Разговоры с профессорами Борис Трофимов, графический дизайнер: «Дизайн волочится за вялыми заказчиками»

— Вы в ВАШГД уже пятнадцать лет. За это время студенты как-то изменились?

— Очень. Очень изменились. Совсем. Даже за какие-то последние пять лет изменились. Они приходят теперь более молодые и совершенно неподготовленные, абсолютно. Вот сейчас я пишу для первого курса список художников, которых они должны были бы знать, например, Ле Корбюзье, Малевича или Кандинского. Или там Рембрандта, Вермеера и, допустим, Питера Брейгеля. Потому что иначе вообще очень трудно говорить с ними. Я был на занятиях только что, мы говорим со студенткой про пятно, я у нее спрашиваю: «А ты знаешь такого художника — Миро?» «Нет, не знаю». Ну а как, если не знать Жоана Миро, можно говорить про пятно?

— И чья это проблема? Это проблема школы, семьи?

— Проблема страны. Страны, семьи. Есть же исключения, но таких примеров не очень много. У меня есть очень сильные студенты, у которых и папа, и дедушка — все художники. Но основная масса все-таки это люди, далекие от искусства, и нужно оттуда их вытащить, из этого мрачного, неинтересного, скучного состояния.

— Когда вы учились — разве было иначе?

— Раньше никто ничего не знал, но все хотели узнать. Все же было закрыто, но когда что-то какими-то маленькими кусочками проникало через эти узкие щели советского фильтра — это все студенты впитывали как губки. Когда мы учились, у нас была другая история: мы все кончали институт, представляя себя художниками, живописцами или какими-нибудь там монументалистами. В принципе, институт был очень открытый, в это время живописью занимались вообще какой угодно. Ты мог писать и рисовать как угодно, тебя только подхваливали. И мы уже дружили с архитекторами, у нас какие-то сообщества уже были тогда. Мы все друг друга знали, вместе придумывали какие-то штуки и жили какой-то внутренней жизнью, которая, в общем, была художественная. Нужно только было открыть возможности. Открыли это бюро, которое для легкой промышленности делало фирменный стиль, — мы туда пошли. Мы не чувствовали себя дизайнерами, про дизайн вообще разговора не было тогда. Там был главный художник Михаил Шварцман, живописец, совершенно другого склада человек, но тяготеющий к знаковому образу. Мы делали эти фирменные стили, на них уже стал появляться спрос. А потом уже в восьмидесятые годы, во время Олимпиады, в Москве появился заказ на пиктограммы. Спрос должен быть, это должно быть нужно обществу. А сейчас вообще ничего не нужно. Сейчас у нас дизайн волочится за какими-то вялыми заказчиками.

— Ну вот смотрите — на улице же очень много поверхностей, которые заняты…

— Кошмаром.

— Это проблема в заказчиках? Или в образовании, которым государство должно заниматься?

— Проблема и государства в первую очередь, потому что оно этим не занимается. В Англии дизайн считается престижным — королева устраивает специальные конкурсы. Дизайн считается национальной английской гордостью. У нас пока он находится в зависимости от небольших заказов и каких-то неинтересных, пошловатых рекламных кампаний.

— Если государство начнет создавать какие-то институции для развития графического дизайна — не будет еще хуже?

— Конечно, кошмар идет с самого верха, постепенно спускаясь вниз. Кругом все ведут такие разговоры: «Давайте сделаем Москву интересным для туристов городом». Ну а как? Давайте сделаем билборды другие или что? Для этого надо изменить точку зрения — чем мы занимаемся и чего мы хотим? Все подходят к проблеме не с той стороны. Проблемы очень простые, их можно начать решать со своего двора, и тогда это уже будет другая ситуация. Дима Кавко, недавний наш выпускник, сейчас известный дизайнер, бывший участник Ostengruppe, приходил к моим студентам, подбадривал перед дипломом. Он говорит: «Я тоже думаю, что мне надо было бы самому взять и перекрасить все во дворе и начать с себя, со своего дома». И это правильная позиция. Я хочу воспитать таких студентов, которые хотят что-то сделать для Москвы, хотят что-то изменить, хотят придумать какие-то проекты. Все хотят, чтобы у нас в Москве стало что-то по-другому, — а как это сделать? Вот возьмите вы, молодые люди, и измените что-нибудь. Тогда это будет то, о чем вы говорите.

— В советское время люди вообще не знали, что происходит в мировом графическом дизайне. Сейчас есть интернет. Поменялось ли отношение студентов к тому, что они делают? Стали они больше смотреть?

— Удивительная вещь, но интернет не в состоянии научить смотреть глазами и видеть. Интернет открыт — пожалуйста, смотри все. Они смотрят, но ничего с собой не соотносят. Я говорю: вот ссылки, посмотрите вот эти сайты, посмотрите эти студии, посмотрите их портфолио, посмотрите, как они работают, что они делают, соотнесите это с собой — как вы работаете, так же или нет. Они все смотрят, но не умеют применить это к себе, не умеют это сделать своим интересом, понимаете?

— У них нет заинтересованности?

— Наверное, нет инструмента, чтобы приспособить к себе. Студентам нужно вопросы себе задавать: чего я хочу, что мне интересно, кто мне интересен, как вообще я развиваюсь. Если, например, моему студенту интересно проектировать сложную навигационную систему — понять, как она создается, как она работает, как она может себя развивать и какую роль она может играть, — тогда студент, как снежный ком, обрастает этой информацией и развивается. Но и у меня нет инструмента — как его ­заинтересовать. Под мышками у них айпэды, телефоны, интернет открыт — они смотрят, а не знают, как свой проект дальше двигать. Чего ты не знаешь? Ты себя спроси, почему они там так работают? А почему ты так не работаешь? Что мешает? Ведь ты такой же человек.

— А нужно ли сравнивать наших дизайнеров с их ­западными коллегами? Или это закончится копипастом и не будет нашей, российской школы графического дизайна.

— Сейчас весь дизайн стал интернациональным, но японцы остаются японцами, немцы — немцами, а голландцы — голландцами. А наша традиция прервалась, она перестала вообще существовать. После тридцатых годов, когда все эти течения, которые повлияли на дизайн, — баухаус, конструктивизм, авангард — у нас в стране заменились соцреализмом. Вот я сейчас Якова Чернихова читаю, он преподавал и давал довольно интересные абстрактные задания про пространство и цвет — хочу на первом курсе запустить всякие его штуки. Если через опыт абстрактного искусства не пройдешь, то мозги не включатся. Мое же дело — студентам помогать, потому что они же тоже разные, мне важно, чтобы они все были разные. Мне страшно неинтересно навязать им свою историю в дипломе, мне важно раскопать в них их собственную. Поэтому задача только такая — прислушаться к каждому, как доктор, почти как психиатр. Нужно вылечить какие-то комплексы, нужно дать им свободно дышать. Конечно, начинается с общей культуры, а потом уже какие-то частные вещи и, конечно, как себя встроить в современную жизнь, понять, где ты. Увидь себя там, я ему говорю, увидь, что ты можешь сделать в этом заказе. Как могут пригодиться там твои знания? Сложи свое портфолио, сложи свою позицию, напиши свой манифест, тогда все и получится.

— Почему вы решили создавать что-то новое, а не попытаться применить эти же вещи в том же «Полиграфе»? У нас проблемы в системе государственного образования?

— У нас есть проблемы в системе образования, и сейчас они еще больше, мне кажется, проявились. Потому что сейчас образовалась вот эта так называемая вертикаль, которая уничтожила маленькие институты, все, которые были по сто-двести человек. Вот наше бывшее Калининское училище, его сейчас передали Строгановке, но никто не спрашивал, нужно это делать или нет. У нас были маленькие ремесла, какие-то кружева, вышивки, которые нельзя уничтожать. Когда Большой театр потом шьет костюмы, и все спрашивают: а где золотошвейки? Оказывается, их нету. Оказывается, это все уже уничтожено этой вертикалью. Поэтому школы и должны быть разные, они должны быть маленькие, разные. У Строгановки своя школа, свой метод, а у нас свой — мастерские. Все мастерские отличаются. У Тагира Сафаева одни ребята, у Аркадия Троянкера совершенно другие ребята. Поэтому ВАШГД интересен, поэтому у нас на просмотры приходят триста-четыреста человек, набивается полный зал. Потому что они знают, что все будут разные: сейчас одна мастерская отстреляется и другая покажет совершенно другие проекты. А если все выходят под одну гребенку, значит, институт готовит несовременных, не сегодняшних людей. Они все должны адаптироваться, я считаю. Студент должен уже со второго курса начинать работать с заказчиком, понять, что такое заказчик, как выстраивать с ним отношения.

— То есть важно, чтобы преподаватель был в профессии, чтобы он был хорошим дизайнером?

— Мне кажется, что это важно. Если я что-то плохо знаю, я приглашаю специалистов, своих коллег, но мои студенты получают, как говорится, образование из первых рук. И на втором курсе они уже делали у меня для ЦДХ конкурсный проект, участвовали в разработке фирменного стиля «Арх-Москвы» — второй курс, понимаете? А два года назад они совершенно ничего не знали.