— Понятно, что вам сто раз задавали этот вопрос, но давайте проясним для галочки: вы всегда знали, что не будете заниматься семейным бизнесом?
— Да, всегда. Вот вы знаете Бранкузи, скульптора? Какое‑то время он был подмастерьем Родена, но быстро с ним расстался, сказав, что «в тени большого дерева ничего хорошего не вырастет». Я тоже хотел отдельную делянку, где смог бы цвести и пахнуть. Конечно, последним можно заниматься и под семейным зонтиком: взять хотя бы Франсуа-Анри Пино, управляющего холдингом Kering (группой компаний, в которую входят премиальные бренды мировой величины. — Прим. ред.), — тот не был люксовым, когда его основал Пино-старший, люксовым его сделал сын, полностью перекроив структуру компании. Но такой путь — сложный.
— Вы даже фамилию свою убрали из названия собственного бренда — кстати, мы вчера поспорили с супругом, почему вы это сделали. Моя версия такая: вам хотелось, чтобы вас вообще никак не ассоциировали с вашей семьей. Версия супруга: фамилию вам запретил использовать бренд Hennessy, чтобы не было путаницы.
— Не угадал никто: слово Hennessy я не могу использовать юридически, потому что такой бренд уже есть.
— Но это же ваша настоящая фамилия!
— Ну да, но таков французский закон, в нем есть масса прецедентов. Например, был такой человек — кто‑то там Шанель — и он попытался назвать свое дело соответствующе: «что‑то там Chanel». Но законники решили, что вместе с названием он незаслуженно получит все преимущества оригинального бренда Сhanel. И запретили ему.
— Но вы, если бы могли, поместили бы фамилию Хеннесси на этикетку?
— Нет. У меня достаточно редкое имя — не Александр и не Сара, оно запоминается и неплохо звучит.
— А почему из всех возможных областей применения ваших талантов вы выбрали именно парфюмерию?
— Мне кажется, что получилось ровно наоборот — это парфюмерия меня выбрала. Я пять лет учился в CELSA, школе коммуникаций при Сорбонне. В конце второго года студенты получают DEUG — диплом об общем высшем образовании, а последние три года — magistère, магистратуру, по окончании которой защищаешь магистерскую диссертацию и получаешь диплом о полном высшем образовании. В нашей магистерской группе было всего двадцать пять человек, и считалась она элитной: конкурс был очень большим. Но вышло так, что в начале пятого года к нам пришел очень злой директор CELSA и сообщил, что министр культуры решил свернуть нашу магистерскую программу. Выходило, что студенты, выдержавшие сложные экзамены и проучившиеся почти пять лет, в итоге получили бы простые «двухлетние» дипломы. Чтобы успеть до закрытия программы, нам нужно было написать диссертацию за шесть месяцев, параллельно учась, — очень сложно. Все студенты стали думать, как это осуществить, и тут я вспомнил про свою стажировку в рекламном отделе Kenzo Parfums. Где, в частности, изучал особенности языка и семиотики в парфюмерной рекламе…
— Так, становится теплее.
— Да. В общем, я решил использовать в дипломе уже имеющиеся наработки — для быстроты. Но особенность французской системы высшего образования такова, что свой диплом ты должен начать с вопроса, который остался неотвеченным в предыдущем дипломе на ту же тему…
— М-м-м…
— …то есть ты идешь в университетскую библиотеку и читаешь все написанные до тебя дипломы на тему, скажем, парфюмерии. Мне повезло: их было всего пять, кажется. При этом все заканчивались одним и тем же вопросом: как говорить о запахах? У обоняния, в отличие от других чувств, нет своего универсального, всем понятного словаря. Например, слово «собака» есть в большинстве языков, но, говоря о запахах, мы не называем их, потому что нет соответствующих слов, а только сравниваем с другими вещами: «пахнет кожей», «свежий, как яблоко» и т. д. Есть, конечно, язык, на котором говорят парфюмеры, — в нем примерно три тысячи слов, и они совпадают с названиями самых распространенных душистых веществ в парфюмерной палитре. Но я на этом языке не говорил. Как же я сделал собственную жизнь легче? Поступил в парфюмерную школу.
— И сразу увязли, да?
— В первый же день. Я начал изучать душистые вещества и пропал. Или, наоборот, нашел себя: сразу стало ясно, что это мое, ничего интереснее я уже не найду.
— Но и семья ваша занимается довольно «парфюмерным» делом: все-таки ассамбляж коньяка во многом напоминает создание духов.
— Согласен. Парфюмерия — тема, достаточно близкая к коньяку, но при этом достаточно от него удаленная, чтобы мне было комфортно (смеется).
— В итоге вы защитили диплом и сразу нырнули в парфюмерию. Вы работали в парфюмерных департаментах Dior, Paco Rabanne, Alexander McQueen… Очень разные компании, и опыт ваш, наверное, был очень разнообразным?
— Да. Самым полезным для меня оказался Paco Rabanne. Будучи маркой маленькой, даже крошечной, они хорошо понимают, что единственный способ соревноваться с большими ребятами — играть по собственным правилам, быть креативными. Я плакал, когда уходил от них, это был по-настоящему крутой опыт.
— Как вам работалось с Александром Маккуином?
— Ужасно. Очень тяжело. Я с огромной радостью перешел оттуда в Giorgio Armani — в группу L’Oréal. Но то был последний корпоративный заход перед запуском моей марки.
— Последняя капля?
— Вроде того. К концу работы в Giorgio Armani я почти разочаровался в парфюмерии. Понимаете, я закончил учебу в 1995-м, и вот это десятилетие — с 1985 по 1995 год — было величайшим в истории современной парфюмерии. Смотрите сами: в 1985 году вышли Poison и Obsession, потом Dune, потом Paris, потом Kouros, потом Fahrenheit, потом Eternity, Escape и CK One, Angel, L’Eau d’Issey… Нет другой такой эпохи, не было и не будет. А после 1995-го мы наблюдаем великое «пффф». Великое ничто.
— Что случилось в 1995 году?
— Хороший вопрос. До 1995 года большие бренды вроде Dior и Chanel выпускали духи раз в три-четыре года, не чаще. Каждый новый запуск — событие, проект с большой буквы. Если парфюмер проигрывал другому парфюмеру в борьбе за новый запуск Dior, он рыдал и неделю не ходил на работу. Трагедия. Но сейчас всем плевать: у каждого по тридцать проектов одновременно. А еще раньше духами занимались такие люди, как я, простите за нескромность, — люди, которые учились парфюмерии, старались ее понять, изучали душистые вещества. До 1990-х годов президенты парфюмерных компаний действительно разбирались в духах и могли поддержать разговор с парфюмерами; сегодня эти люди опираются не на знания, а на фокус-группы. И знаете, что хуже всего? Что это работает, во всяком случае, в массовой категории.
— Приведите пример.
— Давайте посмотрим на недавние бестселлеры L’Oréal. Black Opium, La Vie Est Belle, Si — все это хиты из первой десятки продаж, и все они — результат фокус-групп. С другой стороны, засилье коммерции в парфюмерии — это даже неплохо, потому что когда баланс резко смещается в какую‑то сторону, на другой стороне образуется пустота, а природа ненавидит пустоту. И заполняет ее такими людьми, как мы.
— Как раз из L’Oréal вы ушли в свободное плавание, так?
— Я был на волосок от того, чтобы уйти из парфюмерии вообще. Не на кого было равняться, нечем вдохновляться: это сейчас полки трещат под весом нишевых духов, а тогда независимых марок было — раз, два и обчелся.
— Как думаете, сегодня вам было бы сложнее запускаться?
— И да и нет. С одной стороны, конкуренция сейчас сумасшедшая, двадцать лет назад такого не было. С другой стороны, сегодня магазины гораздо больше любят разнообразие и чаще дают шанс молодым маркам: когда я запускал свой бренд, мне приходилось бороться за место на полке с условными Dior и Chanel.
— Вы со своими клатчами, вензелями и шелковыми кисточками, конечно, придумали гениальный ход — сделали духи, по сути невидимый продукт, исключительно заметными в нашем мире, зацикленном на картинке.
— Возможно, но моя мотивация была другой. Вскоре после того, как я ушел из L’Oréal, я ужинал в парижском ресторане Baccarat, а после ужина зашел в маленький музей хрусталя на том же этаже — там как раз проходила выставка винтажных флаконов, сделанных мануфактурой в период с 1880 по 1980 год. Знаете, у меня дома миллион книжек с фотографиями хрусталя Baccarat, но то — старые книжки, не более, в них нет жизни. А там я потерял дар речи. Я был восхищен — и пристыжен: какой контраст между тем, что было, и тем, к чему мы пришли. Мне очень захотелось красоты. Из этого желания, нет — из этой потребности — и выросла моя первая коллекция духов.
— Флаконы у вас действительно очень красивые.
— Я хотел, чтобы было красиво, но при этом просто. Посмотрите: флакон Kilian прямоугольный, угловатый. Простая крышка, пусть и хорошо пригнанная. Металлическая табличка с названием бренда. Но далее — детали: по бокам бежит барельеф, а гравировка на металлической табличке заполнена эмалью — шприцем, вручную.
— А что за орнамент на барельефе?
— Это щит Ахилла, фирменный знак Kilian.
— Щит, выкованный Гефестом за одну ночь?
— На наш ушло чуть больше времени (смеется). Моя первая коллекция была посвящена райскому саду — саду Адама и Евы. В то время парфюмерия уже была увлечена сладостью — сахарной, кондитерской, и мне хотелось эту сладость перепридумать, сделать ее элегантной, дорого звучащей. Поэтому я решил выстроить свою коллекцию вокруг фруктов: во-первых, фруктам присуща красивая и натуральная сладость, во-вторых, есть пересечение с темой запретного плода. Отсюда и барельеф на флаконе — змеи, райское яблоко, виноградные гроздья. Грозди и листья я подсмотрел у себя дома в Париже — это элемент лепнины на потолке, таких много в старых османских домах.
— Но вы понимаете, наверное, что со своей красивой и дорогой упаковкой — лепнинами, эмалями и так далее — вы идете против главной нишевой тенденции последних лет?
— Это какой же?
— Тратить больше денег на формулу, на сами духи, пусть и в ущерб упаковке. Вот какой процент вашего бюджета идет на украшательства?
— Так. Давайте по порядку. Во-первых, сам парфюмерный концентрат — далеко не самая расходная статья парфюмерного производства. Никогда. Даже в моем случае, а ведь я вкладываюсь в композицию больше всех. Нет другого бренда, который тратил бы столько же денег на концентрат.
— Откуда вы знаете?
— Спросите у любого парфюмера из числа тех, с кем я работал.
— Ужасно хочется посадить вас напротив Фредерика Маля и устроить спарринг.
— Я выиграю этот спарринг, гарантирую. Но Фредерик займет почетное второе место.
— Я вас перебила, вы говорили о красоте флаконов.
— Исторически флакон был неотъемлемой частью ценности духов. Взять хотя бы Guerlain в его золотые времена: L’Heure Bleue, Shalimar… Герлен был прагматичным химиком — халат, очки, белые перчатки — и все равно понимал, что Shalimar, главный восточный аромат всех времен, нуждается в названии, которое передавало бы его «восточность», а еще в красивом флаконе — с пробкой в форме веера. Для меня, как и для Герлена, духи складываются из трех вещей: названия, запаха и флакона.
— Получается, уровень, к которому вы стремитесь, — это Guerlain времен своего расцвета?
— Да.
— В одном из интервью вы сказали, что духи должны пахнуть современно. Что значит «современно» применительно к парфюмерии?
— Парфюмерию, звучание духов определяют душистые вещества, аккорды, жанры, характерные для той или иной эпохи. Примечательно то, что любой, даже достаточно далекий от парфюмерии человек, понюхав Giorgio Beverly Hills, скажет: ну, это 1980-е в полный рост. В этом смысле парфюмерия мало отличается от музыки.
— Есть ли какие‑то аккорды, душистые вещества, которые у вас кочуют из аромата в аромат? Что‑то, что с ходу сообщает «нюхателю»: вот Kilian.
— Возможно, но я стараюсь этого избегать. Поймите меня правильно: я не хочу делать духи так, как их делают Серж Лютанс или Жан-Клод Эллена, — при всем моем бесконечном уважении и любви к этим людям. Их творчество, каким бы великим оно ни было, топчется на одном месте. В парфюмерной палитре Эллена порядка двухсот душистых материалов, за ее пределы он почти не выходит.
— А что насчет Калис Беккер? Она сделала для вас много духов, они очень узнаваемые.
— Калис Беккер — фантастический парфюмер, в смысле техничности с ней не сравнится никто, разве что Жак Кавалье (нынешний парфюмер Hermès. — Прим. ред.). Положим, я хочу, чтобы аромат открывался нотой личи: девять из десяти парфюмеров соберут ее из двух или трех всем известных душистых веществ, но Калис соберет ее совершенно иначе, непредсказуемо иначе — она никогда не идет проторенной дорожкой. И поэтому ее аккорды — лучшие. А еще она очень наблюдательна: мало кто так понимает природу. Когда мы делали Beyond Love Prohibited, она три месяца меняла у себя на столе букеты тубероз. Цветки туберозы — новые, трехдневные, недельной давности — пахнут соверешнно по-разному. Все это есть в наших духах.
— Ваши духи, куда ни посмотришь — «хиты», «блокбастеры», «лидеры продаж» и т. д. Что продается лучше всего?
— Good Girl Gone Bad — номер один на всех наших рынках, это 20–25% от всех наших продаж, что совсем немного для нишевой марки. Для сравнения: Baccarat Rouge — 80% продаж Maison Francis Kurkdjian, Aventus — 75% продаж Creed, Santal 33 — 75% продаж Le Labo. Половина продаж Frederic Malle приходится на Portrait of a Lady. У нас такого нет: как раз вчера сидели и считали с нашей российской командой, что и как идет. «Девочка» — четверть продаж, все остальное — примерно по 5%. Это хорошо.
— Мне вот интересно: вы хоть раз выпускали что‑то, что с треском провалилось бы?
— О да. Прошлогодний Dark Lord — вообще не продается. Сейчас я понимаю, что переборщил: ром, тубероза, перец, ветивер — любой их этих компонентов сложно продавать даже по отдельности, не говоря уже об их смеси. Это хорошие духи, я люблю их, но они слишком нишевые.
— Но вы все равно их держите в коллекции?
— Оставлять духи в коллекции или снимать их с производства — это уже не мое решение, а Estée Lauder (компании, в которую входит бренд Kilian. — Прим. ред.). Но: даже если в мире останется всего три человека, которым нравится Dark Lord, у них всегда будет возможность купить рефилл. Мы не отправляем духи и людей, которые их любят, в небытие.