Почему стоит поехать в Екатеринбург на выставку Эрика Булатова

Да и вообще — первая персональная у нас за пределами Москвы. Родился он в Свердловске, вырос в столице, провел три года в Нью-Йорке, а после поселился в Париже и с тех пор живет на две страны — Францию и Россию. Международное признание пришло к Булатову в конце восьмидесятых после персональных выставок в кунстхалле Цюриха и парижском центре Жоржа Помпиду.

От кролика, правда, ему пришлось отказаться и взять вместо первой вторую премию: съесть его Булатов бы не решился, а забрать зверя домой было невозможно.

Кураторы (а их три: Илья Шипиловских, основатель московской галереи pop/off/art Сергей Попов и куратор международного искусства Tate Modern Наталья Сидлина) отобрали более ста восьмидесяти работ художника — только шестая часть из них экспонировалась ранее. Остальные хранились в парижской и московской мастерских Эрика, а также в частных собраниях коллекционеров.

Пожалуй, ни одна другая выставка не даст столь полного представления о художнике-Булатове, как эта. Зал галереи поделен на несколько зон, каждая из которых посвящена его рисункам разных периодов: начиная с пятидесятых годов, когда, будучи студентом, Эрик отправился в морскую экспедицию из Новороссийска в Индию, до 2016–2018 годов, когда он пришел к новому для себя методу — выходу в трехмерное пространство и приглашению туда зрителя (это и серия «Все не так страшно», и монументальная инсталляция «Вперед»). Сама идея сделать выставку рисунков могла бы показаться скучной, но не в этом случае: кажется, ни один художник не прорисовывает свои эскизы так, как это делает Эрик Булатов.

— Три года назад «Ельцин-центр» пригласил вас для создания полотна «Свобода», которое висит в одноименном зале, — теперь оно венчает экспозицию музея. Для вас было символичным использование этого слова, этого образа именно здесь, в «Ельцин-центре»? И что лично для вас значит время Ельцина?

Эрик Булатов: Время Ельцина для меня, в сущности, — это тот самый момент, когда он пришел к власти, когда был путч (август 1991 года. — Прим. ред.), когда в Москву ввели танки. Мы с Наташей к тому времени жили в Париже. Не потому, что мы были в эмиграции, этого никогда не было: я поехал работать туда, где мне предлагали работу: сначала в Америку, потом вернулись в Европу. В России мы постоянно бывали, но жили там. И у меня, конечно, все время было сознание, что я русский художник. И вот эта возможность вернуться в любой момент в Россию для сознания моего была абсолютно необходимой.

В тот момент, когда случился путч, мы находились в Париже. Собрались с художниками, русскими моими друзьями, слушали передачу, где там даже Миттеран (на тот момент президент Франции Франсуа Миттеран. — Прим. ред.) признал уже это правительство (Государственный комитет по чрезвычайному положению. — Прим. ред.). То есть казалось, что все кончено. И вот ощущение, что все, я уже никогда не вернусь, что я эмигрант — это был такой ужас для меня, что я не могу его вам даже передать. Поэтому весь этот день, а потом и триумф Ельцина, как он там (перед Белым Домом. — Прим. ред.) появился, как выступил — для меня это чрезвычайный был какой-то момент, просто счастье. И для меня навсегда Ельцин связался именно с этим днем.

Потом мы мало бывали в Москве — приезжали, но не каждый год. Поэтому жизнь девяностых годов я как-то толком не знаю и не могу ничего сказать. Но для меня Ельцин — вот тот день. И это был день свободы для меня — я воспринял это как личную мою свободу. Что и пытался выразить. Даже вот в этой работе, которую мне заказали, я старался показать не то, что сейчас мы все на свободе благодаря Ельцину, а что свобода — это путь, это выход за пределы того социального пространства, которое было как тюрьма.

— Вы говорите, что когда подумали, что можете не вернуться в страну, испытали ужас. Это при том, что мировое признание к вам пришло именно за границей. Казалось бы, здесь-то и была та самая творческая несвобода, от которой вы избавились, покинув Советский Союз. Почему тогда для вас так была важна самоидентификация себя как русского художника?

Эрик Булатов: Видите ли, это разные вещи: одно дело — взаимоотношения мои с политической системой, с ее идеологией, а другое — с Россией и русской культурой. Замечательно сказал в свое время Салтыков-Щедрин: не надо путать понятия «Родина» и «Ваше превосходительство». Да, меня тут никак не признавали, а за границей как-то очень [хорошо] ко мне отнеслись. Но мое сознание оставалось русским — оно воспитано русской культурой, и никуда не деться от этого.

У меня по-другому устроено сознание, чем у француза, англичанина, немца. Не потому, что я считаю, что я умнее, лучше их, — просто так природой организовано. И я имею право на существование наряду с другими, не претендую на первое место. Но я претендую на то, что русская культура абсолютно на равных имеет право быть.

— Поменялось ли отношение к русским художникам за границей — например, во Франции, где вы живете?

Эрик: На самом деле, отношение к русскому искусству принципиально до сих пор не изменилось. А оно таково, что русского искусства просто нет. Есть, конечно, музыка, литература, кино, театр, балет — но изобразительного искусства нет и раньше не было. Единственный момент — русский авангард двадцатых годов. Но в русском искусстве он оказался чужим, инородным, потому что до этого времени русское искусство представляло из себя немецкую провинцию. Авангард был резким вмешательством французского искусства. Но когда он кончился, то не имел никаких последователей — никаких последствий для русского искусства. То есть оно вернулось к тому, чем было прежде, и все: авангарда как будто бы и не было.

Наталья Булатова: Это западная точка зрения.

Эрик: Да, это не мое мнение — я высказываю именно то, как к русскому искусству относятся. Есть три-четыре художника, которые имеют успех на Западе, и им этот успех приписывают как личный, не имеющий никакого отношения к русскому искусству вообще. Так же, как в свое время, допустим, Шагала обожали и любили, а при этом другие замечательные русские художники, те же Ларионов с Гончаровой, могли хоть с голоду умереть — они все равно ничего не значили. И мне всегда казалось, что задача моего поколения — добиться того, чтобы русское искусство заняло достойное место среди других национальных искусств. Но пока этого не получается, хотя все-таки что-то делается: появляются художники, устраиваются выставки, какой-то процесс идет. Но он затруднен сейчас политической ситуацией — искусственной, очень враждебной по отношению к России. Это очень тяжелое, трудное время.

— Ваша выставка называется «Свобода есть. Графические работы с 1955 по 2018 год». Зрители и теоретики искусства могут по-разному трактовать изменения, которые происходили с вами, как с художником, за эти годы. А вы сами как их оцениваете? Что для вас было самым значимым этапом?

Эрик: Что-то одно сложно выделить — процесс какой-то идет много лет: пока я понял, что такое картина, как она соединяет пространство и плоскость — вещи как бы несоединимые, — и так далее. [Параллельно] с этим шла многолетняя работа с различными материалами — в смысле не материалов профессиональных, а материалов жизненных: я работаю с тем, что мне моя собственная жизнь предлагает, и стараюсь ее выразить. Ну и потом моя работа со словом — я очень много с ним работал и работаю сейчас, что, конечно, тоже имеет разные этапы, но все это один путь.

Единственное, я могу сказать, что было советское время, оно кончилось — и настало время другое. Вот этот резкий перелом во всех отношениях — он всю жизнь мою переменил, потому что я впервые оказался в состоянии зарабатывать своим профессиональным трудом. Он изменил и весь материал, с которым я работаю, потому что советская проблематика уже оказалась сразу в прошлом, и снова этим заниматься я уже не хотел. Мне казалось, что вот это ироническое отношение к тому, что было, — уже некрасивая и ненужная вещь. Одно дело, когда это имело реальную необходимость, во всяком случае, важность, когда это было опасно, когда это было что-то нужное. А когда это вдруг оказалось — вот, пожалуйста, все что хочешь можешь на эту тему как угодно [рисовать] — я ее оставил и никогда уже больше этим не занимался.

— Менялось ли понятие самой свободы?

Эрик: Для меня нет. Я считаю, что свободы в социальном пространстве быть не может. Это совершенно невозможная вещь. Но с другой стороны, я убежден, что социальное пространство ограничено — оно не бесконечно. И вот наша свобода находится за пределами социального пространства. Собственно, искусство как раз и дает возможность выскочить за эти пределы. И тогда мы можем увидеть нашу собственную жизнь как бы извне и выразить ее.

— Вы говорите, что мы обречены на социальную несвободу, на вечный конфликт свободы и несвободы. Но есть, например, люди, которые ходят на митинги, пытаются отстоять свои права, высказать позицию… Выходит, это все уже обречено на некий предсказуемый исход и мы, что бы ни делали, все равно останемся несвободными в социальном отношении?

Эрик: Это дело людей, которые занимаются политикой и они должны его делать настолько [хорошо], насколько возможно — а именно стремиться к справедливости, к правде и честности. Это естественные человеческие потребности, которые старается гарантировать политический деятель. Это нормально и даже необходимо для нашей жизни. Это не значит, что то, что ему удастся сделать, будет абсолютной свободой: неважно. Важно, что к этому нужно стремиться, чтобы максимально приблизиться к какому-то нашему жизненному идеалу — чтобы не грабили, не воровали, чтобы было честно, не было по возможности нищеты и каких-то уродств социальных.

— Как вы относитесь к художникам, которые тоже по-своему борются за свободу, но делают это более агрессивно? Те же Pussy Riot, Павленский — знаете ли вы о них, и близка ли вам их позиция?

Эрик: Нет, мне их позиция совершенно не близка. Я знаю, что они есть, но тут очень сложный вопрос. Видите ли, вот есть искусство — и искусство, которое как бы представляет из себя акцию, где смыслом, результатом будет не художественный образ, не какое-то произведение, а сам процесс, само действие. Вот тут я очень плохо понимаю, где проходит граница между человеческим поступком и артистическим жестом. А она, собственно, и определяет все: искусство не может слиться с жизнью, оно все равно имеет границу по отношению к пространству, в котором мы живем.

Это разные пространства, и границу эту трудно определить, потому что она как бы нарушается с обеих сторон. С одной — искусство старается максимально приблизиться к жизни, сделать зрителя участником художественного произведения, то есть максимально эту жизнь выразить, а с другой — человек хочет попасть в искусство, а не знает, как. Но хочет сразу, чтобы на него обратили внимание, как-то его отметили. И он таким образом понимает, что самое прямое средство — это скандал. И вот для этого очень хороши политические мотивы — это особенно скандал гарантирует. А вот когда возникает скандал, тут и можно как бы спрятаться за искусство: я не политический деятель, а художник, и ко мне уж относитесь внимательно, осторожно, не трогайте меня. Вот эта позиция, на самом деле, просто некрасивая, я считаю, непорядочная. И я, честно говоря, не понимаю, почему то, что делают Pussy Riot — это искусство. Там не может быть и речи о том, хорошо ли они танцуют, хорошо ли они поют — об этом не ставится вопрос. Есть только вопрос, где они поют, где они танцуют и что они тем самым выражают. Так же с Павленским — я понимаю, что он, может быть, героический боец, честный и достойный в высшей степени, но я не понимаю, почему это искусство. Но это мое [мнение], я на этом не настаиваю. Может быть, это искусство — бог с ним, но я понимаю, с другой стороны, что преследуют их в этой стране не как художников, а как политических врагов — к искусству эти преследования не имеют отношения. Говорить о том, что это доказывает цензуру, несправедливо — это не имеет никакого отношения к цензуре, это просто к искусству не имеет отношения с точки зрения начальства нашего. Они могут ошибаться, и на самом деле это может быть искусством, но они это не как искусство преследуют. Я не могу сказать, что я в восторге от того, что правительство таким образом преследует политических противников, но это уже особый разговор. Что касается цензуры в искусстве, я пока на себе ее не чувствую.

— Важно ли, по-вашему, художнику работать в контексте с актуальной действительностью? Ваши работы всегда выглядят современными. Можете ли вы назвать себя современным человеком: следите ли за новостями, пользуетесь ли мобильным телефоном, гаджетами — или вы себя от этого всего стараетесь оградить?

Эрик: Я никогда не следил за новостями; живя в СССР, не смотрел телевидение, не слушал радио. Но я всегда знал, что происходит, и мне кажется (может, я ошибаюсь), именно я выразил вот ту реальность советскую, которая тогда была — может быть, сделал это наиболее полно из всех тогда живших художников. А в сознании своем я был посторонним человеком — ни в чем не участвовал, со стороны смотрел. И сейчас на Западе я такой же посторонний человек, но эту реальность очень чувствую и стараюсь выразить.

Я не думаю, что современность или несовременность художника зависит от того, какими техническими средствами он пользуется — мне кажется, это разные вещи. Наташа вот против компьютера — у нас этого ничего нет. Но мне во всяком случае всегда даже доставляет радость и в какой-то степени гордость, что я пользуюсь только теми техническими средствами, с которыми работали в живописи в XV веке. Я думаю, что это все-таки не мешает мне быть в какой-то степени современным художником.

— В зале «Свобода», как вы, наверняка, знаете, проходил показ модного дизайнера Гоши Рубчинского, который вдохновлялся вашими работами. Чем, как вам кажется, вы интересны новому поколению?

Эрик: Меня очень радует, что то, что я делаю, интересно молодым художникам. Для меня это гораздо важнее, чем, скажем, успех или внимание ко мне со стороны более старого поколения. За молодыми художниками будущее. И для меня очень важно, что им то, что я делаю, интересно и как-то они это чувствуют. Я стараюсь это время выразить. Наверное, что-то получается иногда все-таки (смеется).

— А с Гошей Рубчинским вы знакомы лично?

Эрик: Да. Мне нравится то, что он делает и что это как-то входит в культуру вот таким образом. По-моему, это хорошо, так и должно быть.

— Как вы познакомились? Он вышел с вами на связь, когда готовил эту коллекцию, или вы встретились еще раньше?

Эрик: Мы познакомились, когда он уже что-то сделал… Ведь да, Наталья?

Наталья: Раньше. В первый же год — Эрик когда только сделал «Вперед, вперед» (скульптура 2016 года. — Прим. ред.), они приезжали с Третьяковым (Андрей Третьяков, создатель некоммерческой организации a/political, поддерживающей общественно-политически ориентированных художников. — Прим. ред.) в Пиренеи. И вот после этого у Гоши, видимо, и возникла идея. Правда, эта работа — следующая после первой, что он увидел, но вот использовал именно идею последней работы «Друг вдруг враг».

Эрик: Наташа лучше все как-то помнит…

Наталья: У них есть даже фотография: французский телеканал Arte снимал для Tracks — программе о культуре, о всем новом и экстравагантном, что появляется. [Гоша] приходил уже со своими изделиями, впервые подготовленными тогда, и они с Эриком оделись вместе — Эрик был в свитере, на котором на черном было написано красными буквами «Враг», а Гоша — наоборот, в белым по красному «Друг». Эрик смеется, а Гоша очень такой [серьезный].

— Вы наверняка замечаете, что сейчас модно романтизировать советское время, а также девяностые: в фильмах, в музыке. Причем делают это зачастую молодые люди, которые знают об этих временах только понаслышке…

Эрик: Это очень плохо. Ни в коем случае не надо романтизировать советское прошлое — ничего хорошего там не было. Ну что-то, конечно, было, но из того большого нехорошего не следует, что это время нужно романтизировать вообще. Потому что в принципе оно себя по-настоящему выразило именно в сталинские годы. А тогда это была полная гибель культуры: все живое было просто задушено и уничтожено. Но люди об этом даже не имеют представления.

Допустим, мало кто, наверное, помнит, что в Москве вообще не было западного искусства — ничего. Не то что там современного или какого-то — а вообще. Пушкинский музей был закрыт — вместо него был музей подарков Сталину ко дню рождения. Вся наша русская живопись тоже была запрещена — Врубель, Коровин, даже Серов наполовину был запрещен. То есть все, что было живого, что было интересного, тут же, если появлялось, то запрещалось. Потом советская власть под напором естественного развития жизни, разных проблем — политических, экономических и прочих, — постепенно сдавала свои позиции. Но не без боя — каждый раз, сдавая определенный пункт, она старалась зацепиться, не пускать дальше. Она была постоянно враждебной позицией ко всему живому, что пыталось как-то пробиться сквозь нее. Но ее постоянное слабение не нужно принимать за ее природу — она-то осталась все той же самой — сталинской. Поэтому ни в коем случае советскую реальность не нужно романтизировать и идеализировать. Если что-то [подобное] снова произойдет, это будет катастрофа для нашей культуры.

— «Ельцин Центр» — популярное среди молодежи место. Как вам кажется, что о вас в первую очередь нужно знать юному человеку, который придет сюда, увидит вашу выставку, но знать не знает, кто такой Эрик Булатов?

Наталья: Я думаю, нужно знать, что главное в любом деле и в искусстве тоже — профессионализм. Это точка, на которой Эрик стоит и с которой никогда не сойдет. Поэтому он за то, чтобы художники получали профессиональное образование обязательно. Они потом могут отказаться от того, что умеют (рисовать, картины делать), но это им никогда не помешает. Так же, как Эрику не помешало, а помогло то, что он стал заниматься книжками — чему он не учился, но благодаря художественному образованию очень быстро освоил эту профессию. Мне не нравится, когда он говорит «своей профессией стал заниматься» — он стал заниматься картиной, своим прямым делом, но профессией художника-графика тоже владел.

Эрик: Да, художник должен уметь рисовать — в этом я убежден. То, что теперь считается совсем необязательным, и даже с гордостью заявляют люди, что они карандаш никогда в руках не держали, — к этому я отношусь откровенно враждебно. Художник должен уметь рисовать. Пожалуйста, потом можешь не использовать это умение, но уметь ты должен.

Наталья: Потому что в этом умении есть и особенность видения вообще как такового: если художник умеет рисовать, он по-другому, образами, воспринимает мир».

Эрик: Вот, например, я все время рисую с натуры, и мне часто говорят: «Зачем ты это делаешь, когда есть фотография? Если тебе нужен пейзаж какой, пошел сфотографировал — и все». Не понимает человек, что одно дело, какой материал мне дает фотография, а другое — какой я получаю от своего собственного рисунка. В каком-то смысле он, конечно, менее точен — но в то же время больше мне даст. Потому что когда я рисую, я как бы овладеваю тем, что рисую: я как бы это себе присваиваю, воспринимаю уже от себя, как свое.

Наталья: И потом глаз фотоаппарата и живой человеческий по-разному видят.

Эрик: Фотоаппарат в принципе предметы хорошо передает, но он абсолютно не в состоянии выразить пространство, потому что имеет одну точку схода. А наш глаз иначе устроен: он все время в движении, создает сразу несколько пространств, в которых комбинирует, выстраивает некое единство. Поэтому простая прямая фотоперспектива на самом деле не передает реальности. Это известно по рафаэлевской афинской школе, где он [Рафаэль] в результате сделал три горизонта в одной картине, чтобы наш глаз воспринял это как естественную реальность.

— Но с фотоаппаратом вы все равно не расстаетесь?

Эрик: Да, я с ним плохо, к сожалению, умею обращаться, но все-таки он мне помогает.

Наталья: Расстается — он его теряет регулярно, и мы вызволяем его из разных ситуаций (смеется).