«Мне дочь не скажет слова папа»: монологи трех поэтов о родителях и детях

мы прожили целую эпоху —
от свинки пеппы до наруто.

я считаю крапочки времени
в карманах домашних штанов.

мы знаем, есть разные времена —
когда можем заказать себе пиццу,
и когда я
занимаю тебе на смесь.

я помню, как раньше ты
боялся даже запаха лука,
а теперь ты его
изучаешь уже в микроскоп

ты не говоришь.

и вот ты уже говоришь:
«все президенты безумные».

и мы, наверное, тоже, немного,
но по-другому,
спутаны и беспокойны. а папа сейчас

в моей футболке, в чёрных сережках, с щетиной
такой красивый, он нас через кордоны несёт
в своих долонях больших. а наш дом —
это страна, отдельная от всего,
анархическая коммуна,
где коты — наравне с нами,
и спят на столе:
Ева, Иосиф, Моисей.

ты пишешь: «А», ты говоришь: «да»,
«открывается бездна», ты говоришь:
«надо все изменить».
мы празднуем твои 7.
мы лежим на диване, обнявшись,
обжигая собой пространство.

ты — будущее.

в нас все больше любви, наши умы —
нестабильные, как вулканы, и в них —
лава слов раскалённых, наши лица — влажные.

и мир
такой свободный, немного пьяный
курит у нас на крыльце,
угощает нас мишками и червячками.
он, как ты, все делит на два и на три —
получается множество.

наша борьба рядом,
нежность — как беспорядок —
все растет. мы танцуем и вертим попками —

это праздник внутри катастрофы,
в изоляции, в темноте
мы зажгли гирлянду и свечи.

ты — будущее.
ты — крепкий цветок. а мы с папой —
две ямы глубоких рядом
в ночном саду.

«Это стихотворение о моем сыне и о времени. О том, как движется время, как мой сын становится будущим этого мира, а мы, родители, становимся прошлым.

Сейчас много говорят о том, что нам не хватает утопии — как в политике, так и в искусстве. Я долгое время думала о том, какой может быть утопия во время планетарной экологической катастрофы, в мире, где кажется, что уже невозможно справиться с социальным неравенством и капитализмом. И это стихотворение о том, как я нашла утопию в своем сыне.

И то, как течет время между нами — теми, кто живет вместе, — это и есть сама надежда, это будущее, которое создается нашими поколенческими отношениями, ментальными связями.

В поэзии я полиметодологична, использую очень разные формы, например, у меня есть тексты, которые похожи больше на сайфай-поэмы, — они не про меня, а про мир после катастрофы и то, как в нем существуют растения, животные, люди, технологии. А это стихотворение — почти дневниковое, интимное. Я писала его в надежде на то, что сын сможет когда‑нибудь его прочесть и понять — поэтому здесь довольно простой язык, перечисление простых, даже бытовых, событий из нашей жизни. Для меня быт — это сфера интересных и сложных чувств, а не только что‑то такое нудное и рутинное, и быт — это политика.

Я написала это стихотворение сразу после дня рождения сына в этом году, и тут есть некоторые особенности последнего времени — «это праздник внутри катастрофы,/в изоляции, в темноте/мы зажгли гирлянду и свечи». Это был его первый день рождения во время пандемии, без гостей, без его друзей и подруг, и для него это тоже был странный опыт. Мы сидели в темноте при свечах, и, с одной стороны, было ощущение чего‑то возвышенного и таинственного, а с другой — ощущение неумолимо надвигающейся катастрофы, чувство, что мир сильно изменится и больше не будет прежним. А писать я начала в момент, когда мой сын смотрел «Наруто» — это такое детское аниме, где поднимаются уже довольно взрослые этические проблемы. Я стала вспоминать все мультфильмы, которые мы смотрели вместе, и поняла, что в этих мультиках — от простого к сложному («от свинки пеппы до наруто») — целая эпоха, что те семь лет, которые мы провели вместе с сыном, ощущаются мною как век, что время рядом с ним идет совершенно по-другому.

«Крапка» по-украински означает точку в конце предложения, но здесь — «я считаю крапочки времени/в карманах домашних штанов» — это точка еще и как знак завершения временного цикла. И я представила буквально, что это множество временных точек, которые похожи на семечки, семена в карманах домашних штанов, и я их подсчитываю в темноте. «Долони» — тоже слово из украинского языка. Употребление украинских слов в моих стихах связано с тем, что мы живем во Львове, в украиноязычной среде. Мы с сыном переехали сюда в 2018 году и постепенно осваиваем язык, поэтому часто украинский и русский смешиваются в голове.

Я надеюсь, что когда в будущем сын прочтет мои более жесткие и сложные политические тексты, то сможет понять и их, потому что я делюсь с ним почти всем и рассказываю про сам факт написания таких текстов и то, какую реакцию они вызывают. Например, он знает о той волне возмущения, которая началась после публикации стихотворения «Моя вагина».

Мы много разговариваем обо всем — и о гендерном неравенстве в том числе, читаем всякие детские книжки про это. И я всегда говорю, что мое письмо — это попытка создать лучший будущий мир для него».

Мне дочь не скажет слова «папа».
Она не может говорить.
Встает за ручку в два этапа.
Протяжным криком просит пить.

Жена скучает, словно птица,
на табуретке у окна.
И мне нельзя остановиться,
запить или сойти с ума.

«В первый год дочь ничем не отличалась от обычных детей, и мы не предполагали, что нас ждет. Но когда ей было года два, мы поняли, что Агата — особенный ребенок. Мы записались к какому‑то «суперврачу» — прием стоил восемь тысяч, тогда для нас это было очень много, — и он нам сказал, что нечего надеяться: она не будет как другие дети, у нее психическая отсталость. Это значит, что она будет развиваться медленнее в три раза и потолка достигнет в восемнадцать лет, и если она в восемнадцать лет будет как другие в шесть, то это уже хорошо.

Мы жили тогда в Подмосковье, в Болшево, в однокомнатной квартире, втроем с женой Аленой и Агатой, и с котом — было очень тесно. Я работал с утра до вечера, в восемь уходил и в девять возвращался, и Алена была вынуждена одна все время с ней оставаться, запертая в этой квартире: вокруг три дома и частный сектор, единственная дорога — к магазину, никого в округе, ни знакомых, ни друзей, ничего, заброшенность полная. Алена сходила с ума, я сходил с ума, и я обратил внимание, что она все время сидит на кухне. Вообще, в какой‑то момент мы оба старались сбежать от Агаты — а сбежать можно было только на кухню.

«Мне дочь не скажет слова «папа» — здесь уже есть ритм, и это потянуло за собой все остальное. Я не помню момент, когда ко мне пришла эта строчка, потому что эта мысль очень долго во мне продолжалась. Мысль о том, что мне будет недоступен опыт отца, который есть у обычных родителей, я никогда не смогу с ней поговорить, ничего рассказать.

Но вообще ощущение, что все не так, рождается еще и оттого, что тебе все время об этом говорят, весь мир объясняет, что это ребенок неправильный. Предлагают сдать ребенка в детдом — много раз я такое слышал, от родственников, на работе. О том, что я себя угробил, надо сдать ребенка, сделать нового и жить счастливой жизнью. И я был вынужден ругаться, что‑то пытаться объяснить. Мне кажется, в этом тексте ощущение невозможности что‑то объяснить тоже выражено. Все герои не могут ничего сказать, они только издают звуки, как птицы: дочь «протяжным криком просит пить», жена сравнивается с птицей, и само это стихотворение — такой мой собственный протяжный крик. Невозможность говорить — она и ко мне относилась.

Я бы мог тут сказать, что поэтическая речь возникает где‑то на стыке, в той точке, где невозможно никакое высказывание и в то же время есть в нем необходимость. Потребовалась временная дистанция, я написал это стихотворение только через несколько лет. Потом появилось еще одно: «С тех пор как мы живем в кредит,/жена на жердочке сидит/и смотрит, не мигая./Она уже другая./Я приношу вино и сыр,/включаю торрент-трекер/и реагирую на мир/как дятел В.Вудпекер». Тут уже я и сам птица, но главное в этом герое мультика — Вуди Вудпекере — то, что он все время безумно хохотал.

Со временем мы сняли квартиру попросторнее, а потом уехали в Израиль, потому что здесь отношение и условия для жизни таких детей совсем другие. Нам помогают, есть детский сад, где ребенком занимаются специалисты — дефектологи, физиотерапевты. Мы тут сделали операцию, и теперь Агата может лучше держать равновесие, хотя все равно ходит только за ручку. Нам стало легче. В том числе и потому, что мы видимся реже — я не знаю, похоже ли это на чувства других родителей, которые наконец отдают ребенка в сад, или нет, потому что я никогда не был другим родителем.

Я перестал себя сравнивать с другими. Нет никаких других родителей, нет никаких других жизней, есть только та жизнь, которой живу я, и она вот такая. Я перестал воспринимать эту ситуацию как нечто трагическое. Ведь суть трагического восприятия в том, что человеку кажется, будто ему жизнь что‑то недодала, но если перестать сравнивать Агату с какими‑то абстрактными другими детьми, то можно просто радоваться этому ребенку.

Появилось еще одно стихотворение на эту тему — «хочется быть счастливым человеком». Оно рассказывает уже про другую стадию переживаний — здесь также упоминается, что дочь не разговаривает, но есть принятие. «Я охраняю свою маленькую девочку./ Она запускает руки мне в бороду./Ее речь я не понимаю./Догадываюсь по интонации».

Оно написано не силлаботоникой, а свободным стихом. Для меня свободный стих очень отличается от ритмизированного, это отдельный жанр, поэтому я говорю, что «пишу стихи, прозу и верлибр». Когда ты пишешь свободный стих, ты ведешь его туда, куда ты хочешь, поэтому ты должен очень хорошо понимать, куда ты хочешь прийти, а в силлаботонике ты чувствуешь ритм, который вне тебя, как будто бы стихотворение уже написано на скрижалях где‑то, а тебе надо просто записать».

новый ребенок
старые дети качают коляску

«В этом тексте несколько историй. Во-первых, что бы там ни говорили родители, появление нового ребенка всякий раз оттягивает внимание именно на него, а старший остается немного с краю, или ему кажется, что он с краю. Это ощущение какой‑то забытости. «Старый ребенок» — в смысле как старый, брошенный мишка. То есть в этом плане это стихотворение про ревность, обязанность старших детей следить за младшими, про то, что их мир вдруг на какое‑то время рушится. Я сама старший ребенок, у меня два младших брата, часть внимания родителей было, безусловно, на них, и у меня появлялось немножко свободы.

Другая история — про старших родственников. Это родителям надо, чтобы ребенок вырос, поступил, был, состоял. У бабушек и дедушек меньше ответственности, их роль — баловать, порой позволяя ребенку заметно больше, чем его родители, дурачиться с ним, быть одного возраста, просто разного роста. Старые дети — это и сами родители, да и вообще любые взрослые, которые пытаются компенсировать то, чего они были лишены в детстве: наиграться в железные дороги, Барби, машинки, мишки, пока их чадо спит. И родители могут быть беспомощны. Беспомощность — это понимание своего бессилия: что бы мы ни делали, ребенок такой, какой он родился, уже личность. Мы можем только помогать ему, но не сможем кардинально его изменить. Маленький бог, которому мы прислуживаем.

Но хайку началось именно с наблюдения за бабушкой, которая улюлюкала, передразнивала, строила рожи мелкому внуку в коляске, я обратила внимание на нее, идя по улице.

Например, однажды я перебирала свою обувь, вечный процесс смены сезонов, и внезапно подумала, какое счастье, что у меня только две ноги… и текст: «будни сороконожки/весь день убираю зимнюю обувь». Само написание в моем случае это не процесс. Отсылая, опять же, к японцам: перед тем как написать иероглиф, они долго растирают тушь. А я перед тем как какую‑то мысль облечь в слова, сосредотачиваюсь на ней, на своем наблюдении и впечатлении. Это не «я хочу про это написать», а «я хочу это записать». Текст приходит ровно в той формулировке, в какой он приходит.

Что такое хайку? Есть много определений и правил, для меня это прежде всего необычный взгляд на обычные вещи. Вспоминая Иссу: «Грязь под ногтями./Перед зеленой петрушкой и то/Как‑то неловко». Казалось бы, все просто, но в то же время рождается рыбка.

Написание хайку, которым я занимаюсь, это просто игра. Я работаю программистом. Когда появился рунет, он в большей степени состоял из людей, которые так или иначе были связаны с компьютером, и там не было большого количества литераторов. Кто‑то писал забавные заметки, кто‑то стихи. Однажды я наткнулась на «Лягушатник» — сайт Лехи Андреева, где среди прочего люди играли в игру ренгуру, похожую на буриме из трехстиший и двустиший. Временами у игроков получались интересные тексты. Вообще, тогда, в конце 1990-х, был большой интерес к Японии, вышло несколько серий переводов классической японской поэзии, Дмитрий Коваленин в своем ЖЖ по мере перевода выкладывал «Охоту на овец» Харуки Мураками. В общем, такая цепочка неслучайных случайностей, все как обычно.

От программирования этот процесс максимально далек, есть какое‑то количество поэтов, которые мне как раз перестали быть интересны, когда я поняла принцип построения их текстов. Алгоритма быть не должно, для меня это важное условие. Даже когда предполагается какой‑то парадокс, ты никогда не знаешь, где он начнется и что из этого получится».

Стихи публикуются в авторской редакции.