— Какое у вас личное отношение к книгам Успенского и к тому, что читали в детстве, и к странному трешу из девяностых вроде «Бизнеса крокодила Гены»?
— К главным блокбастерам Успенского у меня отношение такое же, как у нескольких поколений в нашей стране. Мне кажется, что в этих книгах живут самые крутые персонажи, придуманные на русском языке. Этих персонажей Успенский ювелирно встроил в ряд бессмертных народных супергероев — и сейчас уже не очень понятно, кто народнее: Баба-яга или, например, Шапокляк. Они на одной поляне нашего сознания живут.
Его природу хочется исследовать. Удивительная штука, но сейчас, когда детских развлечений больше, чем звезд в небе, мой десятилетний сын с удовольствием читает «Вниз по волшебной реке». Это многое для меня значит.
Ответ на вторую часть вашего вопроса сформулирован в самом вопросе. Этот творческий этап Успенского по-другому сложно назвать — треш абсолютный. В том числе и этому посвящено наше документальное исследование: как и почему трансформируется талант большого художника? Можно ли всю жизнь сочинять одни только блокбастеры? И вообще, что стоит за созданием бессмертных книжных персонажей, а что стоит за персонажами, живущими пару дней?
— В ходе работы над фильмом были ли у вас моменты полного разочарования в личности Успенского, произошла ли переоценка отношения к его творчеству?
— Никакого разочарования не случается, если не было очарования. Абсолютно все факты личной биографии Эдуарда Успенского, конечно, были мне и моим коллегам известны до начала производства. Задолго до скандалов, которые были подняты заявлением дочери писателя Татьяной Успенской и волной негодования в русском фейсбуке. Я про эту сложную семейную драму прочитал год назад в великолепной биографии Успенского, которую написал его финский товарищ Ханну Мякеля. И эта драма гораздо более объемная и неоднозначная, чем кажется интернет-толпе.
Таня Успенская была одним из первых героев, которых мы сняли для фильма. И эта драма в том числе является драматургическим движком всей истории.
Можно об этом написать глуповатый пост в соцсетях типа: «Ну и урод же ваш Успенский, как можно про этого насильника кино снимать?» — такого было много. А можно попробовать покопаться в этой коллизии с помощью документального кино и попытаться понять, как и почему великий писательский талант уживается с чудовищными поступками.
— Как было придумано такое визуальное решение с использованием куклы, с чем оно связано?
— Мой университетский друг, прекрасный режиссер Ваня Проскуряков, с которым я вот-вот начну делать уже третье кино, очень любит анимацию, причем не 3D, а такую дедовскую, аналоговую. Он давно практикует хенд-мейд-анимацию в своих рекламных работах. А здесь подвернулась возможность вообще анимировать большое документальное кино. Потому что это в воздухе висит: а давайте поместим главного сказочника страны в сказку. Как это сделать? С помощью куклы, конечно. Мы столкнем куклу Успенского с его же персонажами в его же мирах, мы отправим куклу Успенского в путешествие по собственной жизни. Мы обогатим архивные интервью Успенского появлением в кадре куклы. И когда эта кукла заговорит реальным голосом сказочника, получится бомбический вау-эффект у зрителя. Примерно так Ваня рассуждал на наших первых встречах до начала производства. Так еще совпало, что тогда же мы с ним очень фанатели от сериала Мишеля Гондри «Шучу», в котором главный герой, сыгранный Джимом Кэрри, время от времени становился куклой. Сюда же легла и Ванина, и моя любовь к фильмам Яна Шванкмайера — этой эстетикой мы тоже вдохновляемся всю жизнь.
— Кто занимался анимацией?
— Сначала художник-постановщик Вова Мартиросов создал кукольный мирок, в котором должен существовать главный герой: мебель, предметы быта, какие‑то мелкие важные артефакты, ящички, антресоль, некое уютное пространство для маневров персонажа. Куклы делал большой мастер, лучший в стране куклодел — круто звучит профессия, правда? — Игорь Хилов. А оживляли кукол ребята из «Цеха анимации» под предводительством Юры Богуславского.
Происходило это очень странно: взрослые люди закрылись на два месяца в студии на Бауманской, прочитали наш сценарий и вышли из студии с готовым материалом. Выработка была невероятной. Обычно такое количество анимации снимается раза в три-четыре дольше. Но тут была суперскорость, которая никак при этом на качество не повлияла. Режиссер Ваня Проскуряков и оператор постановщик Миша Оркин все это менеджерили, ставили свет, определяли сеты. Кропотливая творческая художественная возня, которая доступна очень особенным людям. Эта часть производства кино была самой магической.
— На planeta.ru было собрано чуть более 1,7 млн рублей — это и есть бюджет фильма, или привлекались дополнительные бюджеты для продакшена? Что самое дорогостоящее в подобных проектах?
— Нет, конечно. Бюджет фильма складывался из пожертвований людей на «Планете» и пожертвований людей вне «Планеты». В общей сложности мы собрали 4 млн рублей. Нам очень здорово помог наш давний друг, большой ценитель нашего творчества, продюсер Олег Кузьменко. Помогла руководитель «Союзмультфильма» и «Киностудии имени Горького» Юлиана Слащева — прежде всего с правами на использование мультфильмов, которые мы в кино показываем, но не только с этим. Нам друзья и друзья друзей здорово помогали с техникой, потому что снять за 4 млн такое большое, красивое и сложное кино невероятно тяжело. Без помощи тут не обойтись. Это кино делал 21 человек — все эти люди работали за троих. И самое дорогое в любом кинопроизводстве — неважно, документальном или игровом — это, конечно, люди, их труд, их время. По рыночным индустриальным меркам мы сняли это кино почти бесплатно.
— Как в русскоязычном пространстве воспринимаются такие герои и их кейсы? Если на Западе пересмотр фигур в свете новой этики уже как‑то нормализован, то у нас общественное мнение обычно уходит в глухую защиту.
— Мне очень сложно оценивать это некое русскоязычное пространство. Я себе его слабо представляю даже. Оно, наверное, очень разное и реагирует по-разному на разные повестки. Но давайте попробуем ступить на эту опасную тропу обобщений.
Вот случился скандал: дочь Успенского обвинила отца в домашнем насилии. Домашнее насилие — это очень плохо, всем это понятно. Но дальше начался абсурд. Слушаю «Эхо Москвы», там выступает прекрасный Юра Сапрыкин. Его ведущая спрашивает, что, мол, думаете про этот кейс? Кейс неприятный, говорит Юра, но я тут больше переживаю за Рому Супера, который сейчас в разгаре съемок фильма про Успенского, да он и деньги собирал на этот фильм у зрителей — как он теперь будет выкручиваться? Едва ли не в тот же день мы переписывались с другим прекрасным Юрой, Дудем, который, кстати, поучаствовал в краудфандинге (Юра, спасибо!). И тоже спрашивает: «Ром, а ты будешь в своем фильме рассказывать про эту страшную сторону писателя?» Два умнейших парня, которые, думаю, посмотрели примерно все важные и классные документальные фильмы на «Нетфликсе» — от «Тайгеркинга» до «Покидая Неверленд» — на полном серьезе считают, что передо мной вдруг внезапно встал страшнейший выбор: рассказывать что‑то в байопике про человека или об этом стоит умолчать? Подобной очень-очень удивительной для меня реакции было много. И я, честно говоря, впал в ступор, потому что не знаю, что мне с этой реакцией делать. Это примерно как работать в новостях и не заметить, как сбили боинг над пылающей Украиной. Это примерно как снимать кино про Майкла Джексона, иметь записанные интервью с родителями жертв певца, но не использовать их в монтаже, потому что разве можно очернять лик святого исполнителя. Это примерно как намеренно отказаться на два месяца от использования гласных букв в своей речи.
— Как вы относитесь к этическим дискуссиям в отношении умерших творцов? Справедливо ли судить того, кто уже не сможет ответить?
— Это ложная логика. Во-первых, о мертвых либо хорошо, либо правду. Во-вторых, что значит судить? Рассказать историю такой, какой она была, — это не судить. Это хорошо сделать свою работу, это уважать фактуру, уважать своего героя, в конце концов. В-третьих, следующая инкарнация этой ложной логики будет звучать примерно так: справедливо ли снимать кино, если какие‑нибудь родственники умершего творца этого не хотят? И это уже не просто ложная логика, а цензура в чистом виде. Документалисты не работают для семейного архива родственников. Они работают для зрителя. И зритель имеет полное право знать, кто и при каких обстоятельствах написал для них детские книги, в каких муках и преодолениях эти книги рождались, какие конфликты на эти книги и на их создателя повлияли. Поймите, творчество не существует герметично, отдельно от живой жизни художника.
— Как вы относитесь к цензуре по этическим соображениям, когда с эфира снимаются фильмы, оказавшиеся расистскими, или переименовывают роман «Десять негритят»?
— К цензуре по этическим соображениям я отношусь таким же образом, как к любой другой цензуре. Как к цензуре, которая из российского проката вырезает сцены гомосексуальной любви в фильме «Рокетмен». Как к цензуре, которая отменяет на ММКФ показ фильма о Карабахе. Как к цензуре, которая вытравила более-менее всех адекватных профессиональных людей из информационных программ в русском телеке. Для меня все это звенья одной гребаной цепи.
— А можете уточнить ваше отношение к новой этике?
— Уточнять про новую этику прям совсем не хочется. Меня подмучивает от одного этого термина, если честно. Я и в старой-то разобраться не успел еще за 35 лет жизни. А тут новую навязывают. Я очень консервативный человек в рамках своей либертарианской этики. И предпочитаю в своей консерве жить, не участвуя в интернет-обсуждениях.
Мне для этого понимания не нужен массовый психоз соцсетей, психоз не помогает ни подсветить, ни тем более решить проблему.
— Если вдруг появляется какая‑то новая информация про неэтичное или преступное прошлое актера, режиссера и т. д., влияет ли это на ваше личное восприятие произведений, в создании которых они принимали участие?
— Для меня так вопрос вообще не стоит. Возможно, кстати, потому, что я слегка деформирован своей профессией и работой. Но для меня это не является проблемой. Может ли совершать отвратительные поступки детский писатель? Может. Перестают ли быть великими его произведения от этого? Нет, не перестают. Оправдывает ли наличие великих книг отвратительные поступки писателя? Нет, не оправдывают. Может ли все это уживаться внутри одного человека? Конечно. И, как правило, уживается. Можем ли мы судить самую лучшую в мире детскую писательницу Астрид Линдгрен за то, что она отдала собственного ребенка в детский дом перед тем, как написать лучшие в мире детские книги? Да кто мы такие, чтобы ее судить, и что мы знаем об истинных причинах этого поступка? Но мы можем попробовать в этом разобраться. И снять про это кино.
— А будете ли вы знакомить своего ребенка с их произведениями?
— Каждое утро я вожу своего десятилетнего сына в школу. Пока едем, слушаем музыку. И я рассказываю ему про музыкантов, которых мы слышим. Вот, Лука, это Курт Кобейн. Он великий творец, создатель важнейшего музыкального направления. Он был наркоманом, страдал от депрессии и выстрелил себе в рот из ружья. Вот, Лука, это Майкл Джексон, он бог поп-музыки, его никто не переплюнул и, наверное, никогда не переплюнет в этом жанре. Он, судя по всему, был педофилом, от таких необходимо держаться подальше. Вы предлагаете мне не знакомить сына с Куртом и Майклом, потому что в жизни они творили черт знает что? В таком случае мне придется лишить сына почти всей мировой культуры. И в его жизни не останется почти никого. Даже Достоевского с Успенским.