Алексей Учитель — о своем фильме «Цой», в котором все прощаются с Цоем

Алексей Учитель — о своем фильме «Цой», в котором все прощаются с Цоем

— А вы после того, как с ним познакомились, кроме съемок вообще много общались именно с Цоем?

— Честно говоря, я не могу сказать, что я часто и много общался конкретно с ним. Общался много с его женой Марьяной, она даже работала у нас в съемочной группе.

— Вы говорите, что он был непроницаемый человек, что он единственный раз раскрылся в кадре на этих съемках в вильнюсской гримерке (эти кадры покажут в начале фильма «Цой»). За кадром он оставался таким же молчаливым непонятным человеком?

— Нет, почему непонятным? Я бы скорее сказал, что в нем была некая загадка. И смысл создания как «Последнего героя» в 90-х, так и фильма «Цой» 30 лет спустя в том, чтобы попытаться понять феномен его популярности и актуальности.

— В «Последнем герое» есть такая сцена, где Цою устанавливают памятник, показывают его с изнаночной стороны, и там контуры его лица похожи на такую золотую оправу для иконы. По тем свидетельствам, которые остались для современных цоевских поклонников, имя которым все еще легион, Цой видится почти святым. Хотя даже его брат в «Последнем герое» говорит, что излишняя идеализация мешает его воспринимать как живого человека. Ваш игровой фильм про Цоя во многом тоже его канонизирует, показывая его только во флешбеках и за рулем машины, когда он вот-вот погибнет. Вот я к чему: а жив ли Цой? А то кажется, что он попал в этот золотой оклад иконы.

— Нет, я таких задач не ставил для себя — причислить Цоя к лику святых. Но в данном случае — да, мы ощущали что‑то, уж не знаю, это нам его дух помогал, или нам это кажется, уж я не хочу даже в это вдаваться. Ощущалось его влияние на его близких людей, которые у нас в картине существуют как персонажи, а также на меня лично и на всю съемочную группу. Я вам могу точно сказать, что эти съемки были не просто так. Не было ощущения, что это очередная работа: мол, ребята, давайте поснимаем про Цоя. В этом была какая‑то и мистика тоже, и на съемках много было любопытного, и в плане атмосферы было совершенно ясно, что мы снимаем какой‑то неоднозначный материал.

Дух Цоя был с нами — на самом деле, — и это не пустые слова. Понимаете, без его присутствия мы бы так не смогли снять.

— «Цой» во многом продолжает мотивы из «Последнего героя»: к примеру, там тоже был гигантский портрет Виктора, который несли обезумевшие от горя поклонники. Правда ли, что «Цой» — это попытка ремейка документального фильма?

— Не совсем, скорее мне просто хотелось использовать те моменты, которые врезались в память еще тогда, 30 лет назад. Скажем, сын в документальной картине поет свою песню — и у нас тоже есть такой персонаж. Но при этом канва совсем другая. В «Последнем герое» тоже рассматривались какие‑то версии гибели, мы размышляли, как и что произошло в тот день. Но в «Цое» у нас совершенно другой ракурс, мы делаем акцент на водителе «Икаруса» и смотрим все, что происходит, его глазами.

— В фильме подчеркивается, что смерть Цоя происходит в таком пограничном пространстве и в пограничное время. Пока «Икарус» с гробом едет в Ленинград, по дороге уже возводят пограничный пункт между Россией и Латвией. 1990 год — скоро уже новые времена. Выглядит ли для вас его гибель в то время символичной? Цой не дожил до нового мира, который описывал, призывал в песнях. Настал бы этот новый мир, была бы возможна его музыка в 90-х, если бы он был жив? Представляли ли вы вообще Цоя в современности?

— На этот вопрос всегда очень сложно ответить. Но я его в наше время очень хорошо представляю, потому что даже в 2020-м его песни поют, и многие из них воспринимаются так, как будто они написаны несколько дней назад. Вопрос даже не в актуальности — эти песни абсолютно современные.

Но, конечно, я не знаю, что бы он написал новое и как это воспринималось бы и тогда, и сейчас. Может быть, он бы изменился, не знаю. Много говорили о том, что в последний год он резко поменял свою жизнь — он начал давать огромные концерты, а раньше это были маленькие залы в лучшем случае. Это тоже влияет на восприятие мира, психику, но это, мне кажется, абсолютно не связано с гибелью. Гибель я воспринимаю все-таки как стечение обстоятельств, случайность.

— То есть вы не верите, что он что‑то предчувствовал, какой‑то мрак впереди? Я помню, писали про то, что тексты Цоя как‑то быстро повзрослели, помрачнели. Вы не верите, что он что‑то предчувствовал, потому что есть такая общая религиозная фанатская теория.

— Судя по песням, Цой очень многое предугадал, а некоторые его выводы из песен соответствуют и нынешнему времени. Поэтому, возможно, он чувствовал, что и в мире, и в стране что‑то будет происходить. Наверняка он чувствовал это по-своему и подавал сигналы в тех песнях. Вот то, что у него было задумано, это, конечно, безумно интересно.

Как он сам это воспринимал? Вот это любопытно. Мы можем только гадать. Но я думаю, что Цой при всей своей молчаливости, загадочности и некой кажущейся простоте был, конечно, провидцем. Но, повторяю, это мое ощущение.

— Насколько я понял из фильма, вы не согласны с официальной версией того, как погиб Цой, и скорее тяготеете к той версии, что говорила мать Цоя: мол, он просто задумался за рулем и поэтому попал, потому что уснуть за десять секунд невозможно. Так ли это важно сегодня? Фильм выглядит как попытка полноценного расследования и инсценировки того, что произошло на самом деле. Почему так важно сегодня подвести итог под этой историей?

— Я думаю, что это важно не только нам. Дело даже не в том, что важно или неважно, это неправильное слово. Это то любопытство, которое вполне закономерно, потому что в то время были десятки версий вплоть до самых нелепых. Думали даже, что был взрыв: действительно, двигатель отлетел на 20 метров от удара. Поэтому было много всего.

Когда мы снимали документальный фильм «Последний герой», там был эпизод, где мы взяли точно такой же «москвич» и точно проехали на нем последний маршрут Цоя от места рыбалки до места аварии. И все мы тогда поняли, что заснуть было невозможно. Вот правда, потому что там так устроена дорога — она в лесу виляет: там заснуть — в дерево врежешься. Поэтому я судил по собственным ощущениям от вождения машины. Пару раз и у меня были такие моменты, когда ты едешь и в какой‑то момент просто уходишь в свои мысли — неважно, по поводу монтажа ли, съемок, личной жизни, еще чего‑то. Уходишь в себя на долю секунды, и потом инстинкт срабатывает ударить по тормозам, а около тебя в миллиметре проезжает машина. Я думаю, здесь было то же самое, вот на этом злополучном мостике.

Но версий может быть много, и фильм наш не расследование — это какая‑то авторская трактовка событий. Потому что даже предположить, что было точно, невозможно.

— Почему вы решили снять собственную дочь Машу в роли маленького сына, Саши Цоя? Есть ли в этом какой‑то символизм?

— Кроме Цыганова, которого я сразу представил в роли водителя «Икаруса», и мы, что называется, друг друга утвердили и стали соратниками по этой картине. Все остальные пробы были непростыми.

Кто‑то должен был играть роль мальчика и сына героя нашего. Были прекрасные дети, очень хорошо говорящие, мило улыбающиеся, но мне мешало то, что я снимал Сашу Цоя в детстве — и от юных актеров не было ощущения органики. Мы проводили читку сценария с группой, с актерами под Петербургом, и туда приехал автобус, который тоже стал одним из главных героев нашей картины. Я предложил актерам выбрать себе место самостоятельно. Цыганов сел за руль. В сценарии есть эпизод, когда мальчик в кабине наш с водителем. И никого не было под рукой, а были вот мои дети. Машу в кадр посадила второй режиссер, она говорит: «Маша, подсядь к Жене, посиди на коленках». Она села. Оператор говорит: «Маша, спой чего‑нибудь», — и Маша спела «Кукушку» Цоя, которую она знала. Вот это было все, клянусь, абсолютно без задней мысли, тем более что у нее длинная белокурая коса. Как она может сыграть мальчика? Невозможно. Мы как‑то сняли и забыли. Но когда отсматривали материал, стало понятно, что более подходящего ребенка найти трудно — настолько она была естественна в кадре. Попробовали примерить Маше парик — получился настоящий мальчишка.

И вот теперь все, конечно, будут думать, что это по блату, но на самом деле это абсолютно не так. Мало того, я дергался во время съемок очень сильно, потому что такая нагрузка на ребенка колоссальная —ночные съемки и так далее. Но удивительно: вела себя Маша мужественно и вообще стала любимицей группы. Она каждый день утром на съемке объявляла рейтинг любви, сортировала по местам, кого больше любит: условно говоря, сегодня Марьяна на первом месте, ты — на втором, ты — на третьем.

Вот такой вот странный, удивительный случай. Но зрители, кто не знал и кто смотрел фильм, вообще не понимают, что это девочка.

— Вы говорили, что вас «Матильда» многому научила — видимо, тому, как справляться с неожиданной зрительской реакцией. Можно ли ожидать от армии поклонников Цоя такой же неадекватной реакции, что была у царебожников? Не боитесь, что возмутятся на какие‑то эмоциональные сцены из фильма, где Рикошет на цоевский гроб кричит, например? И про девочку-фотографа?

— Да нет, ну, конечно, будут возмущаться, и это нормально. Я и не жду, что меня фанаты возьмут на руки, понесут и будут кричать «Браво!». Должны быть абсолютно разные мнения. У каждого свой Цой, представление о его гибели, понимание его сегодняшнее. Поэтому фанаты имеют право высказаться.

И думаю, что эпизод с гробом вызовет неоднозначные реакции. Близкие люди Цоя будут сравнивать себя с нашими героями, которые не являются буквальными их экранными воплощениями. Я не исключаю, что кто‑то из близких родственников может высказать претензии. И по сценарию высказывали. Это все возможно. Как правило, это бывает. Я за дискуссию. Сплошь и рядом это происходит, и со многими кинематографистами, которые снимают картины о реальных людях.

Невозможно лишь, чтобы родственники могли пытаться запретить показ картины, если я не нарушил закон.

— Да, вообще, на первый взгляд, кажется, что это музыка для юношества. Удивительно, что режимы меняются, меняется время, а он остается символом протеста — даже не против конкретного режима и исторической подоплеки, а какого‑то внутреннего порыва к свободе и выраженного таким образом протеста. Почему, несмотря на то что там есть какие‑то узнаваемые детали детали эпохи, его песни все равно играют сегодня на митингах и продолжает оставаться символом борьбы против всякой несвободы?

— Вот поэтому и надо было снять это кино. Мне кажется, потому что интересны не только факты его биографии, а какая‑то мистическая подоплека, которую он уловил тогда. Это все проверяется, как известно, временем. Вот время показало, что и тогда он был точен, и неизвестно еще, как долго это может быть актуально.

Но мне кажется, что, помимо актуальности такой политизированной, там очень много лирики, философии, даже чего‑то близко-интимного для каждого человека. Его слова создают магию, которая сегодня на меня действует очень сильно.