Как кутили в «Метрополе»: Белый в венке и ростбиф а-ля Мариенгоф

19 февраля 1905 года «Метрополь» открыт. Одним из первых его постояльцев становится поэт Михаил Кузмин: «Я в неистовом восторге от гостиницы, — пишет он своему другу, однокласснику Георгию Чичерину. — Не совсем оконченная, снаружи с фресками Врубеля, она внутри поражает вкусом, где каждая дверная ручка — художественна, нет ничего наляпанного, масса света, легкость и простота всей мебели, дающая интимность и вместе с тем какой-то помпейский вид. Ничего похожего на гостиницу, и когда мечтал бы об обстановке, то ничего бы лучшего, чем был мой номер (там все обставлены различно), не пожелал бы. И никогда не чувствовал я себя так хорошо (не в смысле счастья, но в смысле спокойствия и ясности), так расположенно к занятиям, как эти несколько дней».

Но если Кузмин в «Метрополе» работал, то большинство предпочитало здесь отдыхать. Впрочем, поэты и художники среди отдыхающих тоже встречались. Именно в «Метрополе» 31 января 1906 года состоялась презентация первого номера журнала «Золотое руно». Его издавал экстравагантный миллионер Николай Рябушинский, который мог себе позволить привлечь к делу лучших: в журнале публиковались поэты Александр Блок, Андрей Белый, Константин Бальмонт, Валерий Брюсов, Вячеслав Иванов, а виньетки к журналу делали Лев Бакст, Константин Сомов, Евгений Лансере.

«Вечер, которым он объявился, меня ужаснул, — вспоминает Белый, — ведь еще не дохлопали выстрелы; а зала «Метрополя» огласилась хлопаньем пробок; художники в обнимку с сынками миллионеров сразу перепились среди груд хрусталей и золотоголовых бутылок; я вынужденно лишил себя этого неаппетитного зрелища, поспешив удалиться, — еще и потому, что известная художница, имевшая в Париже салон, под влиянием винного возбуждения неожиданно уселась ко мне на колени; и — не желала сходить».

Белый себя тщательно обеляет, Брюсов же видит сцену иначе: «На оргийном торжестве «Руна» он [Белый] был неподражаем: в венке из плюща, обнимаясь и целуясь с M-lle Кругликовой, художницей из «Нового времени». Это было осуществлением всех дионисийских проповедей теоретика дионисизма Вячеслава Иванова».

Обложка журнала «Золотое руно»Первую годовщину «Руна» отмечали здесь же — в «Русском кабинете». Художник Сергей Виноградов потрясен: «Посредине, в длину огромного стола, шла широкая густая гряда ландышей. Знаю, что ландышей было 40 тысяч штук, и знаю, что в садоводстве Ноева было уплачено 4 тысячи золотых рублей за гряду. Январь ведь был, и каждый ландыш стоил гривенник. На закусочном огромном столе, который и описать теперь невозможно, на обоих концах стояли оформленные ледяные глыбы, а через лед светились разноцветные огни, как-то ловко включенные в лед лампочки. В глыбах были ведра с икрой. После закусочного стола сели за стол обеденный. Перед каждым прибором было меню и рядом подробный печатный отчет о журнале. Оказалось, что «Золотое руно» дало убытку 92 тысячи рублей за первый год. Много было говорено речей, очень своеобразных. Много говорил Брюсов, глядя, по обыкновению мимо, куда-то в пространство. Говорил Андрей Белый, напевая, что говорил — понять невозможно. А между речами — аршинные стерляди, разукрашенные фазаны и иные изысканности, и шампанское, шампанское обильно».

Существует также предание, что свое знаменитое стихотворение про «ананасы в шампанском» поэт Игорь Северянин написал именно здесь.

Ресторан «Метрополя» быстро становится любимым местом у московских богачей. Ведут они там себя, как и полагается: в марте 1911 года газета «Московские ведомости» описывает скандал с сыном нефтепромышленника Александра Манташева. «Будучи в нетрезвом виде в кабинете ресторана «Метрополь» Манташев вышел в общий зал, где произвел шум, у одного из посетителей-офицеров выхватил шашку и стал ею размахивать. Публика переполошилась. Прислуга бросилась на Манташева и обезоружила его, причем один из официантов получил удар плашмя шашкой по руке».

Примеру миллионеров следуют и менее обеспеченные граждане. Газета «Голос Москвы» в феврале 1910 года сообщает, что «в полицейский участок пришли некие С.Павлов и С.Ефимов и заявили, что им в «Метрополе» подали тухлую навагу, а когда они указали на это служащим в ресторане, то подверглись за это оскорблениям. Приглашенный в участок распорядитель «Метрополя» объяснил, что заявители были в ресторане, но наваги не спрашивали, а испорченную рыбу принесли с собой в целях шантажа».

***

В 1917 году уже «Метрополь» превращается в осажденную крепость. Если в Петрограде революция происходит почти бескровно, то в Москве разворачивается настоящая битва. «Со стороны Театрального проезда, — сообщает бюллетень Военно-революционного комитета большевиков 12 ноября, — подходы к Кремлю защищал засевший в гостинице «Метрополь» большой отряд юнкеров. Патронов у юнкеров было много, и они вели шквальный огонь по наступающим».

Интерьер номера. 1933 г.Юнкера держались, пока не начался артиллерийский обстрел. «Метрополь» стоял, весь окутанный дымом и пылью от разрывающихся снарядов. Картина была ужасающей. Снаряды ударялись о стены гостиницы, рвались с неимоверным треском. Со стен на тротуар летели кирпичи, железо, стекла». Продержавшись два часа, юнкера оставили здание. А следом был взят и Кремль. Москва стала красной.

Джон Рид, американский журналист коммунистических убеждений, описал эти события в романе «Десять дней, которые потрясли мир»: «В центре города занесенные снегом улицы затихли в безмолвии, точно отдыхая после болезни. Редкие фонари, редкие торопливые пешеходы. Ледяной ветер пробирал до костей. Мы бросились в первую попавшуюся гостиницу, «Метрополь», где горели две свечи. «Да, конечно, у нас имеются очень удобные комнаты, но только все стекла выбиты. Если господа не возражают против свежего воздуха…»

Образ, еще более жуткий, рисует писатель Алексей Толстой в романе «Хождение по мукам»: «Гостиница «Метрополь» была исковырена артиллерийскими снарядами, и тут, на площади, вертелась пыль, и было удивительно видеть в замусоренном сквере клумбу ярких цветов, непонятно кем и зачем посаженных.

Большой зал ресторана в «Метрополе», поврежденный октябрьской бомбардировкой, уже не работал, но в кабинетах еще подавали еду и вино, так как часть гостиницы была занята иностранцами, большею частью немцами и теми из отчаянных дельцов, кто сумел добыть себе иностранный — литовский, польский, персидский — паспорт. В кабинетах кутили, как во Флоренции во время чумы. По знакомству, с черного хода, пускали туда и коренных москвичей, — преимущественно актеров, уверенных, что московские театры не дотянут и до конца сезона: и театрам и актерам — беспросветная гибель. Актеры пили, не щадя живота».

Но не прошло и полугода, как понадобились — и актеры, и театры, и «Метрополь». В 1918 году в Москву переезжает советское правительство. Жить ему негде, поэтому расселяется оно в гостиницах, а туристы — какие теперь туристы. Гостиница «Лоскутная» становится 4-м Домом Советов, «Петергоф» — 3-м, «Метрополь» — 2-м, а первым — «Националь». Что, конечно, обидно, но, видимо, объясняется большей (на 200 метров) близостью «Националя» к Кремлю.

Неделя венгерских фильмов в кинотеатре «Метрополь», 1950-е годыИсчезла шикарная публика, коридоры заполонили суровые люди в черных кожанках. В ресторане проходят бесконечные заседания ВЦИКа, в номерах поселяются важные деятели партии и правительства. В угловом, выходящем на Большой театр, номере — приемная председателя ВЦИК Якова Свердлова: рабочих и крестьян принимает, об остальных же просит секретаря: «Гоните их в шею. Только вежливо». В нынешнем «президентском» номере 2264 живет и работает нарком иностранных дел Георгий Чичерин, работает и живет: кровать стоит прямо у письменного стола. Это, кстати, тот самый Чичерин, которому были адресованы восторги поэта Кузмина по поводу «Метрополя» 15 лет назад…

Константин Паустовский, в будущем — известный писатель, аккредитован здесь как корреспондент газеты «Власть народа». «В «Метрополе», — вспоминает он, — заседал Центральный исполнительный комитет, ЦИК, — парламент того времени. Заседал он в бывшем зале ресторана, где посередине серел высохший цементный фонтан. Налево от фонтана и в центре (если смотреть с трибуны) сидели большевики и левые эсеры, а направо — немногочисленные, но шумные меньшевики, эсеры и интернационалисты. Я часто бывал на заседаниях ЦИКа. Я любил приходить задолго до начала заседания, садился в нише невдалеке от трибуны и читал. Мне нравился сумрак зала, его гулкая пустота, две-три лампочки в хрустальных чашечках, одиноко горевшие в разных углах, даже тот гостиничный запах пыльных ковров, что никогда не выветривался из «Метрополя». Но больше всего мне нравилось ждать того часа, когда этот пока еще пустой зал станет свидетелем жестоких словесных схваток и блестящих речей, сделается ареной бурных исторических событий».

А будущая звезда МХАТа актриса Софья Пилявская живет здесь с отцом — видным партийным деятелем: «Много лет спустя, когда нам с мужем доводилось бывать на приемах в «Метрополе», мне всегда виделось: бойкий человек с черпаком в руках стоит ногами на бархатном диванчике, окружающем колонну с большой хрустальной люстрой, и покрикивает: «Ну шевелись, а ну дружно!» – и шлепает кашу в подставленные миски, тарелки, банки…»

С посудой действительно становится плохо. В 1927 году в гостинице останавливается композитор Сергей Прокофьев и с изумлением отмечает такой факт: «Я заказал кофе для всех, которое принесли в стаканах с подстаканниками». Простое объяснение прокофьевскому удивлению находим в мемуарах бывшего сотрудника Наркомата иностранных дел Георгия Соломона: «Гостиница эта, когда-то блестящая и роскошная, была обращена в какой-то постоялый двор. Все воровали и тащили что попало». И вот остались только — подстаканники.

Что уж говорить о еде. «Имелась в «Метрополе» и столовая, — вспоминает Георгий Соломон. — Но в ней давалось нечто совсем неудобоваримое, какие-то супы в виде дурно пахнущей мутной болтушки, вареная чечевица, котлеты из картофельной шелухи… и это все неряшливо приготовленное и почти несъедобное».

Вернулись примусы, воспетые когда-то Гиляровским, а с ними — коммунальные «разборки». Глава «метрополевской» партячейки, продолжает Соломон, «втянул меня в дела ячейки в качестве председателя организуемых им чуть не ежедневно товарищеских судов. Большинство этих «процессов» состояло из личных дрязг и недоразумений, происходивших на почве кухонных столкновений между женщинами. По­мимо примусов и разных других нагревателей, живущие в «Метрополе» пользовались для своих готовок общей, громадной кухней… Вот тут-то и выходили недоразумения с криками, визгами, истериками и, как финал, обращениями к товарищескому суду ячейки… Обмен (сознательный или по ошибке) кастрюлями, сковородами, ложками, ножами, похищения у
зазевавшихся целых кастрюль с приготовленной уже едой, яиц и прочей провизии — таковы были по большей части пред­меты этих утомительных и нудных, и таких пошлых «судебных процессов». Жалующиеся плакали, кричали друг на друга, на судей, каждая требуя для себя благоприятного решения. Вызывались свидетели, которых бу­дили телефонными звонками и требовали, ибо эти процессы всегда разбирались по ночам».

Придать тяготам быта романтики сумели только поэты-имажинисты: «Рюрик Ивнев добился приема у секретаря ВЦИКа Авеля Сафроновича Енукидзе, получил от него разрешение на помещение во 2-м доме Советов, рядом с кинотеатром «Модерн» (теперь «Метрополь»). В кафе было два зала: в нижнем возвели эстраду и предназначили ее для выступлений артистов. В верхнем тоже поставили эстраду, где должны были читать свои стихи имажинисты или декламировать их произведения артисты. Кафе «Общества имажинистов» присвоили название: «Калоша». Перед открытием расклеили небольшую белую афишу-полосу, где Борис Эрдман жирными буквами нарисовал: «Кто хочет сесть в калошу, приходите такого-то числа в нашу «Калошу». Первые месяцы «Калоша» с вечера до поздней ночи была переполнена посетителями. Конферансье Михаил Гаркави подобрал отличных эстрадных артистов. Любители поэзии доброжелательно относились к читающим стихи имажинистов артистам, особенно к А.Б.Никритиной (жена Мариенгофа). На средства, поступившие в кассу «Общества», мне удалось достать бумагу, получить разрешение Главлита и выпустить сборник наших стихов (Имажинисты. Изд. авторов, 1925). Арендатор буфета «Калоши» некий Скоблянов по почину администратора кафе стал называть некоторые кушанья нашими именами: ростбиф а-ля Мариенгоф, расстегай а-ля Рюрик Ивнев, борщ Шершеневича и т.д. Как ни странно, эти блюда имели большой спрос».

То есть блюда не только собственного приготовления, но и с собственными названиями! Так имажинисты неожиданно укрепили традиции «Метрополя».

Обратно в гостиницу «Метрополь» превращается постепенно. Композитор Сергей Прокофьев вспоминает 1927 год: «Метрополь» еще с самого начала советской революции был захвачен под советские учреждения и под жилища для ответственных работников, но недавно было решено, что выгоднее их перевести в другие места, а это здание вновь превратить в гостиницу. Выселить, однако, всех в перегруженную Москву было не так легко, и потому сейчас пока очистили и вновь отделали под гостиницу один этаж, который и поступил в аренду немцам, взявшимся вести отдельное дело. В верхних же этажах остались еще ответственные работники и потому всюду ужаснейшая грязь, за исключением, впрочем, нашего коридора, где отличный ковер, хорошая парикмахерская и вообще чистота. Наш номер Повара «Метрополя». 1990-е гг.выходил прямо на Театральную, ныне Свердловскую площадь. Вид из окон восхитительный. Сам номер безукоризненно чист, довольно просторен и с необычайно высокими потолками. Кровати — в углублении и отделены огромной зеленой плюшевой занавесью почти до потолка. Но ванны нет и вода в кувшинах».

В 1947 году ресторан «Метрополя» колоритно описывает Джон Стейнбек в «Русском дневнике»: «Они [американские корреспонденты] пригласили нас на ужин в коммерческий ресторан гостиницы «Метрополь». Так мы узнали, что в Москве существуют два вида ресторанов: ресторан, где можно поесть по продовольственным карточкам и где цены довольно низкие, и коммерческие рестораны, в которых цены неимоверно высоки, а еда приблизительно такая же. Коммерческий ресторан в «Метрополе» превосходный. Посреди зала высотой этажа в три — большой фонтан. Здесь же танцевальная площадка и возвышение для оркестра. Русские офицеры со своими дамами, а также гражданские с доходами много выше среднего, танцуют вокруг фонтана по всем правилам этикета. Оркестр, кстати, очень громко играл самую скверную американскую джазовую музыку, которую нам когда-либо приходилось слышать. На ужин подали 400 граммов водки, большую салатницу черной икры, капустный суп, бифштекс с жареным картофелем, сыр и две бутылки вина. И стоило это около ста десяти долларов на пятерых, один доллар — двенадцать рублей, если считать по курсу посольства. А на то, чтобы обслужить нас, ушло два с половиной часа, что нас сильно удивило, но мы убедились, что в русских ресторанах это неизбежно».

В 1970-е годы ресторан «Метрополь» становится любимым местом светской публики. Конкурентами же ему оказываются рестораны творческих домов: писателей (ЦДЛ), кинематографистов (ЦДК), журналистов (ЦДЖ). Но это все места новые, в новых зданиях, как правило, и расположенные — лишенные того привкуса заграничности, который ощущается в «Метрополе».

С ним забавно соседствует и тема старой купеческой Москвы, о чем вспоминает писатель Юрий Нагибин: «Старые москвичи очень любили ресторан «Метрополь». Не могу понять, почему казался таким уютным огромный, с высоченным потолком зал. Посредине весело журчал фонтан, водяные струи осыпались в бассейн, где плавали рыбы — караси, карпы, сазаны, судачки. Вы могли выбрать рыбу и заказать ее в сметане, фри или запеченную в картофеле. Я никогда этого не делал, хотя частенько ужинал в «Метрополе»: не могу есть знакомых».

Как и Андрей Белый, Нагибин тоже лукавит, но реалии описывает точно: «На большой эстраде играл отличный джаз с сильными солистами, очень достойным репертуаром. Кроме ресторана «Метрополь» большим успехом пользовалась «Русская чайная» — ресторан на четвертом этаже, бывший «Русский кабинет», в 1940-е годы служивший общежитием. В зале был поставлен огромный самовар, всюду расставили традиционных матрешек. «Русская чайная», как и бар на втором этаже, были «валютными», то есть предназначались они в основном для иностранцев».

Именно эта «иностранность», а через нее — недоступность и ощущение избранности (для допущенных) становятся главной привлекательной чертой «Метрополя» в советское время. Но парадокс в том, что самое «иностранное» здание Москвы создавали самые главные радетели русского. Савва Мамонтов, его друзья-художники, Абрамцевский кружок — именно эти люди сформировали каноны того «неорусского стиля», который вот уже сто лет воспринимается как квинтэссенция подлинно национального.