Для всего мира — всего лишь один из многочисленных сборников статей, докладов и лекций. У нас же «О литературе» отныне и навсегда будет читаться как завещание Умберто Эко. Эта книга, вышедшая несколько лет назад в Италии и нескольких европейских странах, появилась в России запоздало, но вовремя. В ней действительно итог жизни и творчества писателя, пусть сам он этого в виду не имел. А поскольку автор «Имени розы» приветствовал любые неожиданные и парадоксальные интерпретации, такое прочтение он наверняка бы одобрил.
Судите сами. Открывающее сборник эссе «О некоторых функциях литературы» начинается как отвлеченное рассуждение — что нам дает и как действует чтение, — а завершается неожиданно категоричным выводом. В отличие от реальной истории, в которой всегда могут открыться новые факты, литература бесповоротна и окончательна. Гамлет никогда не женится на Офелии, Андрей Болконский обязательно умрет, а Пьер не выстрелит в Наполеона. И поэтому литература (а вовсе не философия, как принято думать со времен Платона!) учит нас умирать. В финале же книги — нечто вроде автобиографического микроромана или своеобразного сиквела «Записок на полях «Имени розы», эссе «Как я пишу». От всеобщего Эко органично переходит к глубоко личному и на последних страницах оказывается уже не специалистом по семиотике и культурологии, а десятилетним мальчиком, пишущим свой первый роман. Тот самый путь, о котором — в чуть завуалированном виде — Эко размышлял в «Таинственном пламени царицы Лоаны».
Эко принято считать столпом постмодернизма. Не отказываясь от этого звания и не оспаривая его, он с мягкой иронией показывает, как его литературный и научный метод напрямую связан с Рабле и Свифтом, Сервантесом и Уайльдом, Джойсом и Борхесом. В двух текстах об аргентинском учителе, когда-то выведенном им под маской слепого Хорхе из Бургоса, Эко беспристрастно изучает собственный страх чужого влияния — и избавляется от него в ходе исследования. Ведь наследуя Борхесу во времени, во вневременном континууме литературы Эко существует рядом и наравне, блуждая по тому же бесконечному зеркальному лабиринту-библиотеке. Здесь перестают быть актуальными понятия «до», «после» и «во время», буквально как в романе Пруста — или в «Сильвии» Жерара де Нерваля, которой посвящен образцовый текст Эко «Дымка Валуа».
В виртуальное пространство литературы, которое сродни пропитанному неземным светом Средневековья дантовому раю (о нем еще одно эссе из сборника), автор приглашает и читателя — без малейшего высокомерия. Ведь он и сам прежде всего читатель, а не взгромоздившийся на кафедру профессор-эрудит. И не хозяин или собиратель библиотеки (каковым Эко все же готов признать Борхеса), а в лучшем случае его ученик, неловкий и вечно удивленный стажер.
У сборника исключительно удачная обложка. Изображенный на ней человек, составленный из книг, — «Искусствовед» с картины современного художника Андре Мартена де Барро. Однако чуть более искушенный читатель моментально опознает в ней вариацию на тему «Библиотекаря» Арчимбольдо, гения-энциклопедиста из эпохи барокко, которую Эко так высоко ценил и так вдохновенно воспел в «Острове накануне» (романе о том, как грамматические и исторические времена путаются и меняются местами). Каждое эссе Эко содержит гигантское количество таких же неочевидных отсылок — попроще и посложнее, — наглядно доказывая бездонность литературы, идеального сада расходящихся тропок и единственного рая, дарованного человечеству. Литература не что иное, как царство пресвитера Иоанна, которое искал (и нашел!) еще один альтер эго Эко, его любимый герой Баудолино.
И сколько бы мы ни восхищались писателем, написавшим первый роман, когда ему пошел пятый десяток и, кажется, для этого прочитавшим все сорок тысяч томов своей библиотеки, мы увидим его совсем иным, встретив ближе к финалу простодушную исповедь о его подлинном, так и не опубликованном литературном дебюте. В котором он предстанет таким же обаятельным дилетантом и фальшивомонетчиком, как Баудолино.
«Однажды мне подарили большую тетрадь; на ее страницах с широкими фиолетовыми полями едва проступали расчерченные линейки. И тогда я задумал написать «Во имя Календаря». На титульном листе тетради даже обозначена точная дата в принятом тогда формате: 1942 год, XXI год фашистской эры. Далее начинается дневник мага Пиримпимпино, первооткрывателя, колонизатора и реформатора острова Гьянда, находящегося в Северном Ледовитом океане. Жители этого острова поклоняются богу Календарю. Герой день за днем с документальной дотошностью описывает факты и (как я сказал бы сейчас) общественный уклад и обычаи своего народа, перемежая чисто дневниковые записи лирическими отступлениями или литературными упражнениями. Одна из записей — натуральный образчик футуристического рассказа: «Луиджи был славный парень. Отведав блюда из зайцев, он отправился на Латеранский рынок купить ближайшее прошедшее время. Но по дороге упал в гору и умер. Блестящий пример героизма и человеколюбия, он был оплакан телеграфными столбами».
Но в основном рассказчик описывает (и рисует) остров, которым правит: леса, озера, побережье, горы. Кроме того, он комментирует свои социальные реформы, ритуалы и мифы своего народа, представляет своих министров, повествует о войнах и эпидемиях… Текст перемежается рисунками, а история, не соответствующая ни одному литературному жанру, постепенно превращается в энциклопедию. На этом примере с высоты прожитых лет хорошо видно, как ребяческое баловство порой определяет взрослые слабости.
Когда я уже не знал, какое еще приключение придумать для своего острова и его короля, я завершил историю на двадцать девятой странице словами: «Отправляюсь в долгое путешествие… Возможно, никогда больше не вернусь. Небольшое признание: в первые дни я представился как волшебник. Это неправда: меня зовут просто Пиримпимпино. Простите».