зачем сожалеть о том, что уже было?
Если можно исправить, то незачем сожалеть — надо взять и исправить. А если исправить ничего нельзя, значит, так оно случилось, значит, Господу нужно было, чтобы именно так произошло, а не иначе.
— Что, по-вашему, спасет мир?
— Не знаю. Говорят, любовь. Но, по-моему, как в том же «Дяде Ване» Соня говорит: «А мы будем работать, будем работать, и там за гробом мы скажем, как мы страдали, что мы плакали, что нам было горько, и Бог сжалится над нами. И мы с тобой, дядя, увидим жизнь мирную, светлую. Мы обрадуемся и на все наши несчастья оглянемся с умилением, с улыбкой — и отдохнем. Я верую, дядя, верую горячо, страстно… Мы отдохнем! Мы увидим небо в алмазах. Мы увидим, как все зло земное и все наши страдания потонут в милосердии». Вот это слово. Наверное, милосердие и спасет мир.
Это сказал Антон Павлович Чехов сто пятьдесят лет тому назад — он нам дал фору. Пока это милосердие мир не наполняет. От того все наши проблемы. А когда милосердие наполнит собой весь мир, может быть, тогда мир будет спасен.
