Лето на «Стрелке» Социолог Алексей Левинсон о борьбе за Кремль, дизайне митингов и новых функциях политиков

— На «Стрелке» вы читали лекцию «Москва как объект политического дизайна и маркетинга». Когда мы говорим о дизайне и маркетинге применительно к политике и конкретно к недавней истории с выборами и митингами — что мы имеем в виду?

— Оба слова здесь употребляются в переносном значении. А смысл употребления чужих для политической действительности слов в том, что иногда такая умственная процедура помогает увидеть какие-то стороны дела, которые при обычном подходе не видны. Мы видим, что в нынешнем политическом процессе совершаются целенаправленные усилия по созданию каких-то форм, и внешних пластических, и идеологических. Такие усилия делаются обеими сторонами, столкнувшимися в конфликте. Начнем с того, что в Москве события разворачиваются в неких социальных и топографических обстоятельствах, которые заданы ее историей, планировкой, социальной экологией. Ведь за разными частями и элементами города записаны разные смыслы и в некотором роде разные хозяева. Наиболее просто решается вопрос с самым центром Москвы: кто там хозяин — более-менее все понимают. Очень существенно, что московская дорожная уличная сеть исторически складывалась как радиально-кольцевая. Это, как известно, были кольца укреплений, Москва защищалась от некоего внешнего врага. Сейчас срыты все кольца, кроме одного — Кремлевской стены. Слово «кремль» и значит «крепость». Эта крепость в самом центре столицы, а значит — и державы в целом,  продолжает стоять. Белый дом, хоть и пережил обстрел и штурм, считается домом. А Кремль — это не здание, это все-таки укрепленная территория. И политическая борьба в России — это борьба за Кремль. Это метафора, которая имеет вполне прямой политический смысл: политические акции, которые мы недавно наблюдали, в общем имеют в виду продвижение сил, которые не согласны с политикой действующей власти, в направлении к этому центру. И то, на каком расстоянии от центра они оказываются остановлены — показатель соотношения сил.

— При этом большое значение придается как самому факту, что должно быть движение, так и его направлению.

— Векторы направлены к центру. Когда власти дают согласие на те или иные протестные акции, то видно, что их стремление — как можно дальше отбросить от Кремля эти силы или, как это было с последним митингом, придать движению обратный вектор: вот идите Бульварным кольцом, не приближаясь к центру, а потом заверните на Проспект Сахарова и шагайте далее, но уже от центра. Эти направления вроде бы заметны только с вертолета, но на самом деле всеми участниками вполне ощущаются. Ведь истинные горожане чувствуют безотчетно, движутся они к центру или от центра, или по кольцу. Интересно наблюдать, как заработали Садовое и Бульварное кольцо. Бульварное кольцо было помечено еще первым митингом, который Есенин-Вольпин в 1965 году провел на Пушкинской площади, с тех пор Пушкинская площадь стала записным местом протеста. Но Пушкинская площадь — часть Бульварного кольца, с одной стороны, и находится на луче, который устремлен к Кремлю.

— А прогулки и задержания, которые мы видели 7 мая, — это была фактически битва за Бульварное кольцо?

— Да, прогулки и «Оккупай Абай» — это все попытки использовать Бульварное кольцо в качестве места символического присутствия. По сути дела, взять этот рубеж. Я бы еще хотел обратить внимание на то, что этот имевший огромное политическое значение акт — попытка прорыва заграждения со стороны Якиманки, неважно, была ли это провокация или спонтанное действие какой-то части протестующих — в любом случае ясно, что он приобрел значение именно потому, что это была попытка прорыва в направлении Кремля. К дизайну можно отнести еще два аспекта этих событий. Прежде всего — конечно, декорации протеста — плакаты, знамена, инсталляции, мобили и прочее. Слава богу, их сразу начали изучать антропологи и филологи, и я выражаю свое уважение людям, которые поняли, что перед ними — событие исторического значения, требующее немедленной фиксации и изучения. Эти люди обратили внимание на содержание лозунгов, на плакаты как произведения дизайнерского искусства. И это всплеск дизайна, автором которого является собственно город. Да, у каждого плаката есть свой исполнитель, носитель замысла и так далее. Но я хотел бы обратить внимание на то, что именно так сегодня говорит Москва. Москва говорила и продолжает говорить этими плакатами, по моему убеждению, куда более содержательно, чем говорят с трибун. И очень важно, кому говорится: это город говорит себе. Если угодно — это страна говорит себе, потому что не только москвичи это видят и читают и не только москвичи это пишут. Кроме плакатов надо видеть еще небывалое для нашей страны изобилие политической символики, этим особенно отличаются левонационалистические организации, они больше всего напирают на символы. И уж там такой разгул дизайна, что просто диву даешься.

— Надо сказать, что дизайнерский уровень очень сильно вырос за полгода. Если на первых митингах публика была более-менее однородной, то последнее шествие — это просто парад хорошо организованных и оформленных колонн.

— Правильно, для определенного сегмента участников — это парад. Такая военизированная, скаутски-милитаристическая эстетика. С явными отсылами к нацистским шествиям, к штурмовикам. Бог им судья, что у них такие эстетические идеалы. Эта часть дела — безусловно внешняя. Но похоже, что сама возможность в буквальном смысле показать флаг для очень многих организаций  важнее всего иного. Именно это мне кажется самым главным в социальном, в урбанологическом отношении. Происходит взаимопредъявление друг другу разных частей российского и московского общества. Здесь можно воспользоваться словом «маркетинг» — элементы общества на этом вдруг образовавшемся политическом, символическом рынке продают себя друг другу, стремятся получить максимальную политическую выгоду от этой саморекламы, этого маркетинга своих политических ценностей. Можно сказать и о том, что этот дизайн заменил собой классический дизайн и архитектуру города. Увидев то, что происходит на этих площадях, мы поняли, что, оказывается, город-то наш был слепой, немой. У города нет средств выразить то, что пришлось выражать на демонстрациях. По сути  своей социальной функции город должен был бы давать средства для выражения всем существующим частям сообщества. Город — место общения этих групп. Дело бы совсем было плохо, если бы эту функцию — функцию гражданского общества и функцию города — не взял на себя интернет. Уже тысячи раз говорилось о том, что сейчас онлайновые вещи выплеснулись в офлайн. Но посмотрите, в офлайне они живут мгновенье. Город — вещь постоянная, хоть и динамичная, а этот дизайн, о котором я говорил, — он моментальный, ведь он весь бумажный, картонный, могущий существовать только в ситуации шествия, митинга. Он не может существовать больше нескольких часов. Он — именно временная замена городу. Совершенно ясно показано этими событиями, что  у нас нет социальных институтов, и нет городских пространственных образований, которые бы отвечали тому социальному многообразию, которое уже в обществе существует. А самое главное в митингах, на мой взгляд, это то, что выросшее социальное разнообразие показало себя. Это новое состояние общества должно найти свое выражение и отражение.

— А что и кто может стать этим отражением? Существует же гигантский кризис доверия в отношении всех возможных лидеров — в том числе и внутри протестного движения. 

— Я не думаю, что проблема в том, что наше общество не дозрело до того, чтобы выдвинуть лидера. Я думаю, что как раз наоборот: наше общество более зрело теперь по сравнению с 1990-ми годами, когда 500 тысяч человек кричали «Ельцин, Ельцин», и я был в их числе. Вот теперь никто такого не кричит, и слава богу. На Чистых прудах была вывешена декларация о том, что здесь нет руководителей. И это методология нового движения. Значит, нужны институты, которые работают именно так. В интернете нет начальника интернета и замдиректора тоже нет — но интернет работает как система. И лагеря эти протестные работали. Все было организовано — уборка мусора, кормежка и так далее. В этом смысле это был город, только без всякого Лужкова или Собянина, даже маленького. Это значит, что слово «самоуправление» не бессмысленно. Есть алгоритмы, есть приемы, люди это отработали. Понятное дело, что сообщество из нескольких сотен человек, которые устроили такой маленький лагерь, — это игра. От этого до управления городом в целом — большая дистанция. Но я могу сослаться на свой опыт — в городе Междуреченске в конце 1980-х прошла самая первая шахтерская забастовка. Начальство с перепугу удрало из города. И управление городом взял на себя стачечный комитет. Он занялся городским хозяйством, снабжением, они ввели сухой закон — да, шахтеры сами на себя наложили такие ограничения. Город охранялся шахтерскими патрулями, в нем поддерживался порядок, не было никакой преступности. Самоуправление было организовано буквально в какие-то часы и дни. Гражданское общество в России возникает там и тогда, где и когда государственная власть по той или иной причине отсутствует. Гражданского общества, сосуществующего с властью, у нас практически не бывает. Только в каких-то самых ужасных и крайних случаях, когда собираются матери сыновей, пропавших в Чечне, или детей, умирающих от рака, такие островочки гражданского общества, основанные на отчаянии и на беде, — они могут сосуществовать с властью. Но опять-таки, они возникают потому, что власть чего-то не сделала. Интернет потому и является у нас по структуре и функции гражданским обществом, что там нет государства. Продолжая мысль насчет дизайна, хочу сказать, что определенная эстетика этих событий была задана и другой стороной. Сколько в интернете фотографий этих рядов касок, безликих шеренг, грузовиков, автозаков. Демонстрация — это люди, которые обращаются куда-то с текстами, со словами. А против них стоят принципиально бессловесные конструкции, сделанные из людей и машин с решетками. Там принципиально нет ни одного другого слова, кроме слова «полиция». И вся нагрузка дизайна как способа предложить некие ценности и значения ложится на символику силы, насилия, уничтожения. Это о чем говорит? Что власть выделила именно такого посредника для разговора с народом, с обществом. Посредника, который говорить не умеет. Вообще, на нем надето то, что говорить не позволяет.

— Да, но при этом власть в какой-то момент сама начала говорить — смотрите, а у нас тоже есть улица. У нас тоже есть сторонники, кольца, автопробеги. И еще важный момент — правильно посчитать: если у них собирается 60, то у нас обязательно 80.

— Ну хорошо, вывели полтораста тысяч, наверное, технически могли вывести триста или шестьсот, это понятно как делается. Не очень понятен адресат, к которому они обращались: если говорить о реакции российского общества в целом, после декабрьских митингов публика заняла позицию несколько стороннюю, по отношению и к тем, и к этим. Ответ, что на митинги приходят за деньги, давали двадцать процентов респондентов в отношении и этих митингов, и тех. Что касается мотивов, самый первый по частоте мотив, который россияне приписывают протестным демонстрациям, — «они недовольны происходящим в стране». А мотив, приписываемый тем, кто пришел на Поклонную, — «они боятся перемен». Так население страны читает семиотику и дизайн этих событий. При этом люди в массе своей о событиях узнают по центральному телевидению, трем большим каналам. А они не интерпретировали эти события таким образом, они давали совершенно другие интерпретации. Значит, это было считано просто с самой картинки — тут, я считаю, вполне уместно говорить о дизайне, как о способе говорить не словами, а вещами, образами. Если вернуться к вопросу о маркетинге — можно говорить о том, что обе стороны находятся не только в состоянии конфликта, но и в состоянии определенного рода торга. Причем это торг не просто за то, что «мы пойдем по этой улице» — «нет, вы пойдете по этой». Это торг более общего характера. В ходе этих событий торгуется город. Вот уже несколько разных сил делают заявление «Это наш город», или «Москва — русский город», или «Мы придем сюда», об этом же говорит сама идея оккупации.

— Есть очень важный момент, который звучит с самого начала, — что надо где-то встать и не уходить. Причем властью это тоже считывается как угроза, не менее страшная, чем продвижение к Кремлю.

— Совершенно верно! Это напоминает военную стратегию тех времен, когда были крепости и полевые лагеря. Москва не принадлежит своим хозяевам, если кто-то под стенами крепости гуляет или ночует в спальных мешках, и обе стороны понимают эту логику. Каким образом действуют обе стороны: если эта сторона пытается захватить и придать городское значение тем или иным местам, то другая сторона пытается лишить эти места значения. Триумфальная площадь огорожена забором, там нельзя ходить, это место исключено из городской ткани. Делаются попытки закрыть бульвар, руками коммунальщиков убрать эти части города, чтобы как бы их не было. А прецедент создал, между прочим, Борис Николаевич Ельцин, убравший Манежную площадь. Ведь тогда Красная площадь была церемониальным пространством, а Манежная — нашим, городским. И вот ее уничтожили, сделали местом для прогулок иногородних. Заодно Церетели восстановил ров под крепостной стеной. Вроде бы сказочная шуточная защита, но все-таки ров с водой.

— Одна из проблем в ходе торга с властями заключается в том, что в Москве практически нет мест для собраний большого количества людей, их просто три штуки на весь город.

— Мне кажется, дизайнеры со стороны протестного сообщества пока что проявляли некоторую изобретательность в части форм: вот митинг, вот шествие, вот прогулка, вот ралли, вот мигрирующий лагерь. Наверное, надо, чтобы появлялись еще и другие формы, — не только потому, что надо как-то объегорить городские власти и полицию, но потому, что каждое новое движение придает новые смыслы этим городским событиям, а значит и новые пластические формы этим городским событиям. А формы нужны, чтобы в них пребывал дух. Ведь всему описанному дизайну была бы цена грош — не больше чем декору официальных демонстраций, кабы не дух этих митингов. Я бесконечно счастлив, что мне, прожившему в Москве всю свою жизнь, довелось вдохнуть этот воздух свободы — во второй раз после 91 года. Для человеческой жизни это так же важно, как испытать любовь. Будешь ты потом счастлив или нет — это уже другой вопрос. Любовь у тебя была. Так же и здесь. И эти слова я прошу оставить в интервью.

— А что делать политику в этой ситуации? Все равно нужно придумывать какие-то институциональные рамки для этого массового протеста.

— Смотрите, что я бы считал достижениями. Между десятым и двадцать четвертым декабря, за четырнадцать дней, с нуля была создана система финансирования этих мероприятий — Ольга Романова открыла кошелек. Была сочинена и обеспечена всякая логистика и техподдержка. Я считаю, вот именно это надо делать политику. Ты сначала не знал, где брать деньги, потом взял и открыл кошелек. И ты стал не просто политиком, а очень важной функциональной структурой. Это куда важней, чем быть политиком, потому что политики, похоже, в стране нет, и нет по существенным причинам. Раз ее нет, значит, здесь должно быть что-то другое. Вот эти организаторы — что они сделали? Они собрались вместе и создали такое общее тело, как потом оказалось — политическое.. Они не заморачивались подолгу над тем, какова процедура голосования, или кто имеет право в него входить. Они сообразили, что они должны работать в открытом режиме. И они работали, готовили митинги, решали вопросы безопасности. Если сравнить с декабристами 1825 года — это были тайные общества военных, готовивших насильственное изменение строя. А здесь открытое общество, принципиально ненасильственное, с этого просто надо начинать новый том в истории российского общественного движения. Даже диссиденты — это все-таки люди вынужденно конспирирующиеся, а эти люди показали: все, мы уже на следующей ступени.

— Следующая ступень — это бороться с режимом в прямом эфире?

— В прямом эфире, в открытом, с веб-трансляцией. И выясняется, что именно к этому власти были не готовы. Что в ответ стали делать? Они стали делать прослушки, прослушивать людей, которые и так разговаривают на виду у всех. Я думаю, что политикам надо вести себя вот так. Может быть, это значит перестать быть политиком.

— То есть искать какую-то функциональность?

— Искать функциональность, искать сегодняшние формы поведения, а не играть в прошлое. Другое дело, что, наверное, через какое-то время все это войдет в проверенные временем конституционные формы демократии. Вряд ли вместо них надо вводить что-то такое небывалое, изобретенное здесь и теперь, эти формы все-таки проверялись столетиями — и, видимо, они эффективны. Но вот какая к ним ведет дорога — это здесь нужно изобретать.

— Существует идея Навального — что необходимо как можно большему количеству людей рассказать неприятную правду о нынешней власти, и, узнав правду, люди потребуют замены или трансформации этой власти. Насколько, по-вашему, это работающий метод?

— Лозунг «партия жуликов и воров» знают процентов шестьдесят, а согласие с ним выражает фантастически много людей — сорок с чем-то процентов. Но это не влияет очень часто на само голосование — люди, которые согласны с тем, что это партия жуликов и воров, продолжают за нее голосовать. И метод вскрытия правды о том, как тебя обманывают, в разное время дает разный эффект. Вскрытие наблюдателями фальсификаций на выборах в декабре дало эффект взрыва. Но о том, что выборы нечестные, люди знали и в предыдущие годы, более того, шли на выборы, зная, что их потом обманут. Это известно из опросов Левада-центра

— То есть эта вороватость не всегда расценивается как порок?

— Да, к власти не предъявляются такие требования. Никто не говорит — это нам точно известно, — что среди всех жителей Российской Федерации Путин самый умный, самый честный, самый красивый, самый спортивный, поэтому-то он и является главой государства. Причины совершенно другие. Дело не в том, что надо Путина заменить на хорошего человека, и тогда у нас все будет хорошо. Если кто-то так думает — это печальное заблуждение. Можно точно сказать, что для той России, которая стучится в исторические ворота, нужна совершенно иная система управления обществом. Я думаю, что, не имея возможности добиться того, что нужно, конвенциональными средствами и в основной массе не желая идти путем революций и мятежей, мы, российское общество, поставлены перед необходимостью поиска каких-то, по сути дела, небывалых переходных форм. Никто пока не знает, как решить эту задачу, как при нынешнем авторитарном полицейском режиме, не проливая крови ни полицейских, ни мирных граждан, переделать это в парламентскую республику, где всем будет хорошо. Есть несколько интересных предложений, но ни одно пока не собрало мощной общественной поддержки. Словом, способ перехода обществом еще не изобретен. Но есть надежда. Проснулось столько умов, которые раньше занимались другим, думали о другом или вообще не думали, что может быть будет результат. Кто-то же когда-то изобрел в Европе парламент, когда-то в нашей стране были созданы Советы. Политическим дизайном была идея Учредительного собрания. Не надо думать, что эта задача нерешаемая. Такие задачи в истории решались. В национальных сообществах выделялась какая-то инициативная часть, которая у нас уже, собственно, тоже выделяется, и предлагала обществу: а давайте у нас будет вот так. Потом это получало название — и сейчас уже выглядит вещью существующей как бы испокон веку. Никого не удивляет, что есть Национальное собрание во Франции. Это такая же данность, как Эйфелева башня. А когда-то не было ни башни, ни Национального собрания. Но ведь придумали , назову их - дизайнеры, и то и другое.