Общие проекты, единый творческий путь, один телефон на двоих. Отсутствие секретов — тот самый уровень доверия, когда можно без стеснения обсуждать дела, маньяков, подростковую любовь. Они не очень любят светские мероприятия, не считают себя взрослыми, не боятся говорить на любые темы. Сергей Тарамаев и Люба Львова — режиссеры «Черной весны» и мрачного «Фишера» — редкая творческая пара, что ни при каких обстоятельствах не расстается ни на минуту. О своем способе жить и работать вместе они рассказали «Афише Daily» через несколько дней после премьеры «Фишера».
— Буквально несколько дней назад состоялась премьера вашего нового сериала «Фишер», истории о маньяке с Иваном Янковским, Александрой Бортич, Александром Яценко в главных ролях. Какие ощущения от премьеры?
Сергей Тарамаев: Если честно, мы оказались не готовы.
Люба Львова: Мы не готовы, потому что мы негламурные люди.
С.Т.: У нас просто никогда не было подобного проекта — проекта с такой рекламой. Поэтому мы как будто оказались в зазеркалье. Такой праздник, где мы дети, а он как бы для взрослых.
— Но есть радость от проделанной работы?
Л.Л.: Радость у нас только в процессе съемок, когда мы понимаем, что фильм получается. А вот премьера для нас немного даже болезненна. Очень тяжело общаться, когда вокруг много народу: ты вроде бы со всеми, но и ни с кем. Нам больше нравится близкое общение, а на тусовках все немного формально, не попадает в сердце. Конечно, это важно для рекламы, я все это понимаю, но…
С.Т.: Сама радость была раньше. Например, когда мы сняли финал, когда поняли, что точка будет поставлена. Как раз в тот момент ты испытываешь мощные эмоции. Мы максимально оттягивали съемки финала: ты можешь его предполагать, ощущать, но это не означает, что химия случится. Очень много ингредиентов, которые должны совпасть.
— Последние годы наблюдается всплеск интереса к проектам про маньяков. Как вы думаете, с чем это связано?
С.Т.: Мне кажется, люди хотят получать очень сильные эмоции. Сильнее, чем предыдущие.
Л.Л.: Происходит много страшных событий, а чтобы расслабиться, тебе нужно что‑то еще более страшное. Как наркотик. Это такая разгрузка психики. Энергия мира настолько несозидательна, разрушительна, что это отображается в людях. Мы сами удивились: у нас много знакомых, которые хотят смотреть только про маньяков.
С.Т.: Удивительно, но среди них большинство — женщины. Женская аудитория особо кровожадна. Но и продюсеры ведь очень четко настроены на эту тему, они понимают, что есть интерес! Мы не аналитики, но все это точно связано с мировыми событиями.
— Но ведь история Фишера интересна не только продюсерам, но и лично вам?
С.Т.: Да, мы мечтали снять!
Л.Л.: Да! У нас даже был сценарий, он назывался «Брат мечты». Когда мы его писали, посмотрели и прочитали очень много всего. А у меня в детстве еще было столкновение с маньяком. Вернее, не так, не столкновение. Это был примерно 1986 год. Всем родителям в школе выдали фоторобот. А потом мы с мамой встретили этого человека, с фоторобота, в подъезде. Мама его узнала. Уже позже, когда я искала портреты маньяков того времени, увидела знакомое лицо. И это был… Фишер! Такое совпадение, что мы видели его.
— Невероятно просто!
С.Т.: Да уж, почва была подготовлена, чтобы мы откликнулись на предложение. Поэтому вопрос был только в выборе артистов, в поиске красок. Нас долго уговаривать не надо. Мы были готовенькие.
— Предлагаю плавно переместиться к теме любви. В тот подъезд зашел ровно такой же человек, как вы. Он тоже ел в детстве кашу, ходил на утренники, рисовал маму. В какой момент в нем что‑то сломалось и любовь из него ушла?
Л.Л.: Сложно сказать, у всех по-разному. У Теда Банди, американского серийного убийцы, вообще интересно: его окружали заботой, не было никакого «недолюба» и унижения. Нормальный интеллигентный человек. А мы знаем и людей, у которых было очень тяжелое детство. И ничего такого не произошло.
С.Т.: У каждого из них своя история. Тот же Банди в интервью перед электрическим стулом говорит, что у него было все хорошо, не было психологических давлений, отклонений. И он ставит всех в тупик.
Л.Л.: Загадка. Это как радиация. Или вредная еда. На кого‑то вообще все это не действует, человек, наоборот, испытывает еще больше любви и отдачи, кто‑то не замечает происходящего, а кто‑то становится маньяком. Не просчитать, да, и от этого становится страшно.
С.Т.: Если верить в эзотерику, можно, конечно, покопаться в прошлых жизнях. Но ужас в том, что ответа нет.
— Давайте поговорим про другой ваш сериал, «Черная весна», где современные подростки организуют свой дуэльный клуб, а идеалы и способы решения проблем переносятся из XIX века в наши дни. Как вы считаете, у понятий «честь», «любовь» есть какое‑то временное разграничение?
Л.Л.: Нет. Это точно. Просто то, что вокруг, меняется. Взгляд — да, он может быть другим, но не суть. Эти ребята — чувствующие люди. Может быть, они ничем и не отличаются от тех, кто жил в XIX веке.
С.Т.: «Гарнир», в котором находится гипотетический подросток, может меняться, быть разным. Но «сосиска», этот самый подросток, будет стремиться к идеальному. Это незыблемо. Мы отдаем пистолеты в руки этих 16-летних, потому что через два года они могут адаптироваться и стать уже «сардельками». Или тем же «гарниром» — раствориться в «общепите» общества.
Л.Л.: Мы на их стороне, на стороне наших подростков. Так тяжело уже от вранья, от оболочек, которые на всех нарастают. От этого всего и нет любви. А что ты можешь любить, если видишь не человека, а образ?
С.Т.: Задача «Черной весны» — счистить весь этот налет общественной морали, который ничего не стоит. Конечно, мы понимали, что все это обречено на трагические сюжеты, естественно, но это как раз подчеркивает отчаянность поступков. Да, это предсказуемо. Но сама попытка прожить жизнь на таком градусе, как будто ты в XIX веке, настолько восхитительна, настолько прекрасна!
— В этом сериале присутствует еще и какая‑то потрясающая актерская, человеческая искренность. Как вы этого добивались?
Л.Л.: В «Черной весне» очень хотелось ощущения здесь и сейчас. Понятно, что у нас просчитана каждая сцена, но важно было, чтобы актеры могли все прожить. Мы давали возможность для импровизации.
— Сложно ли было работать с людьми, которые сильно младше вас?
Л.Л.: Мы сейчас поняли, что хотим общаться только с подростками!
С.Т.: Это не просто легко, это такой кайф! Порой ощущаем себя даже моложе, чем эти пацаны. Мы с Любой, наверное, так и останемся этакими недоделанными подростками.
Л.Л.: У Сережи был дядя, который на всех праздниках читал какое‑то советское стихотворение, где была строчка, что зрелость не пришла. И дядя в этот момент на него смотрел с таким укором.
С.Т.: Да, зрелость посидела и ушла. Дело в том, что взрослые артисты требуют больше изысканности, подхода. А с пацанами все иначе. Вот они мне говорят: «Чувак, пойми, я здесь эти слова ну не очень хочу говорить». Я им: «Слушай, чел, ты пойми, если ты скажешь лучше — пожалуйста, скажи». Когда есть такое общение, это восторг, потому что нет разделений…
Л.Л.: Регалий.
С.Т.: Да, в какой‑то момент мы просто начали существовать как одна сумасшедшая рок-н-ролльная команда. К концу съемок все набивали татухи, атмосфера не была похожа на классическую съемочную площадку, где все по-взрослому.
Л.Л.: На «Черной весне» и продюсеры как‑то поддерживали атмосферу: мы с ребятами были в очень доверительных отношениях. Понятное дело, у нас возникали споры, но все предложения были художественными и крутыми.
С.Т.: В материале «Весны» зашито огромное количество дерзости. Благодаря продюсеру Ире Сосновой у нас была возможность все это воплотить. Она была другом, соратником, таким же рок-н-ролльщиком.
Л.Л.: На «Черной весне» нам вообще не казалось, что это съемка и работа. Каждый день — это просто подарок!
С.Т.: Мы и на «Фишера» старались привести эту атмосферу «малахольного идиотизма»: режем в кадре, убиваем, а после этого Саша Бортич начинает танцевать. Или детишки бегают по площадке, мажут друг друга кровью. Все это было спасательным кругом, потому что сам материал очень тяжелый. И хулиганство, шутовство, этот «Ералаш» с оттенком хоррора за кадром нам очень помогал дойти до конца.
— То, о чем вы говорите, такой формат общения, забота, отношения внутри — это же вообще история про любовь. К делу, к людям, к работе.
С.Т.: Да. Я бы не сказал, что мы прям гуманисты. Просто мы с Любой по-другому работать не можем. Это энергия радости. Ее можно назвать любовью, можно еще как‑то.
Это очень простые чувства. Например, ты обнимаешь Ваню Янковского после какого‑то дубля. Или целуешь бритую голову Глеба Калюжного за то, что он потрясающе станцевал. Сам сюжет не так важен в результате. Вот это единение — то, что тебя греет по жизни.
Л.Л.: Я стала думать о том, что сейчас время идет очень быстро. Даже что‑то мощное или модное может забыться через три дня. Утопически говорить, что любовь поддерживает и спасает. Но хочется в это верить.
С.Т.: Может быть, дело не в глобальности. Вот есть сериал «Черная весна», в котором очень много любви. И если он хотя бы одному человеку поможет…
Л.Л.: …Мы будем очень рады! И не только тем, кто смотрит, а еще и тем, кто участвовал.
С.Т.: Каким бы ни казался мир безразличным к твоим эмоциям…
Л.Л.: Мир безразличен. Это я тебе точно говорю.
С.Т.: …Начинать надо с себя. Вчера мальчик в кафе, официант, рассказывал, что он приучил весь микрорайон махать ему рукой через окно. Он машет в ответ, и это так радостно! «Я просто люблю людей», — сказал он. Ему этого достаточно, чтобы быть счастливым. Сказал он это так естественно, что я чуть не заплакал. И их много. Незаметных. Просто же сделать мир чуть лучше: поблагодарить, помахать ручкой, улыбнуться.
Л.Л.: Очень крутая история.
С.Т.: Мощная. Очень органичная. Потрясающая.
— Я заметила такую интересную вещь в нашем разговоре: вы очень точно друг друга подхватываете, отвечая на вопросы. Как у вас строится работа? Вы действительно не расстаетесь 24/7?
С.Т.: Начну с одной вещи, которая все расскажет. У нас много лет один телефон на двоих. Это не прикол, просто наша жизнь круглосуточно вместе, нам не нужен второй. Когда мы что‑то говорим одновременно, это естественно. Нам с Любой порой не надо произносить слова, они уже сказаны внутри. Это не означает, что мы прям такие милующиеся голубки, нет. Мы можем поругаться…
Л.Л.: Да мы не ругаемся.
С.Т.: Нет, ну это грубо. Я о том, что в процессе написания сценария мы дебатируем. Но уж точно бытовые проблемы не вызывают конфликтов. Мы можем активно спорить только тогда, когда пишем текст, конечно, на этом этапе могут быть вопросы. Но на площадке — никогда. Не потому, что это такая тактика: нет ни сил, ни времени. Кто что делает, кто куда побежал — мы не договариваемся. Мы тотально вместе, как два гангстера.
— И не устаете друг от друга?
С.Т.: 21 год мы вместе. Расставались раза три: больницы, всякое такое. А так — мы прям психологически переживаем длительное отсутствие человека.
Л.Л.: У нас прикольно!
С.Т.: Отдых друг от друга пока не требуется. Не знаю, конечно, что будет дальше. Может быть, Люба захочет от меня отдохнуть.
— Не было ситуаций, когда один человек хотел заниматься одним проектом, а другой другим?
Л.Л.: Не было.
С.Т.: Изначально путь к кино начался по простой причине — чтобы не расставаться. Это не громкие слова, нет, это правда. Мы хотели придумать некую схему, чтобы быть вместе. Да, может быть, мы могли бы заниматься чем‑то другим, не знаю, собирать апельсины в жарких странах. Или открыли бы мастерскую.
Л.Л.: У нас совсем нет творческих амбиций. Совпадает ощущение мира.
С.Т.: Звучит пафосно, конечно, но это так. Когда я сказал про сбор апельсинов или открытие мастерской… Наверное, нет, вряд ли у нас бы это получилось, мы плохие бизнесмены. Просто кино мы еще и любим.
Л.Л.: Мне кажется, кино очень многим людям помогает. Людям, у которых нет опоры, нет любви.
— Любое произведение — своеобразный плод большой и красивой любви. А что делать, если в процессе вдруг понимаешь, что это все не то, не любовь?
Л.Л.: Такого у нас не бывает.
— Есть совет на такой случай?
Л.Л.: Мы всю команду набираем по любви, команда это чувствует. Бывают, конечно, обстоятельства, что кто‑то не с нами, но мы стараемся их повернуть. Когда все подключены, все автоматически закручивается. Не знаю, мне кажется, на ранних этапах это можно предсказать.
С.Т.: Короче говоря, если что, мы просто не доводим историю до постели. А если уж спим, то спим до конца и живем счастливой жизнью.
— Как вы думаете, с помощью искусства — музыки, театра, кино — можно выразить любовь, рассказать о ней, поделиться?
С.Т.: Этим все и занимаются, только этим. И те, кто говорит прямо, например Клинт Иствуд в фильме «Мосты округа Мэдисон». И Дэвид Финчер в «Семь». Очень трудно избежать любви, можно даже не пытаться. Понятно, что степень выражения бывает очень мощная, а бывает незатейливая. И тут жанр не имеет значения, главное — кого‑то и что‑то любить.
Л.Л.: Вот у тебя какой главный фильм на эту тему?
С.Т.: Конечно, «Любовное настроение» Карвая. Никто лучше не рассказал.
Л.Л.: А мне почему‑то вспомнился «Семейный портрет в интерьере» Висконти.
С.Т.: Безусловно, да. Но Карвай велик тем, что рассказал о любви почти не прикасаясь.
Л.Л.: Висконти тоже.
С.Т.: У Висконти — прикасаясь.
Л.Л.: Это где?
С.Т.: Вот видишь, мы уже ссоримся на тему того, у кого круче любовь.