Новый директор «Практики» Борис Мездрич: «Зарабатывание денег — это не цель театра»

— После истории с «Тангейзером» в Новосибирске и до приглашения стать директором театра «Практика» чем вы занимались?

— Прошло, если с первого апреля считать, три года и четыре месяца. В последний день марта был приказ [министра культуры Владимира] Мединского об увольнении по статье «по инициативе учредителя». Есть такая статья в Трудовом кодексе: учредитель может без мотивации уволить руководителя федерального учреждения. И если при этом к нему нет претензий, то ему нужно выплатить от трех среднемесячных зарплат. Ну, мне выплатили, из чего я делаю вывод, что претензий ко мне нет. Но приказ был. Вот такое у нас законодательство.

Чем занимался? Самообразованием, самоподготовкой. Еще были какие-то остаточные процессы, связанные с делом «Тангейзера»: много интервью, дискуссий, потому что к этому сюжету оказался громаднейший интерес. Чтобы не выпадать из театрального процесса, сидел за компьютером, смотрел, что происходит: кто что поставил, какие реакции, какие документы нормативные вышли, связанные с театральной жизнью, как дела развиваются у коллег. Потом были разные истории, связанные с околополитической деятельностью, но я, в общем, понял, что лучше в это дело не входить. Менять сферу деятельности, когда столько проработал, неверно. А еще — Горный Алтай. Каждый год летом мы с университетскими друзьями ездим небольшим караванчиком машин. Ну вот съездили с внуками на Горный Алтай, у нас там своя тропа. Там так хорошо, не стоптанно еще.

— А что за история про Театр на Литейном в Петербурге? Была новость о том, что Борис Мездрич назначен туда директором, а потом тут же опровержение. Что это было такое?

— Что об этом говорить? Тогда еще немного времени прошло после моего увольнения, и шлейф этой тангейзерной истории не закончился. В Питер прилетел кусочек этого шлейфа. Ну, и люди поступили так, как поступили.

— То есть действительно было приглашение, и в Комитете по культуре действительно передумали?

— Я не хочу вмешиваться в эту историю. Я знаю все до деталей, но говорить об этом не хочу. Это просто лишний раз говорит о том, что не всегда у нас в стране слова и дела совпадают.

— До приглашения работать директором в «Практику» что вы знали об этом театре?

— Во-первых, я тут бывал еще во времена [основателя «Практики» Эдуарда] Боякова. Во-вторых, я знал структуру, организацию этого театра. Ну, не в деталях, естественно — так, в целом. А в феврале 2016 года я уже переехал работать в Москву. Год преподавал в Институте современного искусства, потом в начале 2017 года пришел в МГУ, в Высшую школу культурной политики и управления в гуманитарной сфере. Это факультет МГУ. Там параллельно я сейчас тоже работаю. С согласия учредителя.

— Совершенно неожиданный уход Дмитрия Брусникина из жизни стал большим потрясением в принципе для всех, кто его знал, следил за его «Мастерской» и возлагал какие-то надежды на будущее «Практики». Вы успели что-то вместе обсудить? О чем вы говорили?

— Я пришел к Диме 8 августа домой. Часа два-три я был у него, первые установочные вещи стали обговаривать. Он сидел в кресле, я рядышком, чаек попивали, и вот так мы шли по позициям. [Он говорил], чего он хочет, чтобы я понимал, какие правила взаимоотношений с его «Мастерской», с другими резидентами, как он видит репертуар, чего бы хотел. В общем, очень подробно поговорили. И он оставил — вот у меня лежит тут — план на выпуск новых спектаклей на весь сезон: с постановочными группами, актерами, датами премьер, датами начала репетиций. И на малую сцену, и на основную. Он все оставил, все сделал, разработал, все договоренности есть. Я сейчас в этой части оформляю договора. Он сделал все просто блестяще, весь сезон готов, там только мелочи остались.

— Принято считать, что «Практика» находится в кризисе с того момента, когда из театра ушел Иван Вырыпаев. Потом художественного руководителя не было, потом ушел директор. Теперь совершенно непонятно, как обстоят дела.

— Почему в кризисе?

— Полная неопределенность, отсутствие четкого позиционирования театра по отношению к аудитории, сформулированного плана, концепции художественного развития, туманные финансовые перспективы.

— Все хотят, [чтобы все было] очень быстро. Нет, ситуация заключается в следующем. Театр работает. Театр регулярно показывает спектакли. Театр выпускает новые постановки. Двух месяцев еще нет, как я работаю здесь. Только что состоялась премьера, которая была запланирована. Сложная, большая работа режиссера Марины Брусникиной (режиссер, педагог Школы-студии МХАТ, новый художественный руководитель театра «Практика». — Прим. ред.) — «Человек из Подольска Сережа очень тупой». Спектакль идет сразу на двух площадках параллельно. Это первое. Второе: у меня такая привычка — без художественного руководителя я никаких обязательств художественного плана не озвучиваю никогда. Только вместе с Мариной Станиславовной [Брусникиной] я могу что-то на эту тему говорить.

Со своей стороны я буду стремиться к тому, чтобы условия, которые предлагает театр «Практика» своим резидентам, превышали их ожидания. Вот это моя генеральная линия. Что это значит? Что это за условия такие в широком смысле? Не в смысле место дать, это понятно. Я хочу сделать так, чтобы для резидентов были возможности гастролей, фестивальных поездок, которые театр продюсирует для них. Ютьюб-канал, который мы собираемся делать, — то есть больше публичной активности резидентам и театру, стало быть, тоже. Мы хотим, чтобы здесь было хорошее сценическое оборудование, техника, все, что со сценой связано. Потому что резиденты должны работать в таких технических и прочих условиях, которые соответствуют их творческому уровню, а не наоборот.

— О каких резидентах речь?

— «Практика» — это открытая площадка. Ничего постоянного здесь нет. Дмитрий Брусникин это говорил в своих интервью и мне лично неоднократно. Он никогда не хотел, чтобы участники резидентур становились штатными сотрудниками театра. Он много раз повторял, что этого не надо. Я его тут понимаю и поддерживаю, никаких в этом плане сомнений у меня нет.

— То есть в штате театра состоит только группа людей, которая обеспечивает техническую и административную реализацию спектаклей, а все, кто играет и создает — всегда приглашенные люди?

— Да. Это приглашенные люди. Список резидентов обычно формируется на сезон. Кто сейчас? «Мастерская Брусникина». Есть еще «Июльансамбль», это [мхатовская] мастерская Виктора Рыжакова. Есть кудряшовские (воспитанники мастерской Олега Кудряшова и Григория Добрыгина из ГИТИСа. — Прим. ред.). Вот это три резидентуры. Думаю, скоро еще будет детский резидент. Идет процесс переговоров. Это [еще один независимый] театр, который будет с нами работать, его продукция — это детские спектакли современного направления.

И второе, что я хотел бы сделать. Есть такой парадокс: часть резидентов имеют спектакли, которые у нас [на площадке] не встают, как в театре говорят, по габаритам. Например, спектакль «Сван» «Мастерской Брусникина», который идет в Центре имени Мейерхольда. Я его видел, режиссер Юрий Квятковский — брусникинский режиссер, выпускник. Конечно, это блестящая работа абсолютно, и это меня подтолкнуло к мысли, что хорошо бы найти постоянную площадку, где можно показывать такого масштаба работы. Нужна третья сцена, и мы уже активно ее ищем.

— Что будет с существующими сейчас спектаклями «Практики»? Они продолжат идти?

— Опять же, это вопрос для двоих — для худрука и директора. Я подготовил для худрука анализ посещаемости и продаж спектаклей, которые прошли в семнадцатом году и до сегодняшнего дня. Но зарабатывание денег — это не цель театра. Это только условие для реализации собственной творческой деятельности, резидентов, и функционирования всей инфраструктуры. Когда начинают говорить, что этот спектакль деньги приносит, а этот не приносит, [и делают из этого выводы об их состоятельности] — это неправильно.

— Вы отгораживаетесь от художественных вопросов, но все-таки вы интересуетесь тем, как развиваются сегодня театр и, например, современная драматургия? На «Любимовке» были?

— Был один раз. Послушал [читку, которую делал] Ярославский театр, где я работал. Я знаю, что нельзя в театре выделять что-то единое. В театре невозможно жить в одном маршруте, в одном направлении. Надо, чтобы были разные направления. Чем более разнообразен театр по жанрам, по стилистике актерской игры, режиссуре, тем привлекательней он для зрителей.

Но поскольку «Практика» — «экспериментальный центр новой драматургии», то я не собираюсь превращать ее в репертуарный стационарный классический театр. Абсолютно. Но жанровое разнообразие должно быть. Поэтому мы с Мариной Станиславовной уже активно обсуждаем вопрос о развитии музыкального направления: моноопера, камерная опера. Еще бывает бард-опера.

— Бард-опера?

— Это еще в Омске я выпустил спектакль, бард-оперу Юлия Кима «Московские кухни».

— Вы же понимаете, что бард-опера и Юлий Ким — это явления, в последнюю очередь ассоциирующиеся с современным театром и «Практикой» в частности?

— И что?

— Мощный контраст.

— Сильно сомневаюсь. Бардовское движение всегда было на передовой. И не надо трактовать меня так, что если я упоминаю бард-оперу, то завтра вся «Практика» построится под гитару.

— Расскажите про ваше самое мощное культурное потрясение за последнее время?

— Опера «Аида», которую мы делали с дирижером Теодором Курентзисом и режиссером Дмитрием Черняковым в Новосибирске (с 2004 по 2011 год Курентзис был музыкальным руководителем Новосибирского театра оперы и балета. — Прим. ред.). Четыре «Золотые маски» получила опера. Это мощнейшая работа. Во-первых, это современная трактовка. Там машины у нас, автоматы Калашникова, все, что нужно. Там очень много придумано, классический текст не меняется. Но по смыслу он — о человеческой жизни, о трагедиях войн. Черняков ввел то, чего у Верди не было: женский крик. Когда искалеченные солдаты возвращаются с войны под марш победителей, а женщины их встречают, кто-то с фотографиями погибших. Мурашки по коже.

— Когда «Практику» покинул предыдущий директор Юрий Милютин, вместе с ним ушла часть меценатов. В частности, Александр Мамут, с именем которого многие ассоциировали «Практику». Вы описали фантастические планы. Вопрос…

— Где деньги, Зин?

— У вас же есть план, откуда взять соответствующее финансирование?

— Конечно, а как еще. Я всегда думаю: основной способ решения финансовых вопросов — все надо в складчину делать. Когда-то у нас купцы строили театры в складчину. Нужно уметь договариваться с партнерами, уметь договариваться с властью как основным спонсором любой бюджетной структуры. Если власти интересна — а ей интересна, это я могу совершенно четко говорить — вот такая открытая площадка для резидентов, работающая в области современной драматургии, как здесь, то надо предлагать идеи, которые будут расширять возможности этой структуры. А источники финансирования должны быть разными.

Правило такое: не мы при ком, а кто при нас. Каждый раз, когда возникает новая идея — третья сцена, например, — мы должны понять, кому это интересно, кроме лично театра «Практика». Есть такие [потенциальные] партнеры, кого это заинтересует. Не в смысле зарабатывания денег, а в смысле репутации. Еще двух месяцев не прошло, как я работаю, а уже приходят предложения встретиться, поговорить, можно ли с нами взаимодействовать. Процесс идет.

— Правда, что профессия директора театра в России предполагает, что может прийти проверка и посадить вас завтра? Это тема, которая сейчас, как вы понимаете, обсуждается везде, где есть театры в России, в связи с делом «Седьмой студии», которое продолжается и будет продолжаться, кажется, бесконечно.

— Такого положения [дел] нет — прийти и посадить. Ситуация в другом. Надо понять, в чем профессионализм директора театра? Нормативная база практически не откликается на особенности творческого труда в театрах, каждый раз приходится [что-то] изобретать. В этих тяжелейших условиях выход для директора только один — его профессионализм должен заключаться в том, чтобы любую проблему научиться решать в области действующего на сегодня законодательства. Уметь найти решение в сочетании нормативных документов. У меня практика такая: вместе с замом по правовым вопросам, главным бухгалтером, консультантами искать способы решения вопросов, не нарушая при этом действующего законодательства.

— Про «Седьмую студию» что думаете? Действительно там какая-то проблема в области бухгалтерских нарушений, или просто привязались и попытались найти, за что?

— Не знаю. Надо смотреть, как пойдут дела. Все зависит от того, какие доказательства они предъявят, насколько защита [обвиняемых] грамотна.

— По тому, как сейчас идет судебное разбирательство, мы можем делать некоторые выводы: обвинение подготовлено из рук вон плохо, следствие занимается фальсификациями и сотрудничает с обвинением. Суд принимает все предложения обвинения, игнорируя апелляции защиты.

— Это еще не решение, это процесс только. Когда стояли мы [с моим адвокатом] и слушали решение суда про «Тангейзер», я до последней строчки не понимал, чем все это закончится.

— Вам исполнилось семьдесят лет. Честно говоря, вы выглядите сильно моложе, и я хотел бы просто поинтересоваться, как вы живете. Есть ли у вас какие-то принципы, связанные со здоровьем, например?

— Я геолог. Я не курю. Два раза курил в жизни. Один раз в седьмом классе — мама у меня детский врач, она поняла и принесла на следующий день две рентгенограммы. «Вот, — говорит, — смотри. Это чистые легкие, а это того, кто курит. Вот у тебя так будет». Мне хватило!

А второй раз курил, когда был в маршруте на Колыме, на практике, 1975 год. Там маршруты были тяжелые: три дня идешь с грузом, пробы берешь. Ночевали прямо в лесу. Если дождь, идешь мокрый весь. И ветер на перевале страшный. Из растительности только стланик — это хвойный лес, только низкий очень. Нас трое в отряде: шеф, рабочий и я — студент. Они оба закурили: ветрина, холодно — ужас. И я говорю: «Дайте мне». Курнул и чувствую, у меня пошло в легкие, вышло назад. Первый раз. И опять. Значит, понял, что если я сейчас еще раз курну, и у меня вот эта механика наладится, как часы, то я курить буду, как отец, а он курил до последней минуты своей. Всю войну. И я говорю мужикам: «Без меня». Водочку, спирт пили. Могу и сейчас. Но держусь.