«Трудно быть богом» Будущего не существует

Люди с Земли прилетели на другую планету, где царило мрачное Средневековье. Люди надеялись на скорое Возрождение, но в Арканаре все было спокойно: ведьм по-старинке сжигали на площадях, художников и писателей топили в нужниках, несогласных отправляли к палачам в Веселую башню. Тогда люди с Земли подумали: а вдруг что-то можно изменить? Этот сюжет мы знаем наизусть, даже если не читали «Трудно быть богом» Стругацких. Всем известно, что с далекого 1999 года фильм об этом снимает главный русский режиссер. И скоро — вот-вот, с года на год, — работа будет закончена. Потом не стало автора, а картину продолжали доделывать. К этому привыкли. Но вдруг случилось невозможное: премьера — да еще в Риме.

Казалось, все эти годы спрессовались в один сумасшедший день. В фестивальном дворце заговорили не только по-итальянски, но и по-русски. Из-за экрана прямо посреди показа вылетели две птицы. В зале на соседних рядах сошлись музейные кураторы и светские колумнисты, приезжие бюрократы и европейские чудаки — в диапазоне от министра культуры Мединского до «Юры-музыканта» Шевчука. Посольские работники в штатском незаметно выскальзывали из зала — то ли по своим таинственным делам, то ли потому, что были не в состоянии больше терпеть творившееся на экране. Пожилые итальянские критикессы чему-то возмущались в голос, не дожидаясь конца сеанса. Неизвестные юнцы с горящими глазами, напротив, сидели до конца и стойко аплодировали после финального титра. «Капитолийская волчица», которую директор Римского фестиваля Марко Мюллер собирался вручить вдове и сыну Алексея Германа за вклад в кинематограф, неожиданно превратилась в золоченого мужика на коне (вероятно, не менее почетного «Марка Аврелия», из зала было не разглядеть). В довершение ко всему ведущий церемонии зачитал обращение Умберто Эко, последней строчкой которого были слова «Добро пожаловать в ад».

Фильмов-мифов в истории кино существует немало, но «Трудно быть богом» переплюнул их все, приобретя легендарный ореол не после того, как его увидели зрители, а до. Не надувательство ли? Такие обвинения прозвучат наверняка. Хотя, честно говоря, непросто представить, как это зрелище может не произвести впечатления. После трех часов в зале не только веришь, что работа над фильмом потребовала полутора десятилетий, но и удивляешься, как съемочная группа уложилась в такой небольшой срок. Фильм поглощает свой миф, ты забываешь обо всем, что знал о нем и читал, — ты беззащитен, будто новорожденный. Неуютное чувство, которому трудно сопротивляться. Ведь Герману удалось разоблачить сам кинематограф, обнулить его, а мы — всего лишь зрители. Остается традиционный способ защиты: «Круто, но не мое». Еще бы. «Мое» об этом фильме мог сказать лишь один человек, и его больше нет в живых.

Как волшебный мешок из сказки или космическая черная дыра, «Трудно быть богом» вмещает в себя немыслимое количество визуальной, чувственной и интеллектуальной информации: и корову, и быка, и кривого мясника (всех этих персонажей можно при желании отыскать на экране). Эта картина настолько агрессивна и трансгрессивна, что кажется опасной если не для жизни, то уж точно для нервной системы. Как вытерпели такое зрелище чиновники из Москвы, и вовсе непонятно. Тут же в каждом кадре — сопли, слюни, моча, кал, грязь, а еще жопы, сиськи, члены (мужские и конские), прочие пузыри земли. Ждали чего-то культурного: Босха с Брейгелем, Бориса с Аркадием. А здесь — такое. Но из этого инфернального варева и кристаллизуется главный смысл: о Серых и идущих за ними Черных, о повсеместности жизни и преодолении ее смертью, о тщетности любых усилий хоть что-то где-то когда-то изменить. И о том, как эти усилия необходимы, потому что без них жить невозможно.  

В принципе, экзальтацию хорошо бы пригасить. Ничего такого феноменального. Великий фильм; они случаются. Последний фильм — или, как поправил прекрасный французский  критик, «терминальный». Тоже бывает. Терминальный, как болезнь. Только без мелодраматических выводов («Не этот ли фильм убил великого художника?»). Нас убивает сама жизнь, учит Герман, а диагноз он поставил себе в середине 60-х, когда впервые прочел роман Стругацких: кроме всего прочего, эта картина — еще и довольно точная экранизация.

Монтаж «Трудно быть богом» без звука видели многие, но текст, шумы и музыка в финальной версии изменили кое-что важное. Оказалось, сакрального в этой возвышенной скверне ничуть не больше, чем смешного. Благородный дон Румата Эсторский, этот земной Штирлиц без страха и упрека, из благородного Ланцелота в сияющих доспехах превратился в шута. Сам Леонид Ярмольник уверяет, что шекспировского, хотя на ум приходит другой: скоморох из «Андрея Рублева». Там главными героями были интеллигенты (в терминологии «Трудно быть богом» — умники), а шут лишь встречался им на пути; здесь все наоборот, и переодетый в небожителя скоморох спасает от верной смерти беззащитных книжников. Тот фильм Тарковского был у Германа одним из любимых, и без него, может, не возникла бы череда комиков-трагиков в его фильмах: в этом амплуа один за другим побывали Ролан Быков в «Проверке на дорогах», Юрий Никулин и Людмила Гурченко в «Двадцати днях без войны», Андрей Миронов в «Моем друге Иване Лапшине». Теперь Ярмольник — выдающийся драматический актер. Хотя и кривляется тоже будь здоров.

Смешное и страшное сталкиваются и смешиваются друг с другом в бесконечных анахронизмах. Арканарское средневековье уж больно похоже на ХХ век, которому Герман посвятил остальные свои фильмы. Вместо единобожия здесь — язычество, но на стенах под слоями пыли вдруг проступают ренессансные фрески. Зато рыцарские стеганые куртки — ну чисто лагерные ватники, и монах-инквизитор вдруг проговорится, назвав деревянные таблички-ярлыки «документиками». Тут и становится ясно, почему это псевдофэнтези такое бесстыже-документальное: снято оно будто бы на скрытые камеры шпионами, засланными на семьсот-восемьсот лет назад.

Когда Герман, готовясь к «Проверке на дорогах», разбирался — первым в истории советского кино, — как на самом деле одевались партизаны (а одевались они в форму убитых солдат вермахта), казалось, будто он преследует одну цель: проникнув в прошлое, восстановить истину. Потом выяснилось, что природа его интереса ко времени сложнее. Он исследует эту субстанцию не как правозащитник, историк или даже философ. Герман — путешественник во времени, проникновение в тайну которого стало для него путем к бессмертию. И он добился своего: в его последних трех фильмах разделение на прошлое и будущее отменено. В них всегда царит настоящее, во всех смыслах слова. Это и есть германовское средневековье — эпоха, застывшая между памятью о жутком вчера и надеждой на светлое завтра, в котором оковы все-таки падут. Когда Румата в конце «Трудно быть богом», в отличие от героя Стругацких (который в большей степени был землянином Антоном, чем инопланетным вельможей), решает остаться жить в Арканаре, он признает власть настоящего над собой. Потому что будущего не существует.

Герман всегда опережал время своими фильмами — а оно его, будто в отместку, тормозило. Причем постоянно на один и тот же промежуток, будто подавая знак. 14 лет между завершением «Проверки на дорогах» и перестроечным прокатом картины, наконец-то снятой с полки. 14 лет между снятым в еще ортодоксальном СССР «Моим другом Иваном Лапшиным» и премьерой антитоталитарного авангардного «Хрусталев, машину!» в Каннах. 14 лет от того исторического показа — до посмертного награждения «Трудно быть богом» в Риме. Время победило Германа: его больше нет с нами. Но победа оказалась пирровой: Герман и после смерти догнал время, идеально с ним совпав. Юродивые пляшут в храмах и прибивают гениталии к брусчатке. Книжники с умниками опять не в чести. Черный орден твердит о морали и нравственности. Разве что костров пока на площадях не жгут, но, кажется, это ненадолго. И все постоянно надеются, что появится какой-нибудь бог в ослепительных доспехах, в каждой руке — по мечу. Герман предупреждает: не надо надеяться. Бог не доел свой суп, бог куда-то подевал и никак не может отыскать последние чистые штаны. Бог вообще чудовищно устал. Не тревожьте его по пустякам. А то совсем плохо будет.