«Где скорбь, там и радость»: Александр Иличевский — о путешествии по США и новой книге

Книжки растут, как деревья. Для того чтобы яблоня стала плодоносить, она должна дожить до какого‑то зрелого состояния. Есть, конечно, скороспелки, у которых на первый-второй год можно плоды собирать.

К замыслу я подбирался исподволь, сам роман писался около двух лет, но довольно долго обдумывался. У меня сохранилось огромное количество черновиков, они изобиловали сюжетными ходами и подходили по замыслу, но не все годились для романа. Последние пять лет у меня тяжелый режим: любое занятие литературой должно приноравливаться к режиму работы в госпитале (где Иличевский работает. — Прим. ред.). Для меня это все — размышление и письмо урывками. Здесь нет постоянства, я не могу спланировать в течение недели, когда я буду писать.

Я живу на 20-м этаже, и у меня есть очень большой балкон с хорошим видом. Я лежал на этом балконе и в течение двух месяцев редактировал «Чертеж Ньютона» — это был финальный рывок.

Замысел возник в 2011 году, когда мы вместе с другом путешествовали по США: Неваде, Юте и Юго-Восточной Калифорнии. Это была очень мощная медитативная поездка, мы ехали по дорогам, слушали «Аэростат» Бориса Гребенщикова, архив которого был у нас с собой на жестком диске… Это был роуд-муви, довольно странный: вокруг лишь маленькие городки, исчисляющиеся сотней жителей, странные мотели, где приходится ночевать, — чистый Стивен Кинг. В Неваде я впервые увидел предупреждение в мотеле «Огромная просьба не открывать двери незнакомцам».

Это было путешествие в абсолютной жаре и пустоте, когда у перед тобой нет ни единой машины до горизонта. Зной давит стальной плитой на плечи. Саспенс заключается в том, что ты должен полностью полагаться на свою машину. Случись с ней что — непонятно, как выжить.

А еще были странные наблюдения во время обедов в придорожных кафешках. Впервые в моей жизни мы видели мормонов — целое семейство, которое обедало вместе с нами, — и это было впечатляюще и любопытно.

Весь роман посвящен научной метафизике как таковой. А где научная метафизика, там и мистика, если ее приземлять до сознания бытового. Без мистики очень скучно жить. Мистика — это воображение: чтобы она возникла, нужно это воображение хорошенько запустить. Метафизика — это рациональная составляющая восприятия человека, созерцающего вселенную. Когда он за этой материей может видеть то, что с ней не взаимодействует ни при каких обстоятельствах. Те примеры научного восприятия мира, которые мне известны и которые могут вдохновлять, содержат метафизическую составляющую.

А поэзия — это диалог с незримым. Бах писал музыку, и, без всякого сомнения, его музыка без посредников обращается к Всевышнему. У поэта без посредников не получается, потому что музыка ближе к невыразимому, чем слова. Есть такие художественные миры, которые создаются людьми, и, если повезет, эти миры оказываются населены и развиваются, оказываются обжитыми. В романе «Чертеж Ньютона» я не только создаю свои миры, но и обживаю миры [поэта] Алексея Парщикова, чтобы мне было нескучно. В частности «калощадка» — это выдуманное Парщиковым существо, которое фигурирует в моем романе. Это помесь огромного — чудовищных размеров — кролика с тележкой. Передние лапы у него — это колеса. В моем романе ее выдумал отец героя — это такой кивок благодарности в сторону Алексея.

Вне всякого сомнения, влияние Парщикова огромно. Леша писал мне: «Мы с тобой видим одинаково, но способы записи разные». Я не думаю, что подобная родственность когда‑нибудь станет достоянием литературной критики, потому что она достаточно неочевидна.

Это очень богатый и сложный город. Мы ходим по руинам Иерусалима. Можно смотреть на Иерусалим и видеть в нем некое собрание камней, а можно смотреть на него и видеть, как эти камни раскалены добела смыслом. И настоящий Иерусалим в моем понимании полупрозрачный. Существует «горний» Иерусалим, а существует «земной» — и они не должны находиться далеко друг от друга, они должны дополнять. Горний невысоко парит над Иерусалимом земным, как пламя, которое приподнимается от углей. Вот так я его вижу — и таким Иерусалим мне нравится.

Я к этой пандемии отношусь, примерно как Шаламов относился к концлагерю: ничего хорошего нет, никаких выводов человечество не сделает, скорее бы закончилось.

Благодарим за помощь в подготовке материала куратора литературной программы Центра Вознесенского Илью Данишевского и арт-директора Центра Вознесенского Антона Каретникова.