Дом Наркомфина Борис Куприянов о том, каково это — жить в доме-памятнике

Фотография: Иван Кайдаш

Кроме дома Наркомфина, в конце 1920-х в Москве построили еще три дома-коммуны: на Гоголевском бульваре, в Ростокино и на улице Орджоникидзе (в нем случился сильнейший пожар полтора месяца назад)

О доме на Новинском бульваре, спроектированном архитектором М.Я.Гинзбургом и известном под названием дома Наркомфина, написано множество работ, и распространяться лишний раз о его красоте и значении для истории архитектуры не стоит. Стоит сказать несколько слов о другом. Нынешнее существование дома Наркомфина напрямую связано с торжеством неолиберальной идеи: слава богу, интересы собственника, общественности и архитектурной элиты совпали, и дом пока удается сохранить. Редко когда у представителей крупного капитала что-то переворачивается в голове — так, чтобы они начали вдруг оценивать вещь, ориентируясь не только на ее рыночную стоимость. Конечно, случается и миллионеру из Бахрейна приобрести работу Поллока, но это скорее выгодное (пускай и рискованное) вложение капитала. Не меньшей редкостью является и то, что внук великого архитектора, сам известный архитектор, чувствует свою ответственность за сохранение творения деда. Дом на Новинском — один из немногочисленных памятников архитектуры, сумевших пережить деятельность капиталистов-вандалов, которые уничтожают наш город последние 18 лет. Впрочем, у нас нет уверенности в будущем дома Наркомфина, есть только слабая надежда.

Всякий раз, когда заходит речь о доме переходного типа Моисея Гинзбурга, все исследователи, защитники культурного наследия и архитекторы стеснительно обходят вниманием социальное значение этого проекта. Конструктивизм был не только архитектурным стилем (согласно книге Гинзбурга «Стиль и эпоха» — как раз им-то и не был), но еще и принципиально новым способом организации жизни: конструктивисты стремились выстроить новые законы общежития. От эпохи строителей утопии осталось не так много материальных свидетельств, по которым мы могли бы реконструировать быт тех бесконечно далеких от нас людей (практически атлантов, как бы громко это ни звучало). Действительно ли их быт был столь аскетичен, искусственен и невозможен для современного человека?

Фотография: oldmos.ru

По этому коридору жители дома должны были коллективно ходить в столовую, но из этой затеи ничего не вышло — за ненадобностью столовую закрыли уже в середине 1930-х

Жизнь в доме переходного типа Гинзбурга обустраивалась не столь радикально как, скажем, в студенческом доме-коммуне Николаева на нынешней улице Орджоникидзе, быт которого был максимально социализирован. Маленькие жилые ячейки, предназначенные только для ночлега, располагались между двумя коридорами, в которых должна была осуществляться вся повседневная деятельность человека. У входа в ячейки располагались шкафы, куда перед общим отбоем нужно было складывать одежду, чтобы дежурные заменили ее на чистую соответствующего размера. После отбоя по специально разработанному газопроводу должен был подаваться усыпляющий газ во все ячейки одновременно, а перед подъемом — бодрящий газ, обеспечивающий быстрое пробуждение всех жильцов. Разумеется, все службы, так же как и практически все вещи, были коллективизированы. Ни о каком индивидуальном питании и речи не было. Студенты не смогли жить в таком режиме: «веселый» газопровод не работал ни дня, вскоре большой коридор упразднили, превратив двухместные ячейки в комнаты и набив их народом, как бутырские камеры. Студенты эти изменения одобрили.

В доме на Новинском не было газопроводов. Была общая столовая, детский сад, прачечная. В жилом корпусе расположены квартиры трех видов: 1) большие трехуровневые квартиры в торцах дома; 2) большие двухуровневые квартиры со студией-мастерской, расположенные на первом этаже; 3) жилячейки типа F верхнего и нижнего расположения. Еще на крыше был большой пентхаус Милютина: он в качестве наркома финансов и выступил заказчиком дома. Жилячейки типа F — самые маленькие: 32 квадратных метра, они расположены на двух уровнях. Например, квартира 33 верхнего расположения: небольшая комната-спальня балконом выходит в студию с двумя ленточными окнами. Из студии ведут две лестницы — вверх в спальню и вниз к входной двери. Нижняя лестница начинается прямо в комнате и огорожена парапетом, создающим особую часть помещения под балконом (раньше в этой нише находился шкаф-кухня). Квартира удобна, и она гораздо лучше стандартных хрущевок, наследовавших конструктивизму.

Фотография: archi.ru

Коммунальный корпус включал в себя столовую, библиотеку, спортивный зал, детский сад; окна — во всю высоту корпуса

Дом сильно изменился после 1929 года. Пространство под домом было застроено (изначально дом стоял на колоннах), и до последнего времени там располагались сомнительные учреждения вроде ломбарда. Переход между жилым и коммунальным корпусом наглухо закрыт, в самом корпусе в советское время располагалась типография. Квартиры изменены до неузнаваемости: балконы, балюстрады и галереи отделены перегородками, в спальне выстроена ванная комната, некоторые жильцы умудрились разделить и без того маленькую спальню на две комнаты с раздвижными дверями. Все ниши закрыты перегородками, шторами и т.п. В общем коридоре верхней галереи на многих дверях написано желтой краской: «Кладовка, ключи в такой-то квартире». Подобным образом немногие оставшиеся «законные» жильцы захватывали пустые квартиры для складирования своих вещей. Старыми жильцами занято 13 квартир, остальными квартирами владеет концерн «Миан».

Уже в 1934 году Гинзбург не без грусти писал, что жильцы довольны фабрикой-кухней, но отказываются от совместных трапез и расходятся по квартирам с судками. Получившие отдельную квартиру люди были счастливы и совершенно не собирались менять свой быт. Возможно, авангардисты 1920-х требовали от них слишком многого. Общая прачечная и детский сад были весьма кстати, а вот отказ от «простого человеческого счастья» в собственной уютной квартирке — это уже чересчур. Да и государство вскоре отказалось от намерения изменить человеческую природу, у него появились задачи поважнее реализации утопии. Николаев считал, что первый шаг для перехода от дома-общежития к дому-коммуне — изгнание примуса из быта. Даже первый пункт его программы осуществить не удалось. Примус победил.

Фотография: oldmos.ru

Наркомфин построили на территории двух усадеб с Новинского бульвара. Одну из них принято называть домом Шаляпина — актер жил в ней до 1922 года. А на фото его сын, художник Борис Шаляпин, учившийся у Гинзбурга во ВХУТЕМАСе

Увлечение конструктивистской архитектурой и домом Наркомфина в частности существенно повлияло на мои взгляды. Сейчас кажется странным, что интерес к Малевичу и Родченко может стать фундаментом для левых взглядов, однако многие в 1990-х идеологически мутировали по «сугубо эстетическим» причинам. Человек интересуется искусством, пытается разобраться в нем и в конце концов открывает для себя идейный пласт искусства, игнорируемый наивным зрителем. Идеологическую, пропагандистскую функцию искусства у нас не принято рассматривать как нечто существенное (возможно, ситуация с группой «Война» — первая черная ласточка). В советское время было иначе, поэтому с искусством, особенно левым, боролись. Платонов представлял большую опасность для режима, чем Бунин или, скажем, Пантелеймон Романов. И отсутствие ремонта и заброшенность дома Наркомфина — следствие нелюбви к нему со стороны партийных бонз.

Однажды я напросился на разговор с академиком, человеком, который сделал бесконечно много для сохранения памятников и архива русского архитектурного авангарда. В нашем разговоре я искренне чувствовал свою ничтожность перед ним и его делом, мне было крайне неудобно отвлекать его от работы. Я посмел высказать свою мечту о том, что неплохо было бы сделать в доме Гинзбурга на Новинском бульваре музей конструктивизма. Собеседник согласился, рассказал мне много поразительных вещей, а потом прибавил: «Да, такой музей необходим — чтобы мы и весь мир увидели, какой чудовищный эксперимент мы ставили над народом и над собой...» Его слова были для меня как удар тока. Как человек, всю жизнь изучающий авангард и его историю, автор бесчисленных публикаций и фактически единственный специалист по этой теме может так спокойно и отстраненно относиться к объекту своего исследования? Однако общение с постоянными жителями дома было еще более травматичным. Их не только не устраивало нынешнее качество жизни — их не устраивал и сам дом. Одна из жиличек так прямо и говорила: «Я проклинаю этот дом, у моего сына (кстати, он стал архитектором) 20 детских шрамов из-за этих лестниц! Мы все понимаем, но жить здесь невозможно!» Их претензии были не к состоянию дома, но к дому как таковому.