«Контркультура» — главный журнал рок-самиздата

Что это было 

Вершина и финал эпохи рок-самиздата, эталонный толстый журнал для внимательного чтения. В нем пространные размышления о смысле и предназначении панка сочетались с порнографическими пьесами, зажигательными эпистолярными перепалками редакторов, разбором наследия Маркузе, шпильками в адрес рок-групп старой формации и восхвалением ведущих представителей андеграунда того времени; все это с логичным упором на Сибирь и Москву и невероятной по тем временам смысловой эквилибристикой. Чего в журнале не было, так это рекламы (помыслить о таком даже в более свободную эпоху 1991-го было невозможно), занудного и банального просветительства и концертной хроники, краеугольного камня всех самодеятельных изданий той поры.

В «Контркультуре» аккумулировался очень сильный коллектив авторов — мало кто из них на тот момент являлся журналистом как таковым, но зато были философы, бунтари и выдумщики всех мастей, поэтому «Контркультура» с ее яркими, неоднозначными суждениями стала ориентиром для печатного самиздата всей последующей, вплоть до распространения интернета, эпохи. Собственно, и сам журнал был не вполне музыкальным: вопросы онтологического характера стояли во главе угла — в частности, с особым тщанием разрабатывалась тема смерти. В первом номере, вышедшем в самом начале 1990 года и унаследовавшем сильнейшие тексты от предшествовавшего ему также самиздатовского «Урлайта», едва ли не центральную часть занимал материал о покончившем с собой гитаристе «Гражданской обороны» и лидере группы «Промышленная архитектура» Дмитрии Селиванове, на второй номер пришлась смерть Цоя, на третий, заключительный в классической хронологии журнала, — Янки. Собственно, третий номер и начинался со своеобразной посмертной записки от лица «Контркультуры» — освоив беспрецедентное количество (десять тысяч экземпляров, отпечатанных типографским методом) и качество журнала, редакция решила самораспуститься на высокой ноте, позднее занявшись постмодернистским журналом «Пиноллер». В начале нулевых бренд возродился, но издание вместо прежнего единого фронта делал фактически триумвират из Сергея Гурьева, Александра С.Волкова и Сергея Жарикова — и это была уже куда более локальная, пускай и не менее изобретательная история.

Сергей Гурьев

автор и редактор «Контркультуры»

«Вся инфраструктура «Контркультуры» была сформирована «Урлайтом» (журнал — предшественник «Контркультуры», было выпущено 24 номера, из которых 6 — иллюстрированные и сверстанные Александром Волковым. Редакция журнала практически полностью совпадала с редакцией «Контры», за исключением основателя «Урлайта» Ильи Смирнова, ушедшего по идеологическим соображениям. — Прим. ред.). Со стороны это выглядело огромной бомбой на ровном месте, но, разумеется, была она не на ровном месте, а за счет масштабной работы предыдущего журнала. Эволюция московского самиздата шла таким образом: достаточно наивное «Зеркало», затем «Ухо», предлагающее уже новые, игровые формы журналистики, где свою роль сыграл будущий основатель «Урлайта» Илья Смирнов и, собственно, сам «Урлайт». «Урлайт» же радикально преобразился, после того как из армии вернулся Саша Волков, который до этого уже успел помочь Смирнову с дизайном журнала, но после возвращения взялся за работу масштабно, — это как будто новый журнал был. До этого все было на уровне пропагандистской листовки, а тут наоборот — богато иллюстрированный андеграундный полиграфический монстр.

Чуть позже начались идеологические противоречия со Смирновым, который больше интересовался политикой, всякими народно-освободительными фронтами и так далее. Вместе с тем назревала линия сибирского панка, которую Смирнов не чувствовал. Параллельно происходила война с Рок-лабораторией, которая, как мы теперь понимаем, пыталась поставить андеграунд на контроль КГБ и под этим колпаком открыть концертную деятельность. Мы же были тесно связаны с группировкой менеджеров, которые хотели все это делать совершенно независимо от КГБ. Да и отчасти ей и сами являлись, чего уж там. Весной 1987 года война с Рок-лабораторией вошла в очень острую стадию — один из «Урлайтов» мы стилизовали под бюллетень Московской рок-лаборатории, сделав его очень андеграундным и антисоветским. Это была пропаганда антисоветизма, что нам было тогда близко, и подстава рок-лаборатории, которой в рамках КГБ разрешалось далеко не все. Они тогда написали письмо в горком ВЛКСМ, заявляя, что группировка подпольных менеджеров деструктурирует деятельность Московской рок-лаборатории, — то есть такая самая тупая форма идеологического доноса.

Подписи под этим гнуснейшим документом поставил весь цвет тусовки: Троицкий, Липницкий, Скляр, Леша Борисов. Но помимо горкома он попал к нашим знакомым и далее уже к нам — мы стали его с нечеловеческой мощью тиражировать с целью дискредитации противника. И был важный нюанс, что изначально Сергей Жариков (группа «ДК») был большим другом Смирнова и противником Рок-лаборатории, но то ли его в КГБ запугали, то ли он по своим соображениям каким-то перебежал, но, в общем, он переметнулся на сторону рок-лаборантов. Но хуже альбомы от этого писать не стал и в творческом плане не деградировал. И вот, когда делался двадцать пятый номер «Урлайта», Артем Липатов взял интереснейшее интервью у Сергея Летова, где тот в положительном ключе говорил о Жарикове. Получалось, что материал ключевой, а для Смирнова упомянуть человека, который его предал, было ниже его принципов, и он стал материал зарубать. Мы с Волковым отстаивали его. Это был не единственный такой конфликтный материал, но, на мой взгляд, главный. Осенью 1989 года произошел раскол — ушел Смирнов, унес свои материалы, унес бренд, но особой поддержки среди редакции не получил и, повыпускав немного самостоятельно «Урлайт», это дело забросил. Мы со Смирновым четверть века были в ссоре и помирились совсем недавно. А двадцать пятый номер «Урлайта» стал первым номером «Контркультуры».

Шла глобальная смена тренда: сибирский панк выдвигался во главу угла; в рамках «Контркультуры» рождался термин «экзистенциальный панк». Обобщая, можно сказать, что до 1989 года рок-движение являлось демократическим явлением, где во главе угла стояла борьба с советской властью, а «ДДТ» и «Телевизор» были самыми актуальными группами. После 1989-го все изменилось. Журнал у нас был экспериментальный, мы старательно уходили от традиционных обзорных статей академического плана. Таким образом, идеология пропаганды сибирского панка была эклектично смешана с постмодерном в подаче материала, отсюда эти материалы эротического характера, соседствующие с серьезными интервью с важными для нас героями. Собственно, идеология «Контркультуры» стояла на пяти фигурах: Летов, Неумоев, Янка, Ник Рок-н-ролл и Олди из «Комитета охраны тепла» — это были пять настоящих лидеров того времени.

С типографией нам невероятно повезло. Мы были первыми, кто провернул такое в Москве, а не где-то на краю ойкумены. У второго номера журнала уже была обложка, отпечатанная типографским способом, и нас внезапно поразила мысль — а почему бы не сделать так целый номер? Мы не догадывались, что реально напечатать подпольный журнал в государственной типографии; ведь что это такое? Забор, колючая проволока, охрана, машина, которая вывозит тираж, — все серьезно. В итоге номер был готов уже, но пролежал достаточно долго, потому что ждали, когда в типографии, куда мы проникли совершенно конспиративным образом, кто-то уйдет в отпуск: тогда наш человек ночью рванет рубильник — и из станка вылезет наш колоссальный десятитысячный тираж. Отдельный конфликт был связан с эротической пьесой Свена Гундлаха «Четверо из его народа», ее отказывались печатать, мол, это уже слишком. А как раз вышел первый тираж «Это я, Эдичка», тут Лимонову спасибо. И Волков тогда побежал к ним с книгой — вот, смотрите, книга вышла, вот тут …, а тут …, а здесь … Так что обошлось. 

Когда третий выпуск вышел сенсационным десятитысячным тиражом, мы поняли, что уже в одном количестве экземпляров есть серьезное противоречие с содержанием журнала. Мы поняли, что «Контркультура» зиждется на ряде идеологических постулатов, достаточно элитарных и камерных, и двигать их десятитысячным тиражом — неправильно. Что за идеи? Например, суицид как высшая форма нонконформизма. Мысль эта была тогда общей, но сокровенной. Летов тогда прямым текстом — пускай и не с массовых трибун, но на тусовках — говорил следующие вещи: «Вот, мол,  поешь песни, и никто тебя правильно не понимает, а вот в Магадане один человек послушал и прыгнул из окна — вот он правильно понял». Он добавлял, что он утверждает самоуничтожение как путь к Богу. Все это проскальзывало и у нас. Тогда было ясно, что если ты занимаешься экзистенциальным панком, то чем меньше себя бережешь, тем лучше получается. Если себя беречь, то панком не станешь. Бухать, колоться, сдвигать сознание, все время быть на грани — вот здесь лучшие вещи и рождаются. Это все было своеобразным культурным кодом той среды и того времени. Продвигать его на массовом уровне мы не чувствовали себя вправе. Тогда погибла Янка — и было ясно, что одной жертвы достаточно.

«Контркультуру» начала двухтысячных мы делали из желания вернуть разрушительные тенденции в пресное окружение. Скажем так, девяностые годы и так были протестные, и в этом спектре добавить уже было нечего. А в начале двухтысячных образовался такой заместо этого квазиимперский вектор — и его хотелось немного потревожить, вернуться к фигурам Летова, Янки. Привлекли Жарикова, чтобы зацепить еще один вектор журналистской провокации. Получился такой взгляд в прошлое из начала двухтысячных, и от него осталось два неоднозначных артефакта, четвертый и пятый номера журнала. Почему всего два? Четвертый номер делали достаточно спокойно, но потом мы с Волковым посмотрели на него со стороны и поняли, что он слишком уж благонравный, надо безумие как-то нагнетать. А для этого надо как-то реально самоуничтожаться. В результате на уровне пятого номера я пил как зверь. Садился писать, ставил перед собой бутылку вискаря, выпил стакан — написал абзац, и так писал, пока не отключался. А на следующий день смотрел, что написал, убирал то, где вообще ничего понять уже нельзя, и ставил новую бутылку. В какой-то момент я подумал, что если делать шестой номер, то это уже и впрямь ставить жизнь на край полной гибели».

Александр С. Волков

дизайнер, редактор

«В последних номерах «Урлайта» и в «Контркультуре» впервые была установка на журнал как таковой, потому что до этого самиздатовские журналы были просто сборниками машинописных текстов. Мы уже заботились о редактуре, вступлениях, авторских колонках, какие-то сноски и примечания писались исключительно из соображений дизайна. То есть все, что сейчас является общим местом, тогда было в новинку. Хотя дизайном как оформлением занимался и питерский «РИО» — и, может, даже в какой-то степени лучше нас, но дизайн, на мой взгляд, — это не только картинки, но и редактура всего номера, и тут мы как раз были первым цельным изданием, в котором все делалось скульптурно. Я мог убрать сильный материал в пользу слабого, только чтобы все смотрелось монолитно. Все делалось руками, естественно, вырезалось ножницами, раскладывалось по листу, никаких других технологий мы не знали.

У меня есть теория, что когда делаешь хороший журнал, то люди должны быть абсолютно разные. Конфликты между мной и Гурьевым — это очень положительное явление было, это были концептуальные расхождения, которые нас и тащили вперед в поиске точек примирения. Если бы мы были единомышленниками, то все бы очень быстро погасло.

«Контркультура» — это были не только те, кто делал журнал. Это были люди, с которыми мы общались, проводили акции, те, кто читал журнал. Это была вполне ясная среда. И к ней очень многие люди оказались причастны: и Семеляк, и Сапрыкин, и многие другие. То, чем я занимаюсь сейчас, компания, где я работаю, выросла как раз из этих опытов. «Урлайт» и «Контра» были попыткой изменить мир вокруг себя. Я хотел жить в мире, где существуют такие темы для обсуждения, такой подход, такой дизайн, такой журнал, в конце концов. И я жил в нем. И я мечтаю не о том, чтобы возродить «Контркультуру», а чтобы появился какой-то новый проект, которому я мог бы быть полезен. Как-то Кушнир познакомился с Полом Уилльямсом (автор первого в истории журнала о рок-музыке Crawdaddy!, умер в марте этого года в возрасте 65 лет. — Прим. ред.), тот уже пожилой был. Он его спросил: «Эй, чувак, а ты сейчас чем занимаешься-то?» А он говорит: «Как чем, я Crawdaddy! выпускаю!» Кушнир удивился, как это, нет же такого журнала. Он говорит: «Как нет, я сижу на ранчо с женой, она мне помогает, вот мы сто экземпляров на ксероксе делаем по подписке». И я задумался: «Господи, да что за люди у него там среди подписчиков, ведь там же Маккартни, и Боуи, и Лу Рид, весь цвет…» В таких историях начисто уже отсутствует коммерческий элемент. И вот на таком уровне я бы вернулся.

У меня в свое время была мысль выпустить философский порножурнал. Чтобы там чередовалось жесткое порно и очень серьезные философские статьи. К сожалению, это не было осуществлено, но мыслю я в похожем ключе и сейчас. Что-то такое было и в «Контркультуре», кстати. Надо, чтобы читатель постоянно задавался вопросом «Что здесь происходит?». Проблема только в отсутствии авторов. Для меня таких авторов сейчас всего два — Жариков и Гурьев. Больше я никого не вижу».

Александр Кушнир

пресс-атташе и дистрибьютор «Контркультуры»

«Почему мы писали в основном про русскую музыку? СССР распался одновременно с распадом журнала «Урлайт», с точностью как в аптеке. И надо было осмыслить это огромное пространство, одну шестую часть суши, тут не до Запада было. Хипстеров не было, приезд Pink Floyd был гиперсобытием, но нам более всего были важны месседж, лирика, идеи, тексты наших исполнителей. А западные группы интересовали только с точки зрения новой архитектуры, вот как группа Devo, которая дала новую модель существования рок-группы. Были люди, у которых с музыкой была совсем беда: «Автоматические удовлетворители», «Народное ополчение» — но если у группы был месседж не социальный, а метафизический, то это уже было круто. Было важно не как ты сыграл, а что ты сказал.

Никаких правил тогда не было. До этого был «Урлайт», так что уже было понятно, как делать не надо, но не было понятно, как делать надо. Ситуация была небывалая: в условном ДК МАИ могла выступать вполне актуальная группа для этой эпохи, «Крематорий» или «Телевизор», а зал набивался наполовину. За полгода до того такое невозможно было себе представить — тогда это был очевидный упадок, и что-то новое должно было прийти на смену. Необязательно музыка — Сергей Гурьев и Александр Волков поняли, что надо вылазить из подвалов в пограничные территории: вплоть до авангардной живописи, поэзии, кино. 

Была такая микроэпоха длиной в полтора-два года: параллельное кино, авангард, рок-н-ролл с интеллектуальными текстами, немного шумовой музыки — вот все это шло вместе. Сейчас же такого нет почти, чтобы рокеры приходили на салонные показы недомонтированного фильма, а режиссеры заглядывали в гримерку на рок-концертах. А тогда было. И «Контркультура», в частности, была именно про такое единение. Контркультура для нас — это любая неофициальная субкультура, некая культурологическая оппозиция.

В «Урлайте» был абсолютно чуждый «Контркультуре» вектор на политику, вплоть до публикации каких-то архивных материалов, пактов Молотова — Риббентропа и так далее. Это в какой-то момент потеряло свою актуальность. Надо отметить, что в предыдущем журнале, кроме Троицкого, собрался — без дураков — весь цвет московской журналистики. И если коротко, то это были лебедь, рак и щука — слишком много ярких личностей с разными траекториями в отсутствие единой команды. Представьте, что это как Том Йорк, Боуи, Боб Дилан, Лемми и Масами Акита в одном проекте — это чудо, что такой журнал выходил пять лет. Тот выплеск, который произошел после отделения, — это примерно как когда Джордж Харрисон после распада The Beatles выдал охренительный трехдисковый альбом с кучей хитов: видимо, настолько ему не давали писать песни в группе.

Энтузиазма не было. Это было как дышать, какой энтузиазм. Не было ничего естественнее для нас, чем быть в центре циклона. Никаких целей по периодичности мы себе не ставили, процесс не гнали, все делалось без спешки и с любовью.

«Контркультура» стоит в Библиотеке Конгресса США и в Британской библиотеке. Они просили делать копии, потому что в какой-то момент западные филологи и русские в отделениях их университетов начали просить журналы, и были допечатки спустя год-два. А по эту сторону границы журнал  цементировал на протяжении 1989–1992 годов всю вышколенную часть московской тусовки — как газета «Искра», только с культурологическими колонками.

Что тогда значило быть рок-журналистом? Тогда были очень нечеткие грани. Например, зритель подпадал под мощное обаяние артиста, подходил к нему после концерта, знакомился и через неделю делал квартирник, а через месяц мог стать и журналистом, а мог и сам заиграть. Не было иерархии — все смотрели глаза в глаза друг другу. Наглухо отсутствовали такие классы, как промоутеры, менеджеры и продюсеры. Читатель журнала мог позвонить условному мне и поговорить на интересующую его тему. 

В дистрибуции цена была одинаковая для всех — десять рублей, как две бутылки водки, — и упаси бог меня пожадничать и лоху из Воркуты загнать дороже на три рубля. Через сорок минут без всякого интернета страна бы об этом узнала. Как ни странно, ничего не дарилось, все понимали наше положение. С тем же Троицким были тонкие отношения, но моя задача как пресс-атташе была в том, чтобы у него был журнал. Троицкий был наиболее аристократичный, чистый духом человек, он говорил: «О, недорого, у меня как раз десять рублей есть».

Тираж делался очень быстро и реализовывался очень быстро. Была концепция, придуманная мной: люди должны ощущать запах журнала. И это было в двух смыслах: с одной стороны, он пахнет, потому что его только ночью склеили, а с другой стороны — это дух журнала. И журнал очень ждали, за каких-нибудь две недели после выхода он доходил до Владивостока. Так как я занимался дистрибуцией, я понимал, в какой город надо отправить журналы и сколько: например, Екатеринбург должен получить десять журналов — и я знал десять этих людей поименно. Акцент делался на трендсеттеров, очень редко оригинальный тираж доставался музыкантам, я как-то кожей чувствовал, что они либо потеряют, либо еще что-то, такие уж они буддисты. 

Самое странное, что я видел, — это первая «Контркультура», целиком переписанная от руки. Но это уже сибирские дела, не доходило до них журналов. Перексерокс встречался, все что угодно встречалось, я видел вариант «Контркультуры», перефотографированный, распечатанный и вложенный в пакет из-под молока: один журнал — 5 пакетов. Журнал был как боевой листок: владелец экземпляра мог его годами не видеть, но все это время он действительно читался, не так, как сейчас, когда я дал оригинал, а он у человека уже, …, на даче сгнил, наверное.

Я задыхался от свободы. Я преподавал в выпускных спецклассах и мог на факультативе рассказывать часами о «Гражданской обороне» и давать школьникам задание съездить в кассетный ларек на проспекте Мира и купить концерты Янки. Был какой-то фестиваль, и после него Нику Рок-н-роллу и его группе банально не хватало денег, чтобы улететь во Владивосток. Тогда я собрал школьников, человек 150, из всех параллельных классов и сказал, что мы идем на эстрадный концерт, сдайте своим комсоргам по пять рублей. В итоге это выразилось в новой форме журналистики — когда они вернулись, я им дал задание написать сочинение «Как я ходил на рок-концерт». Из каждого было выбрано лучшее, и все это вошло во второй номер «Контркультуры». Помню, что один написал сочинение под заголовком «Каждый должен побывать в аду».

Чтобы все правильно разложить по листам, пригоняли караван школьников, они все и раскладывали. Переплетали проволокой, таких изданий больше не было — «Контркультуру» разорвать невозможно. Брались самые ушлые школьники, которые в течение нескольких часов сидели и работали для нас. Они еще совсем амебы были, но они понимали, что это что-то, что никогда не будут читать в учительской. 

На какие только деньги ни покупали журнал. Была такая история: должен был пройти первый Всесоюзный съезд самиздата в Вятке, я, помимо Бори Рудкина и Бори Усова, позднее образовавших группу «Соломенные еноты», везу 500 экземпляров третьей «Контркультуры», чуть ли не из типографии везу. И вот — на самом фестивале — сижу уже вечером грустный, потому что типография не одолжила нам деньги, а сдала тираж и попросила побыстрее распродать, а как я должен был продать эти 500 экземпляров в Вятке — одному богу известно. И тут входит организатор фестиваля, который одной ногой стоял в местном обкоме, и спрашивает, чего я пасмурный такой. А я и ему говорю: «…, вот у меня непроданные 50 экземпляров».  И представитель кировского обкома комсомола говорит: «Слушай, у меня какие-то взносы комсомольские остались, ты посиди полчаса, я вернусь». И на комсомольские взносы выкупает у меня остаток тиража».

Алексей Коблов

автор журнала

«Само название первого номера «Контркультуры» — равно как и его обложка — уже прямым текстом сообщало о том, что произошло с редакцией журнала «Урлайт». Издание распалось на две половинки, идеолог «Урлайта» Илья Смирнов и верные ему коллеги остались, ну а другая часть коллектива, в том числе и я, запустили совершенно новый журнал, в корне отличавшийся от предыдущего. Это можно сказать и о содержании, концепции, идеологии, подаче материала и, конечно, новых героях. Если говорить о себе лично, то я совершенно не страдал от этого разрыва, благо опыт сохранения добрых и теплых человеческих отношений с совершенно разными «лагерями» и «группировками» уже имелся — так, несмотря на легендарное противостояние Московской рок-лаборатории и деятелей андеграундного цеха, к коим мы принадлежали уже давно, захаживали мы и в Старопанский переулок, и на концерты и фестивали, проходившие под легальной комсомольской «крышей». То есть не андеграундом единым, подпольными концертами и квартирниками подпитывалась наша среда. Дух хоть и был бунтарский, но свободно веял, где хотел.

Появление «Контркультуры» — это была, конечно, бомба. Понятное дело, что как автор и участник издания я несколько пристрастен. Но, объективно говоря, даже многие наши непримиримые противники признавали, что нам удалось сделать нечто особенное, из ряда вон выходящее. И сам журнал (или альманах, каковым он и являлся в большей степени), и периодичность выхода, и объем, и та кипучая деятельность, которую мы весело и лихо развели вокруг себя и своих героев, — концерты, фестивали, поездки по стране, годы бурного и продолжительного веселья. «Ленин, партия, комсомол, секс, наркотики, рок-н-ролл», — как пел Алексей «Плюха» Плюснин, наш хороший, добрый друг, автор и соратник, в то время — лидер гаражной группы «Лолита». К счастью, до злоупотребления тяжелыми наркотиками и хронического алкоголизма участники концессии не дошли — большинство из нас были приличными молодыми людьми из хороших семей, но в целом мы старались соответствовать нашему названию. И соответствовали, я бы сказал. Мы сами выбирали, о чем писать и как. Никакого диктата со стороны коллег я не ощущал, не хочешь — не делай, нет желания писать об этом — пиши о другом. Эдакая вольница, свобода, люди, понимающие друг друга с полуслова, объединенные общими ценностями, — но разные. Понятно, что впоследствии оказалось, что мы вроде как делаем историю, но это не было сверхзадачей, просто все очень удачно совпало — и время, и мы в нем, и музыка, весь этот тогдашний советский Вудсток, Монтерей и так далее.

У нас были отличные авторы. Шура Серьга, наш штатный философ, гонщик и тележник, бродяга, живший на вписках и в сквотах, бессребреник, перечитавший уйму книг, чудесный собеседник, знавший все и обо всем. Ныне Шура — отец Александр Ионов, священник в Саратове, хорошо знающий богословие, но по-прежнему веселый и совсем не угрюмый человек, общение с которым — всегда радость. Лева Гончаров, фотограф, автор потрясающе тонкий и остроумный, любой его материал — это подарок для читателя. Когда Sonic Youth повторно приезжали в Москву уже в 2007 году, Лева вывесил в ЖЖ огромный пост про их первый визит в СССР в 1989 году, с кучей фотографий и замечательным текстом. Когда он зашел к ним в гримерку клуба «Б1 Maximum», чтобы подарить антикварную гавайскую электрогитару, советскую,1960-х годов производства, очень маленькую и смешную, у всех музыкантов были открыты ноутбуки, на которых они читали Левин текст в переводе на английский.

Возрождение «Контркультуры» как журнала в новейшие времена — это была уже совсем другая история, как группа The Doors в ее последней реинкарнации: любопытно, но не очень обязательно. На тот момент и я сам, и многие мои любимые авторы приняли решение в нем не участвовать. Вот как-то не нашлось в тот момент ни сил, ни желания этим заниматься. Протеста это решение не вызвало, мы все добросовестно явились на презентацию, потом читали сам журнал и даже находили в нем вполне достойные материалы.

«Контркультура», безусловно, одно из важнейших событий в истории отечественной рок- (и не только) журналистики. То, что нащупывалось наобум, громко говоря, по наитию, теперь вполне уместно изучать в университетах. Как некий феномен, не только звучавший в унисон с реальностью, но и создававший ее, причем в немалой степени. Хотел бы я заниматься чем-то подобным сейчас? Ну так я и занимаюсь, просто в другое время и немного в других формах. Аня «Умка» Герасимова давно меня к этому подталкивает, благо опыт и самиздата, и вполне официальных изданий у нее имеется. Глядишь, и придумаем что-то, но об этом говорить заранее несколько неохота. Об этом «будет сообщено дополнительно».