Олег Кашин, Антон Севидов, Андрей Лошак и другие — о своем пионерском детстве

Антон Севидов в школеФотография: из личного архиваШел 1991 год. Тогда еще никто не знал, что в этом году многие вещи в этой большой стране произойдут в последний раз в ее истории. И прием в пионеры был в их числе. В плеере у меня звучала песня «Vogue» Мадонны, когда в школе объявили, что совсем скоро все мы сможем повязать на себя красные галстуки. До сих пор не понимаю, почему в нашем классе только я и еще один парень отказались от вступления в пионеры. Тогда в Москве это звучало почти как «я решил стать старообрядцем и ухожу жить в лес в землянку».

Раздражение от всего советского на тот момент достигло своего пика. Поэтому это событие ничего, кроме апатии, вызвать не могло. И тем не менее почти весь класс поехал в Музей Ленина, чтобы нацепить на себя эти красные галстуки. И мы с моим другом, два единственных оппозиционера, решили съездить, так сказать, за компанию. После обматывания красных платочков вокруг юных шей мы отправились к восковому телу непогребенного вождя в мавзолей на Красную площадь.

Помню, что один из наших одноклассников пришел с мамой: все-таки событие важное. Когда очередь делала последний поворот к дверям гранитного дома скорби, всем нам стало не по себе. Красные галстуки, как оказалось, никак не защищали от злых духов главного некрополя страны. Мальчик совершенно неожиданно начал креститься. После чего получил по рукам от мамы. «Ты что?! С ума сошел?!» — прошипела она. 

Это был единственный раз, когда я был в мавзолее. И мне кажется, что, прежде чем начинать новую пионерию в нашей стране, нам для начала надо разобраться с прошлым, определиться с отношением к советскому периоду, к коммунистической партии, к ее деяниям, к репрессиям, к борьбе с инакомыслием. И конечно же, захоронить бедного вождя. Можно даже по православным канонам, ведь раб божий Владимир был крещен.

Нет воспоминаний ни хороших, ни плохих. За исключением одного: однажды я был в «Артеке», который все-таки был пионерским лагерем. Правда, это было уже в довольно взрослом возрасте, классе в седьмом. Я помню, что мне там очень понравилось. Я там был предоставлен себе, за нами не очень следили. Вообще, в «Артеке» были такие специализированные смены, которые были посвящены какому-то определенному виду деятельности. Были спортивные смены, научные, а у меня была смена журналистская. Она была посвящена детям, которые занимаются литературным трудом. Пишут какие-то детские рассказы, публикуют их в журналах и так далее. И там все были такие сплошь пишущие. Я туда попал, когда написал художественный рассказ и послал его в журнал, кажется, «Пионер». Рассказ был опубликован и даже удостоен какого-то приза — это был первый в моей жизни литературный успех. В качестве молодого литературного дарования получил путевку в этот самый «Артек». И всю смену я был занят изготовлением разнообразных изданий. Это был не просто кусок ватмана, на который наклеены какие-то бумажки с текстом. Все это было очень круто сделано технически, с использованием специальных красок и аппликаций. Я помню, что мы толкли в пыль елочные игрушки и перемешивали с краской, чтобы создать эффект рельефа и мерцания. Все это было страшно красиво и изощренно. Были специалисты по оформлению необыкновенных хитрых стенгазет. Но надо было писать еще и тексты. Написанием в значительной мере занимался я, и, пожалуй, это была моя первая в жизни редакционная работа, которая продолжалась целый месяц, и, надо сказать, довольно продуктивно. Мне все это нравилось. Там было много симпатичных детей, с некоторыми из них мы общались потом несколько лет. И вот что еще важно: это была очень широкая география. В лагерь приехали люди буквально со всей страны. Были люди из Сибири, с Дальнего Востока, помню, что был мальчик из Эстонии, с которым я дружил. Был какой-то грузинский мальчик, были туркмены, они плохо говорили по-русски, но тем не менее были очень симпатичные. И было такое важное ощущение, что наши отношения простираются куда-то далеко. 

В пионеры принимали в третьем классе, и была такая опция, что отличника могут принять досрочно, во втором. Вот я во втором классе был отличник, причем единственный, у кого вообще не было четверок, поэтому в пионеры номинировали одного меня.

Это был 1989 год, и тогда уже популярно было даже в нашей (детской) среде заявлять о своих политических взглядах, но у меня был не тот случай. Я просто прикинул, как ко мне будут относиться в классе, если я один буду ходить в галстуке. И я (помню, долго учил наизусть фразу «я подумал и решил», с которой надо было начать разговор) сказал завучу, что нет, не разделяю ценности пионерского движения и вступать не готов. Скандала не было никакого, мне просто сказали что-то типа «тогда я тебя вычеркиваю», и вместо меня приняли человек пять хорошистов, в основном девочек, и я уже думал — блин, а вот одним из пяти пионеров было бы клево быть.

Быть пионером было очень почетно! Наверное, это была самая большая награда в детском возрасте. Другой наградой была путевка в «Артек», но туда в первую очередь отправляли детей из многодетных семей, а не тех, кто хорошо учился. Принимали в пионеры в несколько очередей. Но для того, чтобы оказаться в первых рядах, недостаточно было быть отличником. Надо было еще быть активным в общественной работе. Я была барабанщицей, отличницей, но нужно было дополнительно и очень быстро чем-то выделиться из шестидесяти человек (выбирали десять человек из двух классов). Я решила собрать рекордное количество макулатуры за месяц. Оббегала всех соседей по подъезду, все газеты собрала дома, но этого было мало. Тогда я взяла толстенные сборники книг Дюма из домашней библиотеки и сдала их в макулатуру. Книги вернули обратно, но за способность жертвовать самым дорогим для достижения цели сразу записали в первые ряды пионеров. Накануне этого важного дня я несколько раз просыпалась и повторяла клятву пионеров. Помню ее и до сих пор.

Волновалась всю ночь, не спала, повторяла текст клятвы. В итоге заснула под утро и, несмотря на всю мою организованность и заблаговременные приготовления, забыла взять с собой парадную сменную обувь.

Наши родители работали в Гостелерадио, и мы ездили в лагерь «Маяк». Это был по совпадению совершеннейший прообраз клуба «Маяк», в который многие потом плавно и перетекли. Там был вожатый Юра Белин, иранец с усами, лет сорока, у моей подруги была с ним любовь. А может, он и не был иранцем, он рассказывал нам всякие свои героические истории времен чуть ли не Гражданской войны, мы верили всему, тем более что ему же было лет сорок! Хотя теперь я начинаю подозревать, что, может, и тридцать. Свобода была полная: никакого отбоя, никаких перекличек. Многие даже приезжали просто так, без путевок. Ёлка Смехова по ночам пересказывала фильмы, которые смотрела на Московском фестивале. У Юры в комнате жил дрессированный сверчок.

Никаким строем мы тоже, конечно, не ходили, разве что иногда, по приколу. Будущий актер Кирилл Козаков был знаменосцем, ему нравилось вышагивать с этим знаменем. Предполагалось, что есть еще два ассистента знаменосца, один идет впереди, другой за ним. Я выступала в этой роли, как раз с Кириллом. Весь смысл был в том, чтобы чеканить шаг и как можно выше тянуть ногу. Парадная пионерская форма — белый верх, синий низ, но моя так называемая пионерская юбка ассистента знаменосца была перешита из джинсов. В общем, это, определенно, был апофеоз моей политической карьеры.

Анна Наринская в школеФотография:  из личного архиваЯ не была не только пионером и комсомольцем, но даже и октябренком. На вступление в октябрята я просто не пошла. С пионерами было сложнее. Там надо было приносить клятву и тому подобное. Конечно, никто к этой клятве всерьез не относился. Но мой отец считал, что ребенку в 10 лет не надо начинать жизнь с лицемерия. Говоришь одно, а поступаешь совершенно по-другому — он считал, что это неправильно. И раз взгляды нашей семьи другие (моих родителей не то чтобы можно было назвать «действующими» диссидентами, они были скорее асоветской богемой, но эта асоветскость была для них важна), то в пионеры вступать нечего.

При этом мои родители, разумеется, понимали, что это значило. То есть что значит для ребенка в 10 лет быть белой вороной, когда все кругом пионеры (не только твой класс, а вообще все), а ты нет. Они мне так и сказали: «Мы считаем, что в пионеры вступать неправильно, но ты сама суди, вынесешь ты это или не вынесешь». Я тогда решилась на это невступление не без страха, и это стало для меня важным уроком на всю жизнь — в том смысле, что огромное количество вещей, которые кажутся совершенно непереносимыми, они на самом деле совсем не тяжелые. Я об этом вспоминала этой весной, когда в каких-то школах требовали, чтобы все приходили с георгиевскими ленточками. Мы ведь считаем, что, мол, ребенок не может быть один против всех, это так тяжело и ужасно. Это не так. Много кайфа в том, чтобы быть не как все. Для меня, например, это было, вообще-то, большое веселье. Все учителя просто выпучили глаза, когда я сказала, что вступать в пионеры не буду, — они никогда в жизни такого не слышали. Папа научил меня говорить фразу: «Это противоречит моим убеждениям». Я еще добавляла что-то вроде: «Я не хочу вступать в пионеры, надо же искренне это делать. Вы же, наверное, сами не хотели бы, чтобы я вступала в пионеры, не разделяя пионерских взглядов». На это им было сказать совершенно нечего. Удивление всех окружающих — в том числе учеников — было столь сильным, что меня никогда не дразнили и даже смотрели с некоторым уважением.

Другое дело, что для школы это была чрезвычайная ситуация, школа сообщила в РОНО, и оттуда спустили приказание меня перевоспитывать. Идеологией в советской школе занимались всегда учителя истории. У нас была историчка, которой и было поручено меня образумить. Меня оставляли после уроков, и полтора часа она должна была вести со мной беседу. Но поскольку ей было дико лень это делать, она обычно запирала меня в классе, а сама шла в буфет. А я сидела в классе и читала книжки. Специально для этих целей подружка давала мне «макулатурных» «Проклятых королей» Дрюона. Там были шикарные любовные сцены.

Через год эти «беседы» сошли на нет. А в комсомол мне вступать даже не предлагали.

Я в третьем классе связался с хулиганами и начал курить. Это стало известно училке, и меня не приняли в пионеры в первой партии. Помню, что я искренне расстроился. Настолько, что перестал дружить с хулиганами и бросил курить. Прогиб был засчитан, и меня приняли в пионеры. Правда, в Музее Советской армии, а не на Красной площади, как первую партию. При этом я очень скоро осознал бессмысленность этих ритуалов и уже в четвертом классе перестал носить пионерский галстук. В общем, нелепая и глупая история, как и все, что связано с этой организацией.