Дружба

«Целую тебя в твою поэтическую жопку»: как Пушкин и Хемингуэй переписывались с друзьями

26 апреля 2023 в 15:30
Фото: Elise King/EyeEm/Getty Images
Дружба — вещь довольно интимная; часто люди нигде не раскрывают свой характер так полно, как в разговорах с друзьями. Или в переписках, подсмотреть в которые мы нередко получаем возможность после смерти великих людей. Егор Михайлов рассказывает про три пары друзей, оставивших после себя трогательные, смешные и прекрасные письма.

Хемингуэй и Фицджеральд

Отношения двух главных американских писателей первой половины прошлого века были непростыми. Они были похожи: оба романтики того сорта, когда романтичность разрушает и человека, и его близких; у обоих были проблемы с алкоголем и, видимо, то, что впоследствии назовут ПТСР; наконец, романы «Великий Гэтсби» и «И восходит солнце» при всех различиях выглядят близнецами (это отмечали и критики-современники). Но были они и разными — огромный корпулентный Эрнест (младший из двоих) на полголовы возвышался над тщедушным Скоттом; один недолюбливал Европу и был любителем гламурных вечеринок, другой бросался участвовать в любой военной авантюре, до которой только мог добраться.

Поэтому и отношения их были сложными. Вспыльчивый Хемингуэй легко обижался даже на близких друзей. В 1929 году он сошелся на ринге с канадским коллегой Морли Каллаганом, а Фицджеральд, рефери, потерял счет времени и опомнился, только когда Эрнест получил удар в челюсть и оказался на полу. «Если ты хотел увидеть, как из меня выбьют дерьмо, то так бы и сказал», — разозлился он. В другой раз Фицджеральд уговорил Хемингуэя вырезать из «Солнца» две главы; тот послушался, но потом сокрушался об этом и винил приятеля в ошибке.

Тем не менее, когда их отношения не были омрачены ссорами, писатели ценили друг друга. Именно Фицджеральд познакомил юного Хемингуэя с издателем, а Хемингуэй же, обычно скупой на комплименты коллегам, искренне считал «Великого Гэтсби» «абсолютно первоклассным романом». В письмах друг другу они обсуждали литературу, жизнь, личные проблемы, делились впечатлениями от путешествий, планами и мечтами, язвили над тугодумами-критиками и подкалывали друг друга. Кто знает, если бы сто лет назад существовала психотерапия, возможно, их дружба продлилась бы куда дольше.

Эрнест Хемингуэй

Хемингуэй — Фицджеральду

24 ноября 1926 года
Париж

Дорогой Скотт, как дела и как ты жил-был все это время? Работал ли и как продвигается роман? Готов поспорить, что роман, коль скоро ты за него наконец взялся, удастся на славу, а последнее время в Жуан-ле-Пен у тебя было вдоволь времени для работы. <…>

Судя по объявлению в «Уорлд», «И восходит солнце» переиздается… Рецензии были хорошими, хотя критики, похоже, разошлись во мнении, кому я больше подражаю — тебе или Арлану, так что я вам обоим очень признателен, особенно тебе, Скотт, ведь я тебя люблю, с Арлана даже не знаю… Я попрошу «Скрибнерс», чтобы, начиная с восьмого издания, они ставили подзаголовок:

И восходит солнце
Еще более великий Гэтсби
(Написано в содружестве с Ф.Скоттом Фицджеральдом — пророком века джаза.)

Как бы мне хотелось тебя повидать. Ты единственный малый во всей Европе и за ее пределами, о котором я могу сказать так много доброго (и наоборот), но одно точно — я хочу тебя видеть… И все же, черт побери, как ты там.

Что касается личной жизни известного писателя (известного кому?), то Хэдли разводится со мной.

Я передал ей все имеющиеся деньги, а также все полученные и предстоящие гонорары за «Солнце…».

<…> Как бы там ни было, я вошел в колею, и выбить из нее меня могут только чрезвычайные обстоятельства, которые, надеюсь, не возникнут. Я обошелся без включения газа или вскрытия вен стерилизованной безопасной бритвой. Продолжаю жить в присущей мне манере сукина сына sans peur et sans rapprocheВ переводе с французского «без страха и упрека».!

Напиши мне и поведай все сплетни. Что слышно из Нью-Йорка? Где ты намерен жить? Как Зельда и СкоттиЖена и дочь Фицджеральда.? Бамби и ХэдлиЖена и сын Хемингуэя. чувствуют себя просто здорово. Пока Хэдли была в отъезде, Бамби провел со мной десять дней, и как‑то утром мы пошли в кафе, я взял ему мороженое и купил новую губную гармонику, и он, держа ее и уплетая мороженое, сказал: «La vie est beau avec papa»В переводе с французского «жизнь прекрасна с папой».. Он очень любит меня, и когда я спрашиваю его, что делает папа, надеясь услышать, что папа — великий писатель, как это следует из газетных вырезок, он отвечает: «Папа ничего не делает». Тогда я научил его говорить: «Бамби будет содержать папу», и он повторяет это без конца. Что будет делать Бамби? Бамби будет содержать papa en Espagne avec les taureauxВ переводе с французского «папу в Испании вместе с быками»..

Всем вам моя любовь. Эрнест


Фицджеральд — Хемингуэю

23 декабря 1926 года
По пути в Нью-Йорк

Дорогой Эрнест!

Твое письмо меня расстроило. Это глупо, ведь я более или менее знал, что происходит. Хотелось бы мне быть сейчас с тобою рядом, выслушать тебя, отыскать причину, отчего так все с тобою вышло. Мне жаль и тебя, и Хэдли, и Бамби, надеюсь, вы сумеете как‑то сгладить боль и все случившееся для вас не сделается непереносимым.

Не могу выразить тебе, что значила для меня твоя дружба все эти полтора года; знакомство с тобой — самое прекрасное из всей нашей поездки по Европе. Постараюсь в Америке защитить твои интересы у «Скрибнерс», но, вероятно, теперь в этом уже нет необходимости, и вскоре финансовые твои дела совсем поправятся.

Фрэнсис Скотт Фицджеральд

Жаль, что ты не приехал в Марсель. Я возвращаюсь, так и не закончив романа, не поправив, а только ухудшив здоровье и имея денег не намного больше, чем до этой поездки, и все же я доволен — и тем, что не сижу на месте, и тем, что скоро опять увижу Нью-Йорк, и тем, что Зельда совсем выздоровела, — а главное, я так продвинул книгу, что это просто делает меня счастливым.

Те рецензии на «Солнце», которые я видел, привели меня в восторг. Я до сих пор не понимал, что ты это все стащил у меня, но теперь, кажется, начинаю в этом убеждаться и буду всем рассказывать.

Кстати, напечатанным роман мне понравился даже больше, чем в рукописи…

Преданный тебе СкоттПисьмо Фицджеральда приводится по изданию «Фрэнсис Скотт Фицджеральд. Портрет в документах»

Астрид Линдгрен и Сара Юнгкранц

Вообще-то близкая дружба творца и поклонника — случай довольно редкий, но история этой переписки очень особенная. Двенадцатилетняя Сара Юнгкранц (позже она возьмет фамилию Швардт) написала своей любимой писательнице письмо безо всякой надежды на ответ. Сара не расплывалась в комплиментах: она немного покритиковала книги Линдгрен и особенно прошлась по выбору детей-актеров в недавней экранизации. Видимо, именно эта бесцеремонность зацепила адресата, и Сара получила ответ на трех с половиной машинописных страницах.

Линдгрен увидела в Саре родственную душу — и сама стала для нее важным человеком. Когда в подростковые годы Сара закурила, то не бабушкины причитания, а именно длинное письмо Астрид заставило ее бросить вредную привычку. Девочка доверяла своей собеседнице самые страшные тайны — от неуверенности в себе до влюбленности в школьного учителя — и получала в ответ внимание без осуждения, которое так нужно любому человеку, а в особенности ребенку.

Несмотря на полувековую разницу в возрасте, Астрид и Сара стали настоящими подругами и обменивались письмами тридцать лет, до самой смерти Линдгрен. А еще через пятнадцать лет Сара решила опубликовать переписку отдельной книгой. «Я точно уверена, что наша переписка сделала меня сильнее и помогла мне стать более уверенной в себе, — рассказывает Сара. — Когда ребенку или подростку тяжело и есть хотя бы один взрослый, который показывает, что ему не все равно, — это может спасти ситуацию. Астрид была для меня таким человеком».

(Письма приводятся по изданию «Ваши письма я храню под матрасом» в переводе Екатерины Чевкиной.)

Юнгкранц — Линдгрен

4 апреля 1972 года

<…> На книжной полке лежало письмо…

Это мне, подумала я. Мне привиделось? Я разорвала конверт, прочла адрес в левом углу. И сердце заколотилось. (Не понимаю почему, но сердце у меня вечно колотится, вовремя и не вовремя.) Спасибо. Огромное спасибо за письмо! Никогда в жизни я не забуду писем от вас/вам. Как я писала то первое письмо. Ффу, у меня прямо щеки горят, как только о нем подумаю. А потом, когда вы ответили! Сначала я взбесилась и обиделась и собралась вам написать. А потом как‑то задумалась и поняла, что вы на самом деле правы. Это меня даже разозлило. А главное, я испугалась, вы плохо обо мне подумаете. (Вы же мне так нравились, в смысле ваши книги и когда я вас по телику видела.) Поэтому я и ответила. Я ужасно раскаивалась за то глупое письмо (оно правда было жутко глупое).

Сперва я, может, и надеялась на ответ. Но нельзя же хотеть сразу все. Я даже представить себе не могла, что вы честно отвечаете на все письма и тратитесь на 65-эровую марку.

Сейчас у меня в общем все хорошо. Но несколько месяцев назад я здорово «шалила». Убегала, воровала, прогуливала и т. д., и т. п. Ага. Ничего хорошего, потому что меня отправили в Подростковую психиатрическую клинику в Буросе. Многие, к сожалению, считают, что это психушка. Надеюсь, вы так не думаете. Ну, это такое заведение для ребят от 12 до 18, у которых сложности. Напр., с наркотиками, нервами, выпивкой и т. п. Я туда попала, потому что боюсь темноты и дома постоянные скандалы.

Потом я вернулась домой и несколько месяцев жила тут у одних соседей, но снова пошли скандалы, и я вернулась домой.

В том, что девчонка в школе втаптывала меня в грязь, я тоже виновата. Я не понимала на самом деле, что человеку, чтобы выжить, надо всегда соглашаться и подлаживаться под власть (популярных одноклассников). Разве что ты сам популярный. Для меня невыносимо, если кто‑то со мной «рассорится». Слишком впечатлительная, к сожалению. Как это было ужасно… Ой-ой-ой! Никто со мной ужаснее не поступал. Может, только человек, который растрезвонил по школе, что я была «в психушке». Мне от таких вещей очень тяжело.

Я посмотрела фильм про ЭмиляРечь про шведско-немецкий сериал 1974–1976 гг.. Просто отличный! Я даже не представляла, до чего он прекрасный! И играют замечательно! На все сто, особенно Ян Оллссон и Аллан Эдвалль. «Лина» тоже получилась хорошая (может, не совсем такая, как в книге, но ведь это, по-моему, не важно). Хочется пересмотреть по телевизору сыщика К.БлюмквистаКалле Блюмквист, юный сыщик, герой серии повестей Линдгрен. и Сальткроку«На острове Сальткрока» — повесть Астрид Линдгрен..

Не заставляйте себя отвечать, я пойму, если вы решите, что и так мне достаточно написали. Сара.

P. S. Раз вы родились в Смоланде (по крайней мере, мне так кажется), вдруг вы видели или слышали (может, случайно) название старинного хутора недалеко от Эльмхюльта, в районе Энерюды? Он называется Хоралюкке. Там родилась моя мама, и она там выросла, а бабушка и дедушка до сих пор там живут, и все мои двоюродные тоже. Мне кажется, там так красиво (ну не в том смысле красиво, но, в общем, не знаю, как объяснить), дома и лес, и вообще. Если вы его видели, вам он все равно никогда не понравится так, как мне, но я пишу это просто потому, что мне всегда-всегда кажется, что действие всех ваших книг происходит у нас на хуторе. Особенно про ребят из Бюллербю и Эмиля.

Не то чтобы там было совсем так же, но похоже. Напоминает, во всяком случае.

(Фу, бред какой‑то получается, но это правда.) (Я, кстати, тоже родилась в Смоланде; я люблю его, наверное, больше, чем те, кто там живет по-прежнему.) (Звучит, наверное, не слишком убедительно, но есть вещи, которые невозможно объяснить.) (Говорят: Я люблю мою страну, а я Смоланд больше люблю. Может, мне потому и нравится Эмиль и др., что там про Смоланд. Но не только поэтому, конечно.) Фуу, как глупо.

Захоти я правда чего‑то эгоистического, то это было бы догадаетесь что? Начинается оно на Теат. Шк. Именно. Я бы даже платила за роли. В детстве я хотела стать писательницей, но не смогла написать ни одной книги — через 10–15 страниц мне надоедает. Не отвечайте! Если вам не хочется, конечно.

Вы как‑то вроде бы сказали по телику, что всегда отвечаете, раз уж ребенок дал себе труд написать письмо. Но это же не труд, а удовольствие.

Простите за это длинное, занудное, тупое, неряшливое письмо.

От Сары 13 лет.
некрасивой
тупой
глупой
ленивой

<…> Надо же, сколько я о себе нарассказала, но вы не знаете еще и тысячной доли всего. А мне кажется, что я с вами давно знакома, хотя это, разумеется, не так. Конец.

Линдгрен — Юнгкранц

Апрель 1972 года

Астрид Линдгрен

Сара моя Сара, ты написала длинное и такое прекрасное письмо, что я теперь поневоле все время о тебе думаю. Как я понимаю, ты из тех, кому в жизни приходится непросто, именно потому, что ты человек с развитым интеллектом и чуткими нервами — такие подростки всегда все принимают близко к сердцу и видят, сколько на свете происходит несчастий и нелепостей. Те, кого ничего не волнует, кто думает только, как бы покомфортнее провести время, никогда не попадут в подростковую психиатрическую клинику — для меня это означает только то, что ты ранимый человек, и ничего больше, я правда считаю, что это ни в какой, даже мало-мальской степени не означает, что ты побывала в сумасшедшем доме или что ты сумасшедшая.

О-хо-хо, думаю, психиатрическая клиника скоро всем нам понадобится, вот только поможет ли.

Хотя тебе ведь вроде помогло — по крайней мере, я надеюсь. А на идиотов с допотопными представлениями о психиатрии постарайся не обращать внимания. Знаешь, что меня мучает еще больше после этого твоего письма, — что предыдущее столько пролежало без ответа, а тебе в это время приходилось так тяжко. Ты пишешь, что «сейчас у меня все в общем хорошо» — надеюсь, «в общем» не означает, что ты не совсем уверена в этом «хорошо». Ты называешь себя «некрасивой, глупой, тупой, ленивой». Что ты не глупая и не тупая, можно с уверенностью сказать по твоим письмам, насчет остального судить не берусь. Но в тринадцать лет уродом себя считает каждый, я в этом возрасте была убеждена: я самая некрасивая и никто никогда в меня не влюбится, — но постепенно убедилась, что все не настолько страшно. Думаю, так же будет у тебя. Знаешь, чего я от всей души желаю и на что надеюсь? Что ты выдержишь все то трудное, что, по-видимому, происходит в твоей жизни, не ища утешения — как многие из нынешней молодежи, — в том, что дает временную передышку от ужаса и горя, но потом все становится в десятки раз хуже — я имею в виду выпивку и наркотики. У меня нет ни малейших оснований так про тебя думать, но сама знаешь, когда человеку тоскливо и горько, он хватается за что угодно, лишь бы помогло, — за что угодно, за что угодно. Вот сейчас я желаю изо всех сил, чтобы ты все одолела — сама, без допинга. Ведь даже за такую вещь, как курение сигарет, нашему телу, которое нам досталось и будет с нами, пока мы живы, приходится страшно расплачиваться. Не думай, я не собираюсь пугать тебя старушечьими страшилками. Я просто хочу хочу хочу, чтобы у тебя все было хорошо, Сара тринадцати лет!

Хотелось бы знать, почему ты так боишься темноты, есть какие‑нибудь предположения, с чего это у тебя? Сама я никогда ее ни капли не боялась, поэтому не представляю, как это, но думаю, что ужасно. Как жаль, что ты не выросла на том смоландском хуторе, — тогда все было бы по-другому. Я очень хорошо понимаю твою любовь к Смоланду — я так же люблю Нэс, это хутор, где выросла я сама, и прототип Бюллербю.

Была бы рада получить твою фотокарточку, хоть самую маленькую. Слушай, а что, в Ульрисехамне нет ни одной театральной студии? Может, при Городской библиотеке? Как я понимаю, игра на сцене помогла бы тебе многое выплеснуть. Ты сможешь стать и настоящей актрисой, но мне не кажется, что киносъемки в подростковом возрасте как‑то могут в этом помочь. В отличие от школьного образования — но ты же ленивая, говоришь? По-моему, без школьного образования актрисой не стать, так что уж придется подналечь на учебу. Может, тебе это и не нужно, но постарайся почувствовать, с какой силой я желаю, чтобы ты справилась. И чтобы больше не «убегала, воровала или прогуливала».

Как бы устроить, чтобы эти письма больше никто не прочел?

Могу я писать тебе все что угодно? До свидания, Сара моя Сара!

АстридПисьма приводятся по изданию «Ваши письма я храню под матрасом» в переводе Екатерины Чевкиной.

Пушкин и Вяземский

Князь-интеллектуал Петр Вяземский познакомился с юным лицеистом Пушкиным еще в 1816 году — и они подружились на всю жизнь. Вяземский, в котором, по словам Пушкина, соединялись «богатство, знатный род с возвышенным умом/И простодушие с язвительной улыбкой», призывал уничтожить крепостное право, стоял за введение конституции и вообще был даже либеральнее своего визави. В своих записных книжках, скажем, он язвил насчет столь любимого до сих пор русофилами стихотворения «Клеветникам России»: «Мне также уже надоели эти географические фанфаронады наши: От Перми до Тавриды и проч. Что же тут хорошего, чем радоваться и чем хвастаться, что мы лежим врастяжку, что у нас от мысли до мысли пять тысяч верст?..»

Портрет Петра Вяземского

Пушкин Вяземского ценил чрезвычайно — не только цитируя и посвящая ему стихи, но и сделав эпизодическим персонажем «Евгения Онегина». А переписка их — возможность увидеть поэта не забронзовевшим «солнцем русской поэзии», а живым человеком. Именно в одном из писем Вяземскому появилась знаменитая фраза про «сукиного сына». Она считается хулиганской, но надо признать: даже в этом письме восклицание «Ай да Пушкин!» — самая безобидная строчка.

Вяземский — Пушкину

16 и 18 октября 1825 года
Остафьево — Москва

Ты сам Хвостова подражатель,
Красот его любостяжатель,
Вот мой, его, твой, наш навоз!
Ум хорошо, а два так лучше,
Зад хорошо, а три так гуще,
И к славе тянется наш воз.

На меня коляска имеет действие настоящего судна сухопутного и морского: в дороге меня рвет и слабит Хвостовым. — Это уже так заведено. Вот испражнение моей последней поездки. Улыбнись, моя красотка, на мое говно. Я получил твое письмо, а Горчакова видел только мельком. На днях еду в костромскую деревню дней на 15. А ты что сделаешь с жилой и жильем? Только не жилься, чтобы не лопнуть. «Телеграф» получил от тебя письмо, уполномочивающее его взять у меня твоих стихов мелких. Я всё боюсь, потому что ты превздорный на этот счет. Того и смотри, что рассердишься после, моя капризная рожица! — Не дашь ли мне прочесть своего «Бориса»? Брюхом хочется! <…>

Твоя статья о Лемонтее очень хороша по слогу зрелому, ясному и по многим мыслям блестящим. Но что такое за представительство КрыловаПушкин писал о Лафонтене и Крылове: «Оба они вечно останутся любимцами своих единоземцев. Некто справедливо заметил, что простодушие (naïvité, bonhomie) есть врожденное свойство французского народа; напротив того, отличительная черта в наших нравах есть какое‑то веселое лукавство ума, насмешливость и живописный способ выражаться: Лафонтен и Крылов представители духа обоих народов».? Следовательно, и [художник Александр] Орловский — представитель русского народа. Как ни говори, а в уме Крылова есть все что‑то лакейское: лукавство, брань из‑за угла, трусость перед господами, все это перемешано вместе. Может быть, и тут есть черты народные, но по крайней мере не нам признаваться в них и не нам ими хвастаться перед иностранцами.

И жопа есть некоторое представительство человеческой природы, но смешно же было бы живописцу ее представить как отличительную принадлежность человека.

Назови Державина, Потемкина представителями русского народа, это дело другое; в них и золото и грязь наши par excellenceВ переводе с французского «по преимуществу»., но представительство Крылова и в самом литературном отношении есть ошибка, а в нравственном, государственном даже и преступление de lèsenationВ переводе с французского «оскорбления нации». , тобою совершенное.

Обнимаю тебя сердечно. Приготовь мне что‑нибудь к приезду моему из Костромы. Подарок эпистолярный и поэтический.

Здесь Баратынский на четыре месяца. Я очень ему рад. Ты, кажется, меня почитаешь каким‑то противуположником ему, и не знаю с чего. Вполне уважаю его дарование. Только не соглашался с твоим смирением, когда ты мне говорил, что после него уже не будешь писать элегий. — Здесь есть [издатель Михаил] Погодин, университетский и, по-видимому, хороших правил: он издает альманах в Москве на будущий год и просит у тебя Христа-ради. Дай ему что‑нибудь из «Онегина» или что‑нибудь из мелочей. Прости, голубчик.

Портрет Александра Пушкина

Пушкин — Вяземскому

Около 7 ноября 1825 года
Михайловское

В глуши, измучась жизнью постной,
Изнемогая животом,
Я не парю — сижу орлом
И болен праздностью поносной.

Бумаги берегу запас,
Натугу вдохновенья чуждый,
Хожу я редко на Парнас,
И только за большою нуждой.

Но твой затейливый навоз
Приятно мне щекотит нос:
Хвостова он напоминает,
Отца зубастых голубейПушкин издевается над басней Дмитрия Хвостова «Два голубя», в которой голубок, попав в силки, «Кой-как разгрыз зубами узелки —/И волю получил…».,
И дух мой снова позывает
Ко испражненью прежних дней.

Благодарствую, душа моя, и целую тебя в твою поэтическую жопку — с тех пор как я в Михайловском, я только два раза хохотал; при разборе новой пиитики басен и при посвящении говну говна твоего. — Как же мне не любить тебя? как мне пред тобой не подличать — но под­личать готов, а переписывать, воля твоя, не стану — смерть моя и толь­ко.

Поздравляю тебя, моя радость, с романтической трагедиею, в ней же первая персона Борис Годунов! Трагедия моя кончена; я перечел ее вслух, один, и бил в ладоши и кричал, ай да Пушкин, ай да сукин сын! Юродивый мой малый презабавный; на Марину у тебя встанет — ибо она полька, и собою преизряд­на (вроде Катерины ОрловойЕкатерина ОрловаЖена декабриста Михаила Орлова., сказывал это я тебе?). Прочие также очень милы; кроме капитана Маржерета, кото­рый все по-матерну бранится; цензура его не пропустит. <…>

Ты уморительно критикуешь Крылова; молчи, то знаю я сама, да эта крыса мне кума. Я назвал его представителем духа русского народа — не ручаюсь, чтоб он отчасти не вонял.

В старину наш народ назывался смерд (см. господина Карамзина). Дело в том, что Крылов преоригинальная туша, граф Орлов дурак, а мы разини и пр. и пр…

Я из Пскова написал тебе было уморительное письмо — да сжег. Тамошний архиерей отец Евгений принял меня как отца ЕвгенияТо есть как автора «Евгения Онегина».. Губернатор также был весьма милостив; дал мне переправить свои стишки-с. Вот каково! Прощай, мой милый.

Расскажите друзьям