Премьера недели «Левиафан»: идеальный фильм для России эпохи троллинга

В северном городке на берегу моря автослесарь Сергеев (Алексей Серебряков), живущий с женой (Елена Лядова) и сыном-подростком от первого брака, пытается бороться с коррумпированным мэром (Роман Мадянов) — тому зачем-то понадобилась земля, на которой стоит сергеевский дом. Помогать слесарю из Москвы приезжает его армейский друг-адвокат (Владимир Вдовиченков), у которого есть на мэра некий компромат.

Благодаря нюансам современной дистрибуции видеоконтента «Левиафан» выходит на широкий экран не до, а после того, как его битый месяц обсуждали все, от министра до возмущенных доярок, — редкая, завидная судьба. Неоднократно и подробно высказались не только создатели фильма, но и его герои, включая, собственно, заглавного. Как известно уже лет сто, произведение искусства существует не в вакууме — в зависимости от контекста оно может терять какие-то свойства или приобретать новые, живя и развиваясь до тех пор, пока на него смотрят. Проект «Левиафан» за январь 2015 года стал гораздо больше и, по правде говоря, интереснее, чем фильм «Левиафан».

Несмотря на свой тяжеловесный символизм, «Левиафан» внезапно и, вероятно, к удивлению авторов, оказался идеальным фильмом для России эпохи троллинга. Страна, где троллинг стал основой сперва внутренней, а потом и внешней политики, отчаянно нуждается в высказываниях, от которых можно отталкиваться. Полемических и в идеале открытых для интерпретаций. Сомнительный опрос. Неосторожное интервью. Не там устроенный концерт. Главное, чтобы у общества была возможность откомментировать, а потом откомментировать комментарии и мягко погрузиться в изматывающий, ни к чему не ведущий спор. Чем более общо и «универсально» была изначально сформулирована проблема, тем проще людям, которые придут ее технично забалтывать.

И вот появляется Андрей Звягинцев, который иначе формулировать не хочет и, кажется, не умеет. Он говорит о конкретных, приземленных и болезненных вещах: о безнадежности провинциальной жизни, о коррупционном альянсе власти и церкви, об алкогольном ступоре, в котором пребывают избиратели и прихожане. Но смотрит на Россию-2014 через призму вечности, как он, и не только он, ее понимает: Книга Иова, Филипп Гласс, могучие волны бьются о берег, на котором валяются огромные обглоданные каркасы метафор. Это консервативный, позавчерашний киноязык, который именно в силу своей тривиальности, укорененности в пыльной традиции влет считывается в любой точке земного шара. Ровно так в приличных домах хоть Москвы, хоть Каира, хоть Лос-Анджелеса глубоко взрослые люди представляют себе усредненно-европейское приличное кино. Сравните с тем, что сделали с той же Книгой Иова несколько лет назад братья Коэн.

Занятно, что ура-патриоты вменяют Звягинцеву в вину некое очернение российской действительности, в то время как режиссер последовательно, фильм за фильмом занимается обратным — поэтическим приукрашиванием местного быта, переводом его на артхаусное эсперанто. В первых двух работах Звягинцева стремление воспарить над географией принимало почти комические формы. В «Левиафане» автор сознательно старается зацепиться за отечественные реалии, но редко продвигается дальше икон на торпедо и «Владимирского централа». Потому что он остается чистоплюем, он рассказывает историю про кровь, сперму и блевотину, но, вообще-то (и его можно понять!), не хочет ничего этого видеть. Как только пахнет жареным, камера элегантно отъезжает или вовсе прикрывает глаза и переключается на красивую актрису Лядову в шейном платочке.

Гражданская солидарность велит верить этому фильму — вероятно, благонамеренному и, как выяснилось, по нынешним временам довольно смелому (еще недавно никому не приходило в голову награждать за храбрость картины Бориса Хлебникова или Алексея Мизгирева, не говоря уж про Балабанова). Но единственному, кажется, кому в нем безоговорочно веришь, — второстепенной героине Анны Уколовой, живому человеку среди актеров, понуро обменивающихся корявыми, сериального качества репликами, которые, как слишком многие могли убедиться, сильно выигрывают в переводе. В «Левиафане» есть концепция, но в нем нет сердца — и вопрос, почему герои поступают так, а не иначе, быстро теряет смысл; они делают так, как нужно Звягинцеву, они иллюстрируют его тезисы — кроме фигуры режиссера, в фильме просто никого нет. А режиссер не дает собственным персонажам задышать, потому что бездыханные — порой в прямом смысле — они лучше встраиваются в его масштабное полотно с величественными пейзажами и тщательно пережеванными идеями. В фильм, где подросткам приходится жечь костры непременно на руинах старой церкви, где образ свинства проиллюстрирован свиньями, где рожи чиновников укоризненно смонтированы с крупным планом Иисуса Христа.

Звягинцев прямолинеен и внятен, как никогда прежде. Но притча сегодня — мертвый, ненужный, в конечном итоге вредный жанр. Может ли произойти, происходит ли в России что-то подобное? Разумеется, да — и в глубине души это знает любой человек, который провел здесь хотя бы неделю. Означает ли это, например, что Россия — страна, покинутая Богом? Этот вопрос не имеет и не может иметь ответа, он мигом переводит неудобную публицистику в комфортное пространство кухонного диалога. Сперва нужно договориться, что такое Бог. Был ли он здесь. Если был, то когда перестал быть — при Владимире Владимировиче, при Иосифе Виссарионовиче, при Александре II Освободителе? В общем, это тема для длинной, яростной, бессодержательной дискуссии.