Рой Андерссон: «Я до сих пор верю в справедливость революций»

Жюри, которое возглавлял французский кинокомпозитор Александр Деспла, совершило прекрасный выбор. Венецианская Мостра завершилась заслуженным триумфом трагифарса шведского режиссера Роя Андерссона «Голубь сел на ветку, размышляя о человеческом бытии» — ему достался «Золотой лев». Второй приз, режиссерский «Серебряный лев», отошел Андрею Кончаловскому за его «Белые ночи почтальона Алексея Тряпицына». Третья по значимости награда, Гран-при жюри, присуждена документальной ленте американо-датского режиссера Джошуа Оппенхаймера «Взгляд тишины». Кубки Вольпи за лучшую мужскую и женскую роль были вручены американцу Адаму Драйверу и итальянке Альбе Рорвакер, сыгравшим молодую супружескую пару в драме Саверио Костанцо «Голодные сердца». А накануне церемонии закрытия будущий лауреат Рой Андерссон объяснил «Воздуху», как, о чем и зачем он снимал свою картину.

• Ваш «Голубь сел на ветку, размышляя о человеческом бытии» — завершение трилогии, начатой картинами «Песни со второго этажа» и «Ты, живущий!». Порядок трех картин принципиален? Или их можно смотреть в произвольном порядке, как и отдельные сцены из них?

• Вообще-то, как вам нравится — так и смотрите. Можете с «Голубя…» начинать. Здесь я использовал некоторые сцены, которые придумал для предыдущих картин, и от этой останется как минимум одна неиспользованная. Да, я верен себе и по-прежнему предпочитаю снимать своих героев анфас, а не в профиль. Недаром мне говорят, что я всю жизнь делаю один огромный фильм. С другой стороны, порядок все-таки важен, ведь каждая следующая часть трилогии — развитие предыдущей. Просто знать об этом необязательно.

• Разница между фильмами очевидна. Например, здесь картина заканчивается практически хеппи-эндом. В первой части трилогии как-никак говорилось о конце света, во второй на город совершали налет бомбардировщики. А в третьей люди стоят на остановке трамвая: «Вот и еще одна среда наступила». Можно жить дальше!..

• Я категорически не понимаю, почему меня постоянно называют пессимистом. Все твердят, что я снимаю мрачные фильмы. Я не пытался быть мрачным, напротив. Просто необходимо представить себе самое страшное будущее, лишь это поможет его избежать в реальной жизни. Именно поэтому Гойя создал серию своих офортов «Бедствия войны», чтобы показать крайний ужас, к которому вплотную приблизилось человечество. Это всего лишь будущее, и я верю, что его можно избежать. Мои фильмы — предупреждение. А сам я по жизни оптимист. У человечества хороший потенциал, мы способны выжить. Да, эти слова применимы не к каждому из моих персонажей, и что с того? Некоторые из них слишком слабы, они не почувствовали, что способны на большее — и я надеюсь помочь им в этом моим фильмом. Нам всем не помешает, если кто-нибудь нас приободрит. Особенно сегодня, когда на нашей планете столько кризисных ситуаций — на Ближнем Востоке, на Филиппинах, на Крайнем Севере, например... Очень хочу надеяться, что на Украине все менее серьезно и опасно.

• Почему вы так решили?

• Ну, в ситуацию вокруг Украины и России по меньшей мере не вовлечена религиозная ненависть! Это уже обнадеживает. Знаете, когда СССР рухнул, это случилось довольно мирно, почти бескровно. Почти сразу западноевропейские страны начали поставлять оружие в ту же Прибалтику. Довольно агрессивное поведение, вы не находите? Естественно, Россия сочла эту агрессию направленной против себя и стала защищаться. Я за то, чтобы агрессия со всех сторон прекратилась. И верю, что вскоре это случится. Все стороны в этом заинтересованы, а военное решение проблемы невозможно.  

• Еще один кризис, о котором вы ведете речь в вашем фильме, — экономический. Ваши двое героев, коммерсанты-неудачники, пытаются торговать вампирскими зубами и резиновыми масками, но так ничего и не могут продать.

• Это, разумеется, метафора, но вы ее верно прочитали. Смешно, что мы все пытаемся выжить в окружающем нас мире за счет того, что покупаем или продаем какие-то ненужные предметы. Лучшего способа показать безнадежность их положения я не придумал. И они униженно смиряются с той ситуацией, в которой оказались. Вероятно, эта молчаливая меланхолическая покорность судьбе — что-то специфически скандинавское.

• И в качестве музыкального сопровождения — шведская, вероятно, песня про бар Хромой Лотты, где за выпивку расплачиваются поцелуями.

• В Гетеборге, где я вырос, эту песню наизусть поют все, но никто не знает, где же находится на самом деле пресловутый бар Хромой Лотты. Поэтому мы построили его сами. А как наша Лотта поет! Заслушаешься.

• Ваш фильм вообще специфически шведский, но при этом вы ссылаетесь на огромное количество культурных явлений, далеких от Скандинавии: Сервантес и Брейгель, Отто Дикс и Беккет, Стейнбек, Лорел и Харди.

• Я бы не хотел снимать кино только про шведов и Швецию, но вы же понимаете, от себя не убежишь. Признаем честно, нередко самые яркие и личные выражения чьего-либо таланта носят сугубо национальный характер, но парадоксальным образом именно это делает их универсальными. Взять тех же Лорела и Харди — разве можно определить, откуда они? И разве это важно? Подобно моим героям, они находятся на самой низшей ступени социальной лестницы и все время мечтают подняться хотя бы немого выше, но каждый раз терпят неудачу. Я вырос на их фильмах, с раннего детства — лет с шести. Такая грусть и такой смех! Это две стороны одной медали, я это еще тогда понял. Все мы похожи друг на друга, разница между африканцами и шведами совсем невелика. Мы одинаково воспитываем детей, похожим образом испытываем печаль или радость…

• Ну, персонажи ваших фильмов явно этого не понимают. То они жарят заживо чернокожих рабов, то пытают обезьяну.

• Да, это они зря.

• Как вы с обезьяной-то это сделали? У нее же электроды прямо к мозгу подключены, смотреть страшно.

• Не волнуйтесь за обезьяну, она не настоящая. Это робот. Весьма дорогой робот.

• Эта — весьма мощная — часть вашей картины носит подзаголовок «Homo sapiens». Как вам кажется, почему современный человек настолько далек от этого определения?

• Известный французский социолог Лоик Вакан, ученик Пьера Бурдье, долго работал в университете в США, а когда вернулся в Париж, его спросили, каково его самое сильное впечатление. Он ответил: «Повсеместная агрессия против ясного и здравого мышления». Это серьезная проблема наших дней. Я пытаюсь вернуть веру в здравомыслие. 

• Как это выражается на уровне перфекционистского формализма ваших картин?

• На меня повлиял главный принцип Матисса: необходимо убрать из картины все, что не является необходимым, чтобы осталось только самое важное. Очистить вещи от лишнего, двигаться в сторону конденсированного смысла — как в изображении, так и в диалогах, на которые меня в немалой степени вдохновила пьеса Беккета «В ожидании Годо».

• Какая сцена была самой сложной?

• Появление Карла XII и его армии в современном баре.

• Большая была массовка?

• Для меня — огромная. Хотя на экране она кажется еще больше. Не буду раскрывать фокус, как я это сделал.

• А почему именно Карл XII, а не любой другой монарх?   

• Для шведов он символ консерваторов и правых, а еще воплощение гомофобии. Я позволил себе немного поиграть с этим. Согласитесь, в любом гомофобе сидит скрытый гомосексуалист! Например, Карл ненавидел женщин, но у него было много молодых привлекательных адъютантов, что само по себе довольно подозрительно. Нет, для меня это не проблема, не подумайте.

• Я и не сомневаюсь, Карл у вас получился очень трогательный. Особенно после поражения под Полтавой.

• Спасибо, к этому эффекту я и стремился.

• Поражение и смерть — лейтмотивы фильма, который даже начинается с «трех встреч со смертью». Сразу вспоминаются многочисленные пляски смерти, изображенные в каждой второй средневековой шведской церкви.

• Мне нравится думать о том, как банальна смерть. А может, я стараюсь так преодолеть собственный страх смерти? Мы так комично прагматичны, но смерть нарушает наши планы моментально, в любую секунду. Только что человек покупал себе на кассе бутерброд с креветками и пиво, а вот он уже валяется на полу и не дышит, а кассирша спрашивает, не хочет ли кто-нибудь бесплатного пива с креветками. Эта сцена, кстати, родилась из личного переживания. Я частенько плавал в Данию из Швеции на пароме, похожем на тот, где разворачивается действие, и проводил долгие мучительные минуты в очередях в буфете. Никто у меня на глазах не умирал, но я много раз воображал, как покупатель не выдерживает и падает замертво. Повседневная жизнь, как и изобразительное искусство, главный источник вдохновения для меня.

• Но в «Голубе…» есть место не только для смерти, но и для любви: поразительна сцена, в которой молодая пара лежит на пляже, обнимаясь. Вспоминается ваш дебют 1970 года, «Шведская история любви», после которого вы эту тему не затрагивали.

• Да, я очень горжусь этой сценой. К ней мы переходим сразу после трагического эпизода: в том самом баре, куда заехал по дороге с войны король Карл XII, женщины оплакивают своих погибших мужей, а бармен, вытирая посуду, говорит им о вдовьей вуали, которую многим пришлось надеть после Полтавы. Эти слова — цитата из стихотворения Бертольда Брехта, которое меня когда-то поразило: стихи о том, что достается жене солдата. Иногда французский шелк, иногда — вуаль вдовы.

• Вы цитируете Брехта, и вспоминается ваш левацкий радикализм, который в вашей юности был причиной конфликтов с одним из ваших менторов в киношколе — Ингмаром Бергманом, не так ли?

• Все мы были тогда студентами, участвовали в демонстрациях и других акциях протеста против войны во Вьетнаме. Бергман был инспектором киношколы. Он лично вызывал меня и спрашивал, зачем я беру школьное оборудование, чтобы снимать эти дурацкие манифестации? Угрожал мне даже: «Ты так никогда настоящий фильм не снимешь!» Но, вообще-то, по-настоящему он мне воспрепятствовать никак не мог. А я тогда верил в справедливость революций. Впрочем, знаете что? Верю до сих пор. Революции необходимы обществу. Французская революция, русская, революция 1968 года… Каждая из них изменила мир к лучшему.