«В каждом баре обязательно работают нелегалы»: как живут мигранты в Париже

«Я приехал в Париж через Италию 19 августа 2012 года. За это я заплатил несколько тысяч евро. В Бангладеш у меня были проблемы с властями, я считаю себя жертвой режима. Мою заявку на статус политического беженца отклонили уже два раза. Пока документы рассматривались, правительство платило 336 евро в месяц, но теперь платить прекратили.

Сейчас я подал апелляцию в Верховный суд. Если решение будет не в мою пользу, мне сразу пришлют бумагу, чтобы я уезжал из Франции, а мне бы очень хотелось остаться. Хотя обычно, даже когда из Франции высылают, люди все равно остаются. 

Приехав в Париж, я несколько часов ходил вокруг Северного вокзала, пытался найти соотечественника. Наконец, встретил одного, и он объяснил мне, как получить вид на жительство и работу, что нужно обязательно учить французский, с английским никуда не устроиться. Он сказал, что у него есть дом, но нужно платить за аренду 180 евро в месяц. Это немного, но приходится жить втроем в одной комнате.

Раньше я ходил в бесплатную школу два раза в неделю. Она частная, там учат французскому тех, у кого нет документов и разрешения на проживание и работу. Научился самым простым словам: bonjour, comment ça va — но потом пришлось бросить. Я смотрю ролики YouTube, стараюсь учить язык, но разговаривать так и не научился.

В каждом парижском баре обязательно работают нелегалы — так хозяева экономят на налогах. Я начинал с того, что продавал пиво около базилики Сакре-Кёр: на Монмартре обычно много народу, туристы. Мне подсказали, где купить пиво подешевле. Зарабатывал по 20–25 евро в день. Если продавал две картонные упаковки по 20 бутылок, могло выйти и 30. Если полиции удавалось меня поймать, то пиво отбирали, а мне выписывали штраф.

Сейчас нелегально работаю в одном арабском баре, делаю кальян. Работа по пятницам и субботам по 9 часов, платят 50 евро в день. У каждого метро сейчас стоят бангладешцы, которые жарят каштаны на продажу. Как правило, они плохо образованны, не знают ни английского, ни французского.

В России у вас сейчас то же, что и в Бангладеш, никакой демократии. Если тебе не нравится президент — из страны надо уезжать. А вообще, мне очень нравится Болливуд, люблю Дипику Падуконе. Она очень сексуальная, я мечтал бы провести с ней ночь».

«Я приехал в 1992 году на гастроли со своим оркестром. Нас повезли на экскурсию смотреть Эйфелеву башню, а я остался в автобусе, дал водителю (наши паспорта лежали у него) 20 франков, сказал, что пойду попить кофе, и был таков. В Париже меня уже ждали свои: устроили играть на аккордеоне в ресторане, потом я пошел работать в цирковой оркестр. Никакого разрешения на работу у меня не было. Потом я заболел, и в 1994 году меня здесь оперировали, после чего я вернулся в Румынию. К тому моменту меня тут, в Париже, уже знали и все было оплачено: страховка, документы. А за разрешением на работу я не обращался. Ни полиция, ни другие органы на нас внимания не обращали.

Два года назад в метро меня задержали полицейские. Одет вроде был опрятно, пьяный не был, были все документы, кроме разрешения на работу, адрес тоже был. В общем, привели в участок, заставили подписать какие-то бумаги. Я ничего не понял, так как французского почти не знаю. Дали бумагу: такого-то числа я должен покинуть страну и пересечь границу снова права не имею. Пришлось уезжать, но через неделю я опять сюда вернулся. С 1 января 2014 дали право на работу, но на работу так и не берут.

Три месяца назад я записался в центр занятости, каждый четверг хожу туда на встречу. Мне, правда, там сделали резюме, написали туда, что я умею, чем я могу быть полезен Франции: могу играть на аккордеоне и пианино, работать дирижером оркестра. Музыка всем нужна, но наниматель должен платить за меня налоги, и им не хочется брать меня в моем возрасте на 3–6 часов. Иммигрантам из бывших французских колоний работу и жилье дают быстрее. Они сами — арабы, африканцы — чувствуют, что французы им как бы должны.

Через два-три года уезжаю с женой в Молдавию. У нее есть идея открыть ресторан с музыкой в Единце, это за Бричанами. Будем кормить там бездомных раз в неделю. Есть такая вещь, как помощь в добровольном возвращении на родину, когда нелегалам дают определенную сумму денег, чтобы они открыли дома предприятие, смогли встать на ноги. Достаточно представить свой проект властям и написать, чем конкретно ты планируешь заниматься.

Этих ваших ребят из Средней Азии, которые работают в Москве, мне по-человечески жалко. Они живут смирно, никого не трогают, делают работу, которую никто не хочет делать. Кстати, коренные французы — народ ленивый. Они сами это знают, но сказать им об этом нельзя».

«Во Францию я приехал нелегально в 1999 году. Вообще-то я хотел в Англию, но меня задержали на французско-английской границе. В фургоне, в котором мы пытались ее пересечь, ехало еще 80 человек. Мне тогда было 16 лет, и после задержания меня отправили в центр для несовершеннолетних. Там я смог выучить французский и получить профессию повара (обычно это гарантирует дальнейшее трудоустройство). В 18 лет я подал документы на французское гражданство — и получил его. С французским паспортом меня брали в любые рестораны и бары, хотя сейчас практически в каждом парижском кафе на кухне работает нелегальный иммигрант из Пакистана или Бангладеш.

Расизм во Франции — это не такая уж большая проблема, если знаешь язык. Хотя я работал в барах, где постоянно приходилось что-то слышать в свой адрес. Однажды другой официант обозвал меня мерзким протухшим желтком. Когда я работал в китайским ресторане в Бельвиле, я узнал, что основная проблема бизнеса — в частых нападениях на мигрантов, но в основном это ограбления. Особенно это актуально для китайцев: в Париже нас живет около 200 тысяч — и у большей части проблемы с документами. Так как у них нет банковских счетов, они носят с собой большие суммы денег.

Мы создали в интернете форум на китайском, использовали его как платформу для мобилизации общины. Мы обратились к послу КНР, и он помог нам получить разрешение на демонстрацию. Я лично убеждал многих из тех, кто работал нелегально, без виз и разрешений на работу, выйти на улицу и участвовать в митинге. В итоге нам удалось собрать 20 тысяч человек.

Во Франции по закону во время разрешенной демонстрации, если она носит мирный характер, полиция не имеет права задерживать людей. После первой демонстрации я организовал вторую. Нам удалось добиться того, что теперь полиция защищает мигрантов вне зависимости от их легального или нелегального статуса.

Не знающий языка китаец — удобная мишень для атак и дискриминации. Чтобы изменить эту ситуацию, в 2011 году я вступил в Социалистическую партию. Сейчас я участвую в муниципальных выборах в совет 20-го округа Парижа (к моменту публикации Мартан Ши вышел во второй тур, так как никто не набрал более 50% голосов в первом. — Прим. ред.). Я надеюсь, что смогу работать ради своих целей уже со стороны властей.

Я немного представляю себе ситуацию с мигрантами в России. Когда я пытался перебраться в Англию, по дороге, в России, меня задержали, пришлось дать полиции взятку — около 200 долларов. Во Франции представить, что полицейский будет вымогать взятку невозможно, но потребовать документы и депортировать из страны всегда могут.

Я считаю, что здесь, во Франции, существует человечное отношение к мигрантам, чего нет в Китае или в России. Сейчас я полностью чувствую себя своим, правда, больше парижанином, чем французом. Мои дети сейчас ходят в школу, и они уже полностью интегрированы в общество. Если первое поколение китайских мигрантов так и осталось здесь чужаками, второе поколение хочет стать французами».

«Я родом из Алжира, из маленькой деревни в горах, по происхождению берберка. Я из второго поколения мигрантов, которые прибыли во Францию в 1960-х после обретения независимости. Они тогда отказались от французского гражданства, гражданства колонизаторов, и приняли алжирское, но это не помешало им переехать сюда. Маме было тогда 25, она не умела ни читать, ни писать.

После Второй мировой началась индустриализация, и представители миграционной службы сами приезжали в Марокко и Алжир рекрутировать рабочую силу. Отбирали молодых, в возрасте до 25 лет. Их осматривали, как лошадей, у кого получше здоровье.

Не нужно было ни резюме, ни виз, работу находили через родственников и знакомых. Если первое, еще колониальное, поколение было крестьянским и приезжало работать в прачечных, то следующее поколение работало на больших автомобильных заводах в Париже, Марселе, на востоке страны. Мои родители устроилась на завод Renault.

В 1974 году начался кризис, многие потеряли работу. В том же году были введены визы. В 1980-е началась массовая иммиграция уже из стран Черной Африки. Тогда же подросло первое поколение магрибских иммигрантов, которые или родились во Франции или, как я, приехали сюда в детстве. Мы уже не хотели работать на заводах. Тогда же популярность начал набирать Национальный фронт и другие крайне правые организации. Магрибцев убивали на улице, нередко полицейские. В 1981 году, например, было зафиксировано 200 преступлений на национальной почве.

В ответ мы, молодые магрибцы, начали создавать свои собственные ассоциации, профсоюзы, вступать в Коммунистическую партию. В Марселе постоянно происходили столкновения. Тогда я стала президентом нашего радио — «Радио беров» (beur — слово arabe наоборот, фамильярное обращение к арабским иммигрантам, которые родились или выросли во Франции. — Прим. ред.). Я стала активисткой в различных организациях, занимавшихся проблемой занятости.

В 1983 году мы провели знаменитый марш равноправия, направленный против расизма, так называемый «Марш беров». Около 100 тысяч человек прошли маршем в течение двух месяцев, с 15 октября до 3 декабря, из Марселя в Париж. Во время марша легионеры (силы французского правопорядка. — Прим. ред.) убили молодого магрибца. Что касается волнений 2005 года — в них, конечно, участвовали иммигранты, но уже граждане Франции. Причинами беспорядков были безработица и несостоятельность системы школьного образования.

Думаю, если в России вырастет безработица, у вас начнутся те же конфликты. Это не проблемы интеграции, она не вызывает социальную напряженность. Конфликты возникают в результате социальной маргинализации мигрантов. Того, что произошло у вас в одном из пригородов (имеется в виду погром в Бирюлево. — Прим. ред.), здесь невозможно представить: крайне правые никогда не сунутся в мигрантские районы, так как мы в состоянии защитить себя».

• Можно ли провести параллели между ситуацией с мигрантами в России и во Франции?

• С одной стороны, параллель между постколониальной миграцией во Францию в 1960-е и постсоветской миграцией в 1990–2000-е напрашивается сама собой. Если мы говорим о мигрантах из Северной Африки во Францию и, например, из Средней Азии в Россию, то в обоих случаях это чаще всего жители небольших городов или деревень, приезжающие в большие города. И там и там принимающие страны столкнулись с разницей не только культур Востока и Запада, но и с разницей между деревенской культурой и культурой городов. 
• Но есть и важные отличия. Многие мигранты из бывших республик СССР сегодня рассматривают Россию как часть своей страны, которую в какой-то момент поделили. История с Алжиром совсем другая: там право на независимость было отвоевано. Когда вы говорите с алжирцами, они будут рассказывать о колониальных притеснениях со стороны Франции и своей борьбе. Когда вы говорите с узбеками или таджиками в Москве, то они скорее будут рассказывать об общей истории с Россией. Это особенно видно у поколения, которому сейчас больше 30 лет. С точки зрения интеграции это очень хорошо.
• В России не происходит того, что мы наблюдали во Франции в конце 1970-х, когда родители выходцев из стран Северной Африки были против тесного общения своих детей с местными детьми. Они, оставаясь во Франции, пытались вырастить новое поколение алжирцев, только в более благоприятных социально-экономических условиях.
  Кроме того, Франция, которой в послевоенный период требовались рабочие руки, сама звала мигрантов, нанимала их на работу по контракту на заводах в крупных городах, строила для них общежития. В России такой практики никогда не было. Мигранты едут сюда исключительно по своим социальным сетям, к родственникам, землякам, которые помогают им устроиться на работу, найти жилье. 

• Получается, что Франция положительно относилась к присутствию в стране мигрантов, в отличие, например, от сегодняшней России?

• Сегодня в России в отношении мигрантов большую роль играют эмоции: мы не хотим, чтобы у нас жили чужие, потому что мы не знаем, что с этими чужими делать, и вообще, насколько долго они здесь будут находиться. Если проводить параллели с Францией, то в начале массовой миграции из стран Северной Африки в 1960-е иностранные рабочие рассматривались государством и обществом как временное явление. Поэтому в те годы не было политики интеграции мигрантов.

• В какой момент Франция осознала, что мигранты останутся в стране надолго?

• В 1974 году из-за экономического кризиса в Европе предприятия стали сокращать рабочих, и мигранты в таком количестве стали не нужны. Границы закрыли, в стране выросла безработица, и чиновники думали, что, оказавшись в такой ситуации, безработные мигранты вернутся на родину. Однако им некуда было возвращаться. Многие были единственными кормильцами в семьях, работы в их родных африканских деревнях не было. Поэтому многие остались во Франции.

• Зачем Франция закрыла границы?

• Так власти намеревались остановить массовый приток жителей бывших колоний. Однако это привело к появлению новых мигрантов: во Францию приезжали по приглашению родственники тех, кто осел в стране, а также жены рабочих, которые поняли, что их мужья уже не смогут, как раньше, раз в год-два возвращаться на родину.

• Почему многие французские мигранты до сих пор не хотят интегрироваться в общество?
  

• Есть одна важная причина, по которым этого не удается сделать мигрантам из стран Северной Африки. Для них в 1960–1970-е строилось много социального жилья, так называемых cité HLM (habitation à loyer modéré — дословно «жилье за умеренную арендную плату». — Прим. ред.), расположенных близко к производствам в пригородах Парижа, Лилля, Лиона, Марселя и других городов. В этих кварталах, часто неудобно расположенных, мигранты оказались изолированными от остального общества. У сегодняшних мигрантов из Средней Азии в городах России таких кварталов нет. Как показало наше исследование, в Москве мигранты живут практически везде, во всех районах города. Если в начале 2000-х многие ютились в подвалах, то сегодня их оттуда выгнали и они снимают жилье, одну комнату на 8–10 человек. Мигранты в Москве живут рядом с нами, в тех же районах, их дети ходят в те же школы.

• То есть не стоит строить жилье для мигрантов?

• Инициативы по строительству отдельных городков для мигрантов в Москве, выдвигаемые сейчас городским правительством, приведут как раз к тому, что существует во Франции. Когда мы говорим о cité HLM, надо понимать что это такие определенные территории, куда многим подчас не стоит даже соваться. Люди, которые в них живут, и об этом я писала много в своей книге, обладают (не люблю этого слова) особой идентичностью. То есть они социально замкнуты и фактически не могут выйти за пределы района не физически, а ментально. Есть известная книга французского социолога Дидье Лапейронни, в которой он говорит о том, что эти cité замыкаются сами в себе, служат барьером для социализации и интеграции в общество. Я разговаривала с живущими там людьми, спрашивала, почему они не могут найти работу. Они отвечают, что их заявления на работу, где всегда обозначен адрес их проживания, уже заставляют работодателя сделать выбор не в их пользу. Работодатели думают, что если ты из cité, то ты или наркоман, или какой-то отморозок, или у тебя проблемы с семьей. В этой социальной замкнутости и была основная причина беспорядков 2005 года, которым у нас так часто любят приписывать этническую и религиозную подоплеку. Когда присоединили Новую Москву, была новость о планах строительства социальных кварталов, но не для мигрантов, а для тех, кто уже не может позволить себе жить в Москве. Я сразу представила себе эти «проблемные кварталы» в пригородах Парижа. Сейчас в Москве фактически нет полностью социально закрытых районов, даже если мы говорим о пресловутом Бирюлево. В последнем у меня лично живут знакомые — преподаватели и аспиранты. Во французских cité вы такого не найдете. Париж сейчас как раз стремится к такого рода социальному смешению, которого им пока что достичь не всегда получается.
  

• Почему же в Москве нет таких районов?

• У нас это во многом является наследием советской эпохи, когда рядом с домами для академиков строились дома для рабочих. Чтобы не быть голословной, приведу пример: чтобы было легче найти подход к мигрантам, мы приглашали нам помочь в проведении исследования выходцев из Киргизии и Узбекистана. И одна киргизка, которая помогала нам, на вопрос, знает ли она, какой в Москве район можно было бы назвать киргизским, ответила: «Да, знаю. Это район Академический». Выяснилось, что там, помимо известных всей Москве зданий, построенных для ученых, есть много пятиэтажек, стоящих под снос, или новых домов, построенных вместо снесенного жилого фонда. Некоторые владельцы, чтобы не делать ремонт, сдают их в аренду мигрантам, и так как мигранты передают друг другу информацию, какие квартиры сдаются, то в одном районе могут снимать квартиры выходцы из одной области Киргизии или Узбекистана. Таким образом район становится «киргизским» для самих мигрантов, но это не означает, что там открываются киргизские кафе и магазины. И вовсе не означает, что в районе преобладающее количество жителей — выходцы из Киргизии. Их будет там меньшинство, но для некоторых мигрантов-киргизов этот район становится «своим» в силу того, что у него там проживает много знакомых.

• То есть мигранты живут во всех районах Москвы?

• Именно так. Для меня стало откровением, что, когда мы попросили мигрантов рассказать о том, где арендуют жилье их друзья. Помимо окраинных районов, были названы кварталы вокруг Патриарших прудов или Арбата. Выяснилось, что в центре они снимают комнаты в коммуналках или же живут в старых домах под снос. Если в Европе мигрант выбирает квартал, в котором ему легче и дешевле снять квартиру, то в Москве он выбирает дом или квартиру, в которой снимет себе «угол». Таким образом, на одной улице могут стоять элитные дома, в которых живут богатые люди, и старые дома с коммуналками, в которых снимают комнаты мигранты. В Париже эту ситуацию пытаются создать искусственно, возводя социальное жилье в буржуазных кварталах. Даже пресловутая московская точечная застройка (не берусь судить о ней с точки зрения архитектуры), с точки зрения социологии, оказалась довольно полезной: жилье для богатых строилось среди домов, где живет средний класс».