От гражданина к пользователю: как сеть изменила политику, город и человека

Свобода или форма контроля 

Сетевую культуру часто характеризуют архаическими эпитетами: например, «глобальная деревня» или «виртуальная община». В эти понятия, с одной стороны, заложена идея прямой демократии — возвращения к временам, когда у людей был доступ друг к другу, они не были разделены специализацией, и все голоса могли быть услышаны. С другой стороны, здесь есть намек на возвращение к временам беззакония, права сильного, отсутствие возможности наказать, потому что сетевое общество не предполагает институтов насилия. 

Мы должны понимать, что сетевая культура порождена развитием капитализма. Именно появление транснациональных корпораций, то есть стремление капитала выйти за рамки государств, привело к тому, что начали развиваться технологии, обеспечившие разрастание сетевого общества до глобальных масштабов. И получается такой парадокс: экономический фактор порождает сетевую культуру, в рамках которой мы говорим о том, что возможности высказывания для каждого во много раз увеличиваются. И здесь же мы вспоминаем про власть капитала — встает резонный вопрос: может ли капитализм породить то, что приведет к его гибели, ведь демократия предполагает критическую дискуссию и необходимость подвергать сомнению существующий порядок. 

Ситуация выглядит амбивалентно: это можно проследить по тому, как развивались дискуссии об интернете. В конце 1990-х — в первой волне — это были в основном оптимистические теории. Утверждалось, что сеть дает возможность реализации прямой демократии, что общество будет контролировать власть, что уравниваются ситуации в развитых и развивающихся странах. Но с 2005–2006 годов стали появляться работы, которые активно критикуют эту позицию. Не стоит забывать, что сетевая культура делает нас видимыми, почти «прозрачными». Чтобы высказываться в интернете, мы должны в него погрузиться. Мы можем сознательно от этого отказаться: не заводить профилей в соцсетях, не вести блогов, но тогда наше общение будет несовершенным. Чтобы быть полноценными участниками сетевой культуры, мы должны довольно много о себе сообщить, и тогда любой организации — коммерческой, правительственной или полицейской — не составит труда собрать самую интимную информацию. Эти знания о нас уже ежедневно формируют «наш интернет», так как то, что мы видим на экране компьютера, уже давно не «объективная информация», а то, что построено на логике наших же поисковых запросов. 

Получается — сетевое общество является не только обществом тотальной демократии, но и обществом тотального контроля. Знаменитая фраза одного из энтузиастов первой волны, Генри Дженкинса, о том, что раньше Большой брат наблюдал за нами, а сейчас мы наблюдаем за Большим братом, сегодня кажется сомнительной. Большой брат продолжает наблюдать за нами еще более пристально. Поэтому сегодня правильнее говорить не о том, что сетевое общество ведет к демократии, но о том, что политика сильно диверсифицируется, и возможности политического действия расширяются. В тот момент, когда, как в России, участие в принятии больших решений становится опасным или невозможным, люди могут реализовывать себя на других уровнях, в том числе и на микрополитическом. Речь идет не только о прямом высказывании мнения по каким-либо общезначимым вопросам, но и о возможности осуществления действий на локальном уровне.

Телевизор vs компьютер

В 2004 году мы с немецкими коллегами начали проект по изучению русского интернета (исследование опубликовано в книге «Control+Shift. Публичное и личное в русском интернете». — Прим. ред.). И я могу сказать, что очень долгое время рунет действительно был практически независимым пространством. Власть им просто не интересовалась — ее больше занимали телевидение, радио, газеты. Поэтому наши немецкие коллеги рассматривали рунет как воплощение публичной сферы. Конечно, это мнение мы сами неоднократно подвергали критике, а на сегодняшний день появилось много исследований, в которых рассматривается и политический конформизм, и повышенная агрессивность русского интернета. Но мне по-прежнему сложно отказаться от локального сетевого оптимизма. Наверное, поэтому ужесточение законодательства в отношении рунета меня пугает иногда даже больше, чем политические события последнего года.

По последним опросам у нас по-прежнему более 70% населения получают информацию из телевизора — мы страна телезрителей. Это говорит о пассивности аудитории, о привычке принимать то, что нам показывают, но при этом, заметьте, с постоянным недоверием: нам не нравится, но мы смотрим. Об этом писали Юрий Левада и Борис Дубин. В этом смысле телевидение в России остается источником информационного объединения: повестка дня формируется им. Но дело в том, что телевидение и рунет даже сегодня развиваются параллельно, хотя, казалось бы, это сложно себе представить. Ведь, по сути, в цифровой ситуации границы между разными медиумами — телевидением и интернетом, например, — должны стираться. Мы же наблюдаем скорее стремление телевидения внедриться в сеть, потому что там больше молодых людей, которые являются наиболее привлекательной, но самой малодоступной для телевидения аудиторией. 

Я думаю, наша медийная ситуация, которая не способствует повышению рефлексии, губительна для сетевой культуры — большинство без особых протестов примет любые административные меры, ограничивающие развитие коммуникаций. Кроме того, сетевая культура требует других компетенций, нежели телевидение. Это культура участия — пассивность ее убивает. Здесь мы говорим не о зрителе, а о пользователе, просьюмере. Даже о горожанине сегодня можно говорить не только как о фланере, но и как о пользователе.

Люди, которые ничего не меняют

Креативный класс — во многом теоретический конструкт, также сегодня справедливо критикуемый. И не только потому, что идея утопическая, а еще и потому, что это удобная ширма для «оптимизации» затрат на социальные нужды. Вам говорят: вы свободны, не привязывайтесь к работодателю, живите где хотите, путешествуйте. Это дает возможность работодателю не оформлять сотрудника в штат, не заключать с ним трудовой договор, брать его на короткие сроки под конкретные проекты, не давать социальных гарантий. Работодателю это выгодно.

Вторая серьезная причина критики концепции креативного класса из сферы городского переустройства. На излете индустриализации в Америке стали появляться заброшенные города — Детройт, например. Проект властей состоял в том, чтобы создать символическую привлекательность этих городов: наполнить культурными зонами, публичными пространствами, местами, располагающими к арт-деятельности, то есть привлечь креативных специалистов, и город оживет. Но в действительности создание креативных зон — это еще и дешевый способ освоения территорий. Когда мы говорим о новом работнике, который верит в себя, в свое образование, в свою изобретательность, который не зависит от работодателя и для которого мнение таких же профессионалов, как он сам, важнее мнения властных и административных структур, то мы говорим об элитарной группе, а элиты по определению не может быть много. 

Наблюдаем ли мы появление такой креативной элиты в России? Да, конечно. Просто не стоит это явление генерализировать, и нужно понимать, что у этого феномена много сторон. И кстати, сам принцип их существования унаследован из сети. Мы с коллегами, например, считаем, что то поколение, которое выросло в сети, переносит в офлайн-пространство те принципы, которые оно усвоило в интернете. А это не только  свобода высказывания, но и умение формулировать свою мысль. Ведь когда вы ругаетесь с телевизором, вам не нужно, чтобы вас понимали, а в сети вы привлечете внимание, только если кратко, точно и интересно сформулируете мысль. Сетевые навыки — это и умение привлекать аудиторию, и умение не бояться границ — национальных, географических, и умение адаптироваться к быстро изменяющимся условиям, потому что ничто так быстро не меняется, как интернет. Все эти навыки и умения сетевое поколение переносит в физическое пространство.

Добро пожаловать в пустыню виртуального

Сегодня мы уже не говорим о параллельном существовании виртуального и реального пространства — мы говорим о гибридном пространстве, о новом свойстве физического мира, которое мы можем назвать технологическим или сетевым. Канадские  ученые Л.Райни и Б.Уэллман в своей уже классической работе «Связанные сетью» пишут о трех последовательных революциях: революции социальных сетей, интернет-революции и мобильной революции. На современном — «мобильном» — этапе сетевое измерение настолько глубоко проникло в нашу повседневность, что стало от нее неотделимо. Например, мы ищем нужный нам дом с помощью карт в мобильном телефоне, решаем, в какое кафе пойти, просматривая статистику посещений в геолокационных соцсетях, считываем QR-коды, чтобы узнать историю какой-либо постройки. Эти бесконечные «переходы» и характеризуют гибридное пространство. 

Речь идет о новом типе восприятия мира, который стал очень информационно насыщенным. Мы не просто присутствуем в физическом пространстве благодаря нашим айфонам — оно для нас представляет своеобразную базу данных, которая привязана к физическим объектам, от них зависит. Поэтому архитекторы и градостроители, когда планируют любое пространство, от парков до моллов, должны принимать эту составляющую. Допустим, мы создаем парк и думаем не только о дорожках и деревьях, но и том, как насытить информацией эту новую базу и как сделать ее пространством для непрограммируемой креативной деятельности посетителей. Из интересных примеров здесь можно назвать мобильные городские квесты (например такие. — Прим. ред.). Я задаюсь вопросом, почему так много серьезных людей этим увлекаются, и думаю, что это такой способ понять и принять этот новый тип перенасыщенного информацией пространства: они постоянно моделируют в реальности некий цифровой образ мира. Это попытка почувствовать себя в городе по-другому.

Интерфейсы города

Вообще, сетевое пространство — изменчивое и континуальное. Таким становится и сетевой город. Дискретный город — это город, в котором вы передвигаетесь от места к месту, где вы живете, работаете, отдыхаете, но между этими местами — пространства запустения, опасности и выброшенного времени. Например, вы «существуете» дома и в университете, а дорога на метро — это выброшенное время. Конечно, и раньше книга — этот простой и бесценный способ быть другим — позволяла с пользой проводить время в транзите. Но сегодня с помощью цифровых устройств вы не только значительно расширяете спектр возможных занятий, но и можете выбирать — «подключиться» вам или «отключиться». Продолжить работу, которой вы занимались дома, или исчезнуть на время из коммуникативного поля. Подобным образом и город перестает быть дискретным: любой сегмент его должен стать обжитым и присвоенным. 

В связи с этим должно, по идее, возникнуть чувство ответственности за город, мысль о том, что город — это наша общая среда, нужно сделать его уютным и безопасным. Очень хочется верить, что бум урбанистики, который мы наблюдаем в данный момент в России, хотя бы отчасти объясняется повышением чувства ответственности, порожденным «правом на город». Это ведь конвенция интернет-общества, когда публичные пространства обретают многослойность и толерантность. 

Вообще, конечно, обсуждая наши локальные проблемы, трудно не уйти в спекуляции по поводу большой страны: территории много, поэтому ее ценность снижена. И, соответственно, большие пространства не являются поводом, чтобы делать их более комфортными. Комфортными являются узкие зоны, а вокруг них — запустения. За своей квартирой следить необходимо, по поводу подъезда — уже можно подумать, а уж двор — не наше дело, даже если он представляет собой помойку, на которой играют дети. 

Один мой студент обратил внимание на знакомый всем факт: урны на наших детских площадках стоят рядом со скамейками. Мы радуемся тому, что по крайней мере они появились. А ведь неэстетично и негигиенично ставить их рядом с тем местом, где сидят люди. Но нельзя их и поставить в отдалении, потому что посетители парков просто не донесут свой мусор, если это будет требовать минимальных усилий. Наверное, когда у вас мало территории, то ее ценность — не только материальная, но и символическая — возрастает. В Нидерландах каждый клочок земли является объектом эстетического осмысления. 

Сетевая архитектура

В наших исследованиях с коллегами мы изучаем цифровые музеи — это тоже пространство города. Как устроен традиционный музей? Он пронизан логикой запретов: экспонаты руками трогать нельзя, шуметь нельзя, от разговоров тоже лучше воздержаться, а смотритель следит за тем, чтобы вы вели себя пристойно. Как устроен цифровой музей? Это ведь не только виртуальная коллекция. Это и физические пространства с интерактивными экспонатами, и цель посетителя — вступить с ними в контакт, все потрогать и на все нажать. Функции смотрителя в таких музеях тоже меняются: они превращаются в инструкторов и коммуникаторов. Цифовой музей — это игровая площадка сетевого города, модель интерактивной, комфортной и континуальной среды без провалов, опасных зон и территорий, на которые есть право у кого-то одного. 

Соответственно, подобное  публичное пространство ставит перед архитекторами ряд новых задач: например, оно должно быть менее «твердым», должно быть в определенном смысле перестраиваемым, адаптирующимся к новым потребностям, оно должно отражать привычки и интересы разных групп. Интерактивность — это интернет-принцип, который не требует обязательного внедрения цифровых технологий. Например, наши коллеги в Вильнюсе делали проект под названием «Веб 0», развесив по городу доски с разноцветными стикерами и фломастерами и дав горожанам возможность вступать в коммуникацию с самим собой, с пространством, с людьми, которые будут в этом месте после вас, по сетевому принципу, но без интернета и мобильников. Это самый наглядный пример перенесения сетевых принципов в физический мир.

Возвращаясь к опыту строителей городов: британский медиаисследователь Скотт Крзич сделал целое исследование на тему того, как взгляд архитекторов категорически образом изменился после возникновения Google Maps. Возможность посмотреть на город, постоянно меняя проекцию, отразилась на видении того, как происходят архитектурные преобразования. Это, правда, не уникальная черта сетевой культуры — скорее проблема того, как медиа влияют на наше восприятие пространства. Поль Вирильо, например, писал о том, как сильно изменилось представление о пространстве, когда возникла возможность снимать поле боя на камеру из аэроплана.

Что дальше: тотальный фейк и поиск аутентичности

Остается вопрос — не уничтожает ли сетевая культура уникальное содержание, которое не может быть репродуцируемо? На мой взгляд, она просто дает возможность выбора: вы можете купить книгу или загрузить ее в ридер. Это не значит, что вы убиваете книгу или ее подлинность. Просто подлинность становится проблемой вашего выбора. Кстати говоря, сейчас во всех сферах наиболее интенсивного цифрового производства возникают небольшие аналоговые ниши: камерные типографии, в которых книги набирают вручную, или мастерские на крупных киностудиях, в которых учат проявлять пленку. Только не стоит забывать, что аналоговые технологии дороже и в связи с этим их производство куда менее демократично. Цифровая культура во многом даже повышает наше любопытство к традиционным формам искусства. 

Есть еще одна проблема: в современном мире большинство объектов нашей повседневности — это компьютерные программы. То есть самое распространенное явление нашей жизни — это программное обеспечение. Оно может казаться книгой, потому что у него такой интерфейс, картинку на экране мы увидим как живопись — мы воспринимаем привычную для нас символическую форму. Но дело в том, что у компьютерной программы своя логика, свой когнитивный формат. Поэтому, когда мы читаем электронную книгу или рассматриваем виртуальную коллекцию, в них проявляется еще одно, пока плохо осознаваемое нами свойство — уровень компьютерного программирования. Лев Манович, например, задает вопрос, а каковы последствия распространения той культуры, в которой большая часть того, что раньше было артефактами или предметами, превратилось в компьютерные программы. Нет ли каких-то последствий, которые мы не можем предугадать?

Екатерина Лапина-Кратасюк, кандидат культурологии, доцент факультета коммуникаций, медиа и дизайна НИУ ВШЭ, заместитель заведующего Лабораторией историко-культурных исследований ШАГИ РАНХиГС.