Дом Наркомфина
«Относиться к Наркомфину как к собственной даче самонадеянно»: ответ Сенаторову
Интервью Александра Сенаторова о будущем дома Наркомфина вызвало бурную реакцию в профессиональном сообществе. Бывший представитель фонда «Дом Наркомфина» и экс-главред «Московского наследия» Яна Миронцева рассказала «Городу», чего хочет от Сенаторова «обеспокоенная общественность».
- Как вы оказались вовлечены в историю с домом и превратились в «представителя возмущенной общественности», о которой говорил Сенаторов?
- В 2007 году я пришла работать к Александру Сенаторову в его благотворительную программу. Их было, вообще-то, две: одна, собственно, фонд Наркомфина, а вторая — детский благотворительный фонд «Заветная мечта». Они как раз искали пиар-директора. Собеседование было очень короткое, длилось чуть ли не 5 минут — и я сразу же начала работать. Тогда нашей главной задачей было провести большую, красивую выставку, чтобы заявить о предстоящей научной реставрации дома Наркомфина. Название для выставки придумал ныне покойный Давид Саркисян — бывший директор Музея архитектуры им. Щусева, он же пригласил одного из двух кураторов — Владимира Седова. Вторым куратором был Игорь Гуревич. Тогда все прошло вполне успешно. Надо сказать, что в 2007 году конструктивизм еще не был таким популярным, нужно было отдельно рассказывать, что этот дом — икона конструктивизма, а конструктивизм — важнейшая для России эпоха. Потом случился кризис. И многие программы и благотворительные проекты закрылись. Теперь же я инициировала встречу с Александром, чтобы ему самому напомнить о том, что он собирался делать научную реставрацию этого дома. Хотелось сделать этот проект амбициозным, красивым, с привлечением российских и мировых экспертов. Ведь очень много замечательных людей сказали, что они готовы бесплатно вкладываться в эту историю.
- Кто именно?
- Историк архитектуры Николай Васильев, его мама Елена Овсянникова — профессор, доктор наук. Они пару лет назад выпустили огромный фолиант по конструктивизму. Историк искусства, куратор Анна Броновицкая. Искусствовед и куратор Евгения Гершкович. И еще много уважаемых специалистов. Когда я еще работала в этом проекте, он привлекал много заинтересованных людей. И на встречу к Саше пришли люди, которые хотели и хотят помочь ему сделать удивительный и редкий проект, когда конструктивизм реставрируют умно.
- Что сейчас изменилось?
- Дело в том, что в доме идет ремонт. И это уже не первый ремонт, но он пока самый серьезный. Дом Наркомфина — это жемчужина, сделанная архитектором в одну руку. Там все продумано до ерунды, вплоть до встроенных мыльниц, которые нарисовали сами архитекторы. Там есть смешные ванны на львиных лапах, что анекдотично, потому что конструктивизм всегда про функциональные, точные и не дорогие решения. И вот в ходе этих ремонтных работ они поменяли окна. Я не хуже Саши знаю, что вместо окон там местами были гнилые картонки на протяжении многих лет. Но ведь должно же быть уважение к оригинальным архитектурным решениям, понимание, какие окна там были. Логично было бы поставить окна хотя бы того же рисунка.
- Сенаторов говорит как раз в интервью, что это не окончательный вариант.
- Если
мы говорим о дешевых решениях, нормально ли два раза платить? С одной стороны,
человек хочет сделать недорого, а с другой — хочет платить два раза.
Спрашивается зачем, когда ты можешь сделать замер и сразу же поставить
правильные окна? Кроме того, замена окна в одной из квартир —вынужденная
мера, но в остальных-то они не вываливались.
В интервью Саша говорит про камышит. Для 20–30-х годов это был революционный материал, который действительно себя не очень хорошо проявил. Собственно, в этом и сложность научной реставрации конструктивизма. Научная реставрация предполагает аутентичный материал, но мы понимаем, что воссоздавать камышит смысла нет. Опыт реставрации конструктивистских памятников говорит о том, что в конечном счете дому делают бетонные инъекции — и все довольны и счастливы. А тут получается немножко странная ситуация — завтра мы все сделаем очень хорошо, а сегодня мы делаем просто ремонт и убиваем возможность завтра сделать хорошо. Понятно, что трубы надо менять, но батареи зачем? Это тоже часть проекта, потому что они придуманы и поставлены в специальном месте, они абсолютно определенного рисунка. В этом доме все было обусловлено чем-то. Например, большие красивые батареи, которые встраивались в ряд колонн, были отдельной историей — там была своеобразная архитектурная игра — колоннада и колонна батарей.
И я бы не хотела сводить эту историю к частному конфликту Александра Сенаторова с возмущенной общественностью. Она значительно шире и важнее для всех нас как людей, имеющих право на культурное наследие в его более или менее аутентичном виде.
- Ну вы сами говорите, что некоторые вещи действительно прогнили и их нужно было менять.
- В
ремонте старое просто меняется на новое. В реставрации так не делается. Мы
имеем дело с памятником, который ремонту не может быть подвергнут просто по
определению. Он должен быть реставрирован. И если вы какую-то деталь
выкидываете, вы должны хорошо подумать, чем вы ее замените.
Саша прекрасно знал, что мы собирали по всему дому аутентичные детали, которые там остались, типа львиных лап под ваннами. Из одной квартиры ванную украли — тоже непонятно как, — а лапы остались. Была там еще одна уникальная плита — она была единственная, потому что там плит не предполагалось вообще. Ручки были еще.
- А куда все это делось?
- Боюсь, что их выбросили просто. Все оригинальные детали были сфотографированы и каталогизированы специалистами Музея архитектуры в 2007–2008 году. Даже если предположить, что этих деталей осталось слишком мало, можно же было собрать их в одной квартире. В конце концов, этот дом есть в учебниках архитектуры всего мира. Относиться к нему как к собственной даче — поменял старые трубы на новые, батарея прогнила, можно выкидывать — немного самонадеянно.
- Но в этом доме будут жить люди. То есть условия ведь все равно надо создавать.
- Да, это все непросто, и все прекрасно отдают себе в этом отчет. Но ведь и любому богатому человеку очевидно, что это не просто квартира для жилья. И опять же мы возвращаемся к тому, что сам Саша говорил в интервью об отсутствии системы защиты памятников. Это он, мягко говоря, лукавит. И сам в каком-то другом интервью признает, что Мосгорнаследие его ругало за окна.
- А между тем Николай Переслегин из Мосгорнаследия — архитектор проекта.
- Он
советник Александра Кибовского в Мосгорнаследии. Он же не инспектор. Есть
специальная схема, когда на место приезжает инспектор, фиксирует нарушение, выписывает
предписание. Такие предписания Мосгорнаследие выписывает регулярно. Коля здесь
выступает как молодой архитектор на проекте. И это дает надежду на то, что там
будет хорошее решение. Но Коля будет иметь дело с будущим проектом. Саша все
время одну вещь недоговаривает — ремонт он делает сегодня, а рассказывает все
время о проекте в будущем времени. Только проблема в том, что после этого
ремонта для будущего ничего не останется.
Выглядит так, будто опять варвары рушат все, что нам дорого. А я хорошо знаю, что Саша не варвар. Он вкладывал в это безумные деньги и хотел делать такой амбициозный проект, а сейчас все сводится к тому, чтобы богатым людям квартирки раздать. Несерьезно же.
Этот дом действительно заставляет себя полюбить, все начинают его спасать, но, чтобы его спасти, нужны специальные знания. Я не уверена, что они есть у нынешней команды. Саша познакомил нас с двумя своими юными коллегами — они прекрасные девушки, но, боюсь, ничего не знают о реставрации. Это не страшно, все можно как-то поменять к лучшему. И его капризное интервью тоже не повод, чтобы отказываться от дальнейшего диалога.
Проблема в том, что разрыв между знанием экспертного общества об архитектуре и памятниках архитектурных и рядовой, даже образованной публики огромен и он никак не восполняется. Мы не знаем, кто построил дом в XVIII веке. Европейцы не знают, кто построил в IX, X, XI веках, а с XV века уже всем все известно — где архитектор родился, женился, что построил, какие были интриги и кто у кого увел подряд из-под носа. Мы как раз оказываемся в этой нише между людьми, которые знают, и людьми, которые не знают.
- Если вкратце вспомнить историю этого дома — про что она?
- Дом
был построен для чиновников Накромфина. У истоков были нарком финансов Николай
Милютин и три гениальных исполнителя — архитекторы Моисей Гинзбург и Игнатий
Милинис и инженер Сергей Прохоров. Из-за того, что денег на строительство было
немного, инженеру пришлось придумать все эти технические решения, которые мы
сегодня высмеиваем. Для своего времени они были по-настоящему передовыми. Существует красивая легенда, что, когда дом был построен, Милютин захотел
спроектировать себе пентхаус, который действительно был построен. Он, кстати,
хорошо рисовал и вообще был человек одаренный. Его дочь — большой
друг дома и всего проекта. И это важно, потому что такое архитектурное
событие не может состояться без увлечения заказчика. В доме квартиры двух
типов: крошечные, 36 кв. м, и большие — около 80 кв. м. При этом Гинзбург спроектировал маленькие квартиры так, что там
дышится легко. Там те самые огромные окна, о которых мы так много говорили,
очень много света, что для Москвы необычно. Были замечательные открытые
пространства для совместного досуга, а в каждой большой квартире второго этажа
должен был быть свой балкон.
В коммунальном корпусе должны были быть столовая, гостиная, прачечная. Был запланирован еще детский сад, но его не построили. Все это было задумано для работающей женщины — очень прогрессивная идея для своего времени. В дальнейшем Моисей Гинзбург написал книгу «Жилище», где изложил все свои задумки. Это невероятно интересная книга, которую Саша какое-то время планировал переиздать.
Правда, коммунальный корпус как общественное место практически не работал: его закончили строить в 1932 году, заселили, и почти сразу же оказалось, что люди не хотели быть друг с другом, все брали еду домой. Идеи архитекторов в определенной мере сломались о советский быт. А потом там уже жили в одной квартирке несколько поколений семьи, стали перегородки делать.
В 50–70-е годы в трех-четырех квартирах Наркомфина тусовалось пол-Москвы. В том числе в квартире Милютина. А в конце 70-х выселили тридцать квартир, собирались сделать капремонт, но так и не успели. Надеюсь, хотя бы сейчас этому дому повезет.
- Вы как-то говорили про международный опыт реставрации конструктивизма. О чем речь?
- Самый знаменитый пример — это «Баухаус» в Германии. Анке Заливако из «Баухауса» была активным участником проекта реставрации. Все ее прекрасно знают, и ее вполне можно привлечь. Если я правильно помню, с ней много общался Алексей Гинзбург, внук архитектора Моисея Гинзбурга. Вообще, у дома международная слава и большая история, им интересуются любители архитектуры всего мира. Я бы на месте Саши от этого не отмахивалась.