Как выпускник коррекционного интерната сломал систему и поступил в вуз

Сначала я жил в Боровске в большом двухэтажном доме, это в Калужской области. Помню, как мы отмечали Новый год. В большом зале за столом сидели взрослые, дети — в другой комнате. Нам наливали детское шампанское и лимонад. Елку не ставили, но были подарки. Я очень любил сухарики «Три корочки», и однажды мне подарили целую кучу.

Помню отдельные моменты, проблески. Однажды мы с младшими — братом Борей и сестрой Дашей — остались дома без взрослых. Мне было лет семь-восемь. Почему-то у меня не было денег, и я украл в магазине молоко, чтобы сварить Боре манную кашу. Мы жили богато, но, наверное, в тот момент у родителей начались проблемы, мама стала где-то пропадать.

А спустя некоторое время к нам домой забежал ОМОН и выставил всех на улицу: меня, брата с сестрой, маму, бабушек, дедушек, теть (одна из них была беременна). Помню, мы все лежали лицом в землю. В тот день арестовали маму — она занималась наркобизнесом. Незадолго до этих событий исчез папа, который тоже был вовлечен в дело. Его так и не нашли.

Спустя две недели нас забрали в дом малютки. Боря был совсем маленьким, а Даша уже сама ходила. С собой у меня была фотография: маленький я со светлыми-светлыми волосами и родители. Мама была безумно красивой. Папу я помню только по этому снимку.

В дом малютки к нам приезжала тетка и привозила еду — не помню, какая именно, родственников было много, но никто нас к себе так и не взял. Когда все случилось, взрослым было не до детей. Во время следствия маму перевозили туда-сюда, а тети и дяди — кто испугался, кто разбежался.

Хоть это и был дом малютки, к нам относились плохо: я постоянно хотел есть, потому что вся еда была пресная, на воде, а еще нас все время ругали и ставили в угол.

Было очень страшно, прямо очень, поэтому я несколько раз убегал — вылезал в окно туалета на втором этаже, а потом спускался по крыше.

Я бежал в город и просил денег. Мне ничего не давали — думаю, я плохо выглядел, как выброшенный мальчик, сирота. Еще я хотел вернуться в наш дом. Не думал о том, что там никого нет, и пытался вспомнить дорогу. Я знал, что мы жили возле центра, а справа была дорога со знаком и деревом у обочины, но я так и не смог ее отыскать. Потом меня всегда находила полиция и отправляла назад. Однажды я убежал в одних домашних тапках и майке — было дождливое лето, я замерз. Когда я пришел назад, воспитатели начали таскать меня за шиворот туда-сюда, потом поставили в угол и лишили еды.

Когда маму осудили и приговорили к тюремному заключению, меня и Дашу отправили в детский дом, а Борю оставили, потому что он был еще слишком маленьким. Я ничего не помню о суде — просто спустя месяц из дома малютки нас перевели в другое учреждение.

Сначала в детском доме мне было тоже страшно, но через два дня стало хорошо и спокойно. Это было двухэтажное здание человек на 50 в Малоярославце, где с нами наконец начали обращаться как с детьми. Там был потрясающий директор и замечательные условия. К нам приезжали спонсоры и волонтеры, дарили очень много подарков — просто высыпали на траву и говорили: «Берите все что угодно». Я всегда хватал сухарики и чупа-чупсы.

Я ходил в хорошую школу, где во втором классе изучал немецкий, а воспитатели помогали с заданиями. Мы учились с домашними детьми и ничем от них не отличались. В школе к детдомовским относились очень хорошо, у меня было много друзей, а еще за мной бегали девчонки. На выходных мы ходили на речку или катались на санках, иногда оставались с ночевкой у воспитателей. Помню девушку Яну из детского дома, которая встречалась с родным сыном воспитательницы, — и никто не был против.

В детском доме я пробыл года полтора, хотя кажется, что намного дольше, — ведь там было настоящее детство. Однажды нас всех собрали на втором этаже в большом зале и объявили, что детский дом закрывается. Мы начали плакать, потому что действительно не хотели оттуда уезжать и не знали, куда нас распределят. Нам объяснили, что мы расформировываемся из-за недостатка воспитанников.

Я попал в коррекционную школу-интернат восьмого вида, то есть соответствующую программе обучения для детей с задержками в развитии. Всем в этом учреждении ставят диагноз «умственная отсталость». Я не знаю, почему меня перевели в интернат, это для меня загадка. Сейчас я понимаю, что для того, чтобы ребенка определить в какое-то учреждение, его сначала надо отправить на специальное обследование. У меня не было никаких проверок, я это прекрасно помню. К тому же нас разлучили с Дашей. Наверное, в детском доме просто кончились места.

В интернат я приехал днем, когда у всех был тихий час. Я не хотел выходить из машины, но ко мне подошла воспитательница Альбина Александровна и успокоила — она была очень доброй. С собой у меня было много гостинцев, очень крутых игрушек и вещей, которых не было у местных детей.

Меня отвели в спальню. В одной комнате проживали около 20 человек, а в детском доме мы жили по двое. Я просил, чтобы меня положили в самый угол, но свободное место было только в середине. Я плакал и не мог уснуть. После тихого часа был полдник, и я увидел лавки, железные тарелки и кружки — как в тюрьме. Все это как будто бы мелочи, но у меня был шок. Я брезговал и не смог ничего съесть. Во время приема пищи некоторые дети орали, их ставили в угол и лишали еды. Так же наказывали тех, кто не спал днем.

Больше всего меня удивило, что в интернате все дети называли воспитательниц «мамами». В детском доме мы обращались к старшим по имени и даже на «ты». Потом и я стал говорить «мама»: в это слово не было вложено никакого смысла, просто что-то проходное.

Дети там очень отличались от тех, которые жили со мной в детском доме. Многие стояли и раскачивались. Было видно, что далеко не все психически здоровы. У большинства была инвалидность. Я постоянно спрашивал у старших, что с ними. Впоследствии воспитатели часто повторяли, что я другой и что попал туда по ошибке, из-за какой-то опечатки, недостатков в системе. Они понимали меня. Я сторонился ребят, мне было страшно, когда я приглядывался к ним.

Школа находилась в интернате.

Там не преподавали многие предметы. Была очень легкая, вспомогательная, программа. Например, по математике мы не учили таблицу умножения вообще, до самого выпуска. Решали примеры вроде «2 + 2 =4». В старших классах не было физики, химии, английского, геометрии, мы учили только русский, математику, рисование, ОБЖ, физкультуру и труды — это самый главный предмет. Я учился на сельскохозяйственное дело, еще было столярное. По трудам был наш основной экзамен при выпуске из девятого класса.

В самом начале я не общался практически ни с кем, было ужасное одиночество — как сейчас помню. Мне не хотелось жить. Я постоянно сидел возле забора и смотрел на машины и людей за пределами интерната. Безумно хотелось бежать и покинуть это место, но мне было уже девять лет, и я понимал, что вокруг только лес и маленький поселок, где все друг друга знают. Идти было некуда.

А потом я встретил Татьяну Александровну, которая преподавала в интернате танцы. Мы подметали двор, и вдруг она подошла ко мне и сказала: «Какой красивый мальчик». Потом начала спрашивать, что я умею делать, и попросила станцевать. На следующий день она начала ставить мне номер «Арлекино», после которого я стал звездой интерната — меня все узнали и полюбили. Я начал ездить по танцевальным конкурсам и занимать места. Благодаря танцам я забыл, что было, и мне стало хорошо. Я танцевал вплоть до самого выпуска.

Мама иногда звонила мне в интернат: ей можно было делать это раз в три-четыре месяца. Еще она звонила Даше. В первый же год социальный педагог спросила: «Хочешь увидеть маму?» Я ответил, что хочу. На тот момент случилось уже столько всего, что я почти забыл, как она выглядит.

Первый раз мы с социальным педагогом приехали зря: по приезде выяснилось, что мама наказана и ее поместили в изолятор. Во второй раз все получилось: на входе забрали все вещи, а еще выдали тапочки вместо обуви. Нас завели в бетонную комнату с решетками и посадили за стол напротив мамы на расстоянии метра в полтора. Нам нельзя было обниматься. Я смотрел на маму — она была очень красивой, выглядела так аккуратно. Сначала мы молча плакали, а потом нам сказали: «Общайтесь, у вас всего 15 минут». Мы поговорили о чем-то. Она купила сникерс на заработанные в тюрьме деньги и отдала мне. От этого мне стало не по себе, я просто зарыдал — и проплакал всю обратную дорогу до интерната. Потом я ни с кем не разговаривал еще около двух недель, не ходил даже на танцы. После этого я решил не повторять этот опыт и больше к маме не ездил. Даже сейчас, когда я вспоминаю тот день, мне хочется плакать.

Сначала я был почти один среди детей с реальной умственной отсталостью, но со временем к нам стали подселять и других ребят без очевидного диагноза: на нас просто ставили клеймо «восьмой вид», не задумываясь ни о чем. Мы старались держаться друг друга, но и тут все было не так гладко.

У нас была ужасная директриса. Она нас всех стригла налысо, оставляя чубчик на лбу. Однажды я спросил ее: «Почему я должен ходить с такой прической? Я хорошо себя веду, выступаю, защищаю честь интерната, занимаю призовые места». И она неожиданно разрешила отпустить челку — у меня была прикольная модная прическа.

Конечно, моему положению многие завидовали. Меня любили воспитатели и постоянно заступались, а ребята говорили: «Войнов, ты баба». Они думали, что танцуют и поют только девочки.

Когда мне было лет 14, в интернате сложилась компания, в которую я не входил. У меня всегда было что-то помимо повседневной жизни, и за это меня еще больше не любили. Однажды меня избили в летнем туалете на улице. Потом со всеми провели беседу, а некоторых отправили в психиатрическую больницу.

Воспитанников интерната часто наказывали. Если ты не засыпаешь на тихом часу, ты лишаешься полдника. Если огрызаешься с воспитателями, рвешь в огороде продукты или ешь зелепупки (это несозревшие яблоки), тебя лишают еды на более долгое время. А если ты совсем плохо себя ведешь, тебя отправляют в психиатрическую больницу — как, например, ребят, избивших меня. Я боялся этого больше всего, но, к счастью, туда не попадал.

Поскольку интернат предназначен для детей с умственной отсталостью, лечение [психотропными] таблетками там было обычным делом. Периодически к нам приезжал врач-психиатр из Калуги, смотрел характеристики, которые писали на нас воспитатели, проводил осмотр и делал назначения. Классе в шестом у меня, видимо, начался переходный возраст — я стал огрызаться с воспитателями. И мне выписали антипсихотический препарат. Сначала я спал от него сутками, пока не привык. Меня еще пожалели, давали минимальную дозу. Я принимал лекарства пару лет, а потом перестал — благодаря воспитателям, которые меня любили и которые понимали, что мне такие препараты не нужны. Я не знаю, как это объяснить, но после отмены таблеток я почувствовал себя иначе: поменялся, стал по-другому думать, а до этого был как зомби.

После случая с избиением травля не закончилась. Однажды мы разговаривали об этом с Татьяной Александровной, и она сказала: «Не суйся к ним, ты другой. Но иногда надо что-то сделать, подстроиться». После этого я попытался наладить контакт. Я начал курить, чтобы они снова не сказали, что я баба и что я ссу сделать что-то плохое. А однажды, накануне моего отъезда в Санкт-Петербург (это была очередная поощрительная поездка), я напился вместе с ребятами каким-то коктейлем с гранатовым вкусом. Незадолго до этого по интернату прошел слух, что, если сбежит больше 10 человек, директрису уволят. Мы поймали эту фишку и, будучи пьяными, решили сбежать.

Это был самый страшный день в моей жизни. Все произошло ночью, летом: мы бежали по лесу, были все мокрые и не знали, куда бежать. Потом оказалось, что мы ходили по кругу. Директор вызвала полицию, нас начали искать. Я упал и разбил коленку. Меня поймали первого.

Я начал кричать: «Ребята, выходите, нас поймали, будет хуже». До сих пор помню этот страх. Потом поймали остальных.

Ночью нас привезли в интернат и обыскали: изъяли сигареты, деньги и все остальные вещи. Деньги нам иногда давали воспитатели, часто за какую-то работу. Они же могли купить сигареты. После обыска кому-то дали таблетки, всех уложили спать. Утром нас не покормили и заставили убирать территорию, орали и унижали. Но в целом все обошлось — в больницу никого не отправили. Я не знаю почему.

В интернате бывали волонтеры. В основном они приезжали с какой-то программой: мы вместе смотрели фильмы и играли в волейбол, еще они читали нам книги, а иногда мы делали открытки для ветеранов, которые потом рассылали к 9 Мая. Большинство ребят в этом не участвовали — им нужны были только подарки, мы могли заказывать себе вещи к праздникам.

Когда мне было 14 лет, я попросил на Новый год чемодан — никто раньше не заказывал такого. В тот год к нам приехала Лиля Мосягина из Москвы. Она подошла ко мне и спросила, зачем мне такой подарок, — она очень удивилась. Я ответил, что мне хочется после выпуска положить свои вещи в красивый чемодан, а не в пакеты, и уехать — скорее всего, в училище, куда отправляли всех. Ее зацепило это, и мы стали общаться. Весь день мы провели вдвоем. Потом Лиля стала приезжать чаще, уже со своим парнем Виталием.

Однажды мы с Лилей катались зимой на ватрушке: то она меня возила, то я ее. Когда она в очередной раз села, ватрушка лопнула — это было очень смешно, мы долго хохотали, а потом вспоминали об этом каждый раз, когда она приезжала. Когда я оканчивал 9-й класс, я сказал ей, что хочу учить английский. Она привезла мне книгу по английскому языку и вкусные конфетки под названием «Витаминки для мозга». Правда, у меня не получилось изучать язык самостоятельно.

В нашем интернате не было 10-х классов, а я был еще мал для училища, и меня перевели другой интернат в Калужской области. Там было немного мягче: я мог сам ходить в магазин, заходить за ворота. У нас были классные лагеря, другая еда, посуда и одежда. Лиля продолжила приезжать и туда.

Ребят из нашего интерната усыновляли, но постоянно возвращали. Правда, когда-то давно была девочка по имени Галя, которую забрали аж в Америку. Сейчас мы общаемся с ней в «Одноклассниках». А меня вообще не могли усыновить, потому что мама не была лишена родительских прав. Меня можно было взять только под опеку — именно ее Лиля и начала оформлять. Тогда мне исполнялось 16 лет, а Лиле было 25.

Пока Лиля занималась документами, меня отправили в училище в Тарусе. У нас не было выбора, особенно у тех, кому еще не исполнилось 18 лет. А что после интерната делать, куда идти? Денег нет, у многих нет родителей. А там платят стипендию, дают общежитие. В училище было хуже, чем в интернате: один кран вместо душа на всех, ужасная еда. Когда я приехал, мне сказали: «Саша, ты учишься на плотника». Я ничего не выбирал. После училища ты не можешь пойти учиться дальше, пока не снимешь диагноз «умственная отсталость». Но никто не знает, как это делать.  

Там я пробыл всего три дня, а потом я участвовал в проекте «С уверенностью в будущее» благотворительного фонда «Искусство, наука и спорт» (помогает в организации общественно значимых мероприятий в области искусства, культуры и спорта, а также реализации научно-образовательных и социальных проектов на территории России. — Прим. ред.). Я хорошо справлялся, и меня поощрили поездкой в пансионат. Там было очень круто. Туда за мной приехала Лиля с Виталием и увезла.

Однажды Лиля спросила, чем я хочу заниматься, когда она возьмет меня. Я ответил: «Просто забери меня в Москву, буду учиться хоть на повара». Я был в Москве раза три и влюбился в этот город. Моим самым заветным желанием было работать, учиться и жить в Москве.

Сначала Лиля определила меня тоже в училище для сирот, но уже московское. Я не ходил туда, просто числился, потому что это было нужно по правилам опеки.  

С сентября я пошел в вечернюю школу в здании католической церкви на Арбате. Я проучился там около трех месяцев, а потом сказал Лиле, что хочу в обычную школу. И мы решили снять мой диагноз — я же был вроде как умственно отсталым и якобы не мог потянуть обычную программу. Мы пошли в детскую психиатрическую больницу и прошли там комиссию. По итогам проверки Лиле сказали: «У вас обычный ребенок, без всяких задержек. Он умный». Это было легко, я просто вел себя естественно, отвечал на вопросы.

В августе мы пришли в школу с углубленным изучением английского языка. Там был замечательный директор, который понял нашу ситуацию. И вот, когда мне было 17 лет, меня посадили в 6-й класс. Я учился там полгода: каждый день, с шестиклассниками, ходил в школьной форме и с портфельчиком. Меня почему-то совсем не смущала разница в возрасте, я очень хотел в школу. Было ужасно трудно: я много учился, ходил на танцы, занимался с четырьмя репетиторами. Я очень мало спал, но постоянно говорил себе: «Надо наверстывать время, которое ты упустил». В метро я читал учебник по истории и засыпал. Меня будили бабушки и дедушки и спрашивали: «Что, школа замучила?» Но мне все это очень нравилось. Сейчас я даже скучаю по такому графику.

В тот период я успел поработать по чуть-чуть в нескольких местах: два месяца в «Макдоналдсе», две недели в другом ресторане, несколько недель на заводе игрушек. Решение о том, чтобы начать зарабатывать деньги, принял я сам, потому что понимал: Лиля и Виталий не мамочка с папочкой, а люди, которые сами решили мне помочь. Они — самые родные люди на земле, но мы все равно скорее друзья. И материально им было сложно, тем более что Лиле было всего 25. Когда я стал зарабатывать деньги, они гордились мной.

Больше всего я страдал из-за математики: ведь сначала я даже не знал таблицы умножения. С репетиторами по всем предметам мы набивали руку именно на типовых заданиях. А директор очень помогал и даже занимался со мной английским. Как я сдал ОГЭ? Обществознание — 4, остальные все 3. Но я был так рад, что получил нормальное образование, — уже девять классов!  После этого я поступил в колледж при Гжельском институте на режиссуру. Но в сентябре я туда не пошел, потому что решил окончить 11 классов. Забрал документы и поступил в школу, чтобы учиться экстерном. Тогда же произошло еще одно событие: Лиля и Виталий поженились, а я был на их свадьбе.

После школы у меня уже была определенная база, я почувствовал себя умным, и учиться стало легче. Но параллельно я устроился на студию «Амедиа», где продолжаю трудиться и сейчас. Один из сотрудников студии Женя Феоктистов тоже был волонтером в интернате, и мы продолжили общаться, когда я приехал в Москву. Женька и устроил меня помощником режиссера, но не на полноценные съемки, а на кастинги. Я делаю начитку с актером, снимаю его на видео, а еще встречаю и провожаю актера, приношу кофе или чай. Еще я сижу в базе актеров, создаю анкеты, обзваниваю их агентов. Это очень классно, мне нравится. Плюс я хорошо зарабатываю, боюсь потерять эту работу.

После того как я устроился в «Амедиа», я уехал на съемное жилье — Лиля с Виталием помогли мне найти комнату, все рассказали. Все время, что я жил с ними, я был счастлив. Они мне дали почувствовать, что такое семья: они заботились друг о друге и обо мне, говорили «спокойной ночи» и «доброе утро». Спустя некоторое время они сами уехали в Пятигорск, но мы все время поддерживаем связь.

Я окончил 10-й и 11-й класс за год. ЕГЭ сдал хорошо: набрал 87 баллов по русскому языку (кстати, спасибо учительнице в интернате, которая со мной занималась) и 72 по обществознанию, а историю завалил — всего 32. Потом я подал документы в МФЮА, это коммерческий институт. Но я знал, что там для таких детей, как я, есть определенные льготы. Бесплатно, бюджет.

Я выбрал специальность «юриспруденция». Раньше я думал, что нужно идти туда, к чему душа лежит. Но с образованием юриста можно найти любую работу. Например, на студии «Амедиа» с юридическим образованием я могу быть хорошим продюсером, хотя учиться на продюсера тоже нужно. Когда я сказал об этом на работе, мне ответили: «Давай, дерзай, это очень хорошо». Я если куда-то иду, то обязательно прощупываю все планы и все дороги. Плюс я столкнулся с враньем и обманом в госучреждениях, со мной там разговаривают как с ребенком, и я начинаю скандалить, но мне хочется знать законы, чтобы понимать свои права. Мне ведь давно должны дать квартиру как сироте, но этого не происходит, потому что я жил в Калужской области, а теперь в Москве, и у меня есть все основания на получение квартиры здесь.

Даша и Боря, мои брат и сестра, сейчас находятся в потрясающем Азаровском детском доме в Калужской области. У них там замечательные условия. По сравнению с интернатом там все иначе: еда, одежда, мероприятия, выезды. Моя Дашка этим летом отдыхала три месяца в Италии. Ей 15, и она учится в нормальной средней школе, у нее хороший английский и итальянский. Правда, Боря такой, как я. Ему придется пройти мой путь. Директор молча, не говоря никому, оформила ему инвалидность по психиатрии и сказала, что он не может больше жить и учиться вместе со всеми. Но тогда подключилась крестная Марина, которая очень любит брата с сестрой и помогает им: мы судились и в итоге добились того, чтобы Дашу с Борей не разлучали. Но инвалидность осталась, а куда с ней потом — непонятно.

Недавно из тюрьмы вышла мама, мы созваниваемся, но я не хочу ее видеть, хотя придется, потому что она собирается забрать к себе Борю и Дашу — а ей некуда. Поэтому мне придется сталкиваться с ней и решать эти вопросы. У меня нет любви к маме, я не скучаю. Я ни в чем не виню ее, но боюсь, что частое общение с ней может сломать меня, перевернуть всю мою жизнь. Она 12 лет жила в другом мире, и я не знаю, чего ждать. Я не видел ее с тех пор, как ездил к ней в тюрьму на свидание, но недавно нашел ее страницу в «Одноклассниках». Тогда она была невероятно красивой, а сейчас видно, как тюрьма ее испортила. Я боюсь столкнуться с изменениями, которые в ней произошли.

Даша тоже не хочет с ней жить. А Боря по развитию маленький, сложный, он к маме хочет, и очень скоро она его заберет. А за Дашу придется бороться, потому что в детском доме только и ждут, чтобы куда-нибудь сбагрить детей.  

Недавно я ездил к Татьяне Александровне, которая ставила мне танцы. У нее был день рождения — 50 лет исполнялось. Я решил навестить ее и воспитательниц, которые любили меня и повторяли, что я другой. Мне сделали много комплиментов, говорили: «Саша, у нас за 50 лет не было ни одного выпускника, который смог столько добиться». Меня это сильно подбодрило. И они рады, что хотя бы единицы вырываются, рвутся и стремятся.

О чем я теперь мечтаю? Около полугода у меня в голове сидит мысль о том, чтобы уехать жить во Францию. Судя по разговорам, фильмам и фото, это романтичный город. У меня в спальне висят картины, а на них — только Франция, Париж. А еще мне очень хочется достойно отучиться и стать профессионалом. Путешествовать хочу.

Может, даже не девушку, а друга. Иногда я сильно устаю, прихожу домой и понимаю, что я один. Я очень чувствительный человек, много плачу, все принимаю близко к сердцу. И мне постоянно хочется заботы, поддержки и опоры. Я даже боюсь, что меня эти мысли настолько заведут, что я могу сломаться. Поэтому сейчас я мало с кем общаюсь, расстался с девушкой, не вижусь с друзьями. Я этим как-то болен. Когда я ложусь спать, я думаю об этом. Все очень хорошо, я счастлив, но только одно это не дает мне покоя. Я иногда говорю себе: «Саш, ты зачем вообще жалуешься на жизнь? Это не так. Вон, посмотри на людей, у которых нет ног, нет еды, дома. Ты не имеешь вообще права жаловаться».

Когда дети остаются без попечения родителей, органы опеки помещают их в сиротское заведение. Дальше они могут определяться на временное устройство. Но когда родителей лишают свободы и не лишают родительских прав, ребенка очень сложно устроить в приемную семью. Приемные родители понимают, что может выйти мама и начать восстанавливаться в правах. Поэтому не любая семья, а только специально сориентированная на задачи временного устройства может взять такого ребенка. И в подобных случаях дети часто зависают в системе на много лет — к сожалению, их судьба очень печальна.

Психологическая работа с детьми, которые лишились семьи, проводиться должна, но по факту это случается далеко не во всех учреждениях. Дети часто не понимают, что произошло, за что их забрали, куда делись родители и когда они вернутся домой. Помимо того, что они находятся в абсолютном информационном неведении, часто они получают негативную оценку в отношении своей семьи. При этом родителей могут посадить за правонарушения, которые не мешали им выполнять свою функцию: детям дома было хорошо, а осужденная женщина могла быть совершенно замечательной матерью. И у детей появляется искаженное представление о том, что с ними было. Это сильно влияет на психологическое и эмоциональное состояние, а также на перспективы развития. Часто это может стать необратимой ситуацией.

Учреждения могут делиться по возрастам. Это дом ребенка, где находятся дети до 4 лет, дошкольный детский дом, детский дом для детей от 4 до 18 лет, школы-интернаты. Также есть учреждения, в которых живут дети с диагнозами: например, восьмой вид или интернат для умственно отсталых детей, куда попадает ребенок с тяжелой инвалидностью. Также учреждения могут относиться к разным ведомствам: Министерство социальной защиты, Министерство образования, Министерство здравоохранения. Эта сепарация — устаревший вариант, хотя сейчас мы в полной мере можем наблюдать такое везде в нашей стране.

В 2014 году вышло современное 481-е постановление, которое говорит о том, что учреждения не должны делиться по типам и видам, в них должны приниматься все дети. Это нужно в том числе для того, чтобы снизить травматичный опыт разлучения с братьями и сестрами. Ведь часто дети теряют не только родителей, но и друг друга. Постановление требует перестройки системы под сохранение сиблинговых связей и размещение братьев и сестер не только в одном учреждении, но даже в одной разновозрастной группе. При этом учиться в разных местах: кто-то в детский садик, кто-то в обычную школу, кто-то в коррекционную.

У нас в стране действительно закрываются детские дома, дома ребенка, интернаты. Причем в большом количестве. Это происходит, потому что количество детей-сирот и детей, оставшихся без попечения родителей, снижается.

К сожалению, можно сказать, что чаще закрываются маленькие, уютные детские дома, где дети учатся в обычной школе и имеют более высокие возможности социализации рядом с другими детьми. Обычно сокращают нерентабельные учреждения, где становится мало воспитанников, и большие интернаты здесь выигрывают по экономическим соображениям. Хотя было бы лучше, если бы детские дома были маленькими, детям хватало бы индивидуального внимания, а учреждение было бы нацелено на работу с каждым ребенком.

Я не знаю случаев, когда детей отправляли бы в интернат определенного типа без всяких медицинских обследований. Такое было, возможно, в 90-х или в начале 2000-х. Но случается, что ребенка выводят на комиссию формально, то есть сам он на ней не присутствует: в детский дом приехала ПМПК (психолого-медико-педагогическая комиссия. — Прим. ред.) и заочно, по характеристикам сотрудников, поставила диагноз. И ребенок может не знать об этом.

Здесь есть еще один важный момент. Ребенок может действительно не тянуть общеобразовательную школу и не очень справляться с учебной программой. Но часто это связано не с тем, что у него проблемы с интеллектом, а с той травматичной историей, которая произошла в его жизни. Можете себе представить, что такое переживать потерю семьи в детском возрасте? В момент, когда человек остро переживает горе, его интеллектуальные, коммуникативные и когнитивные способности показывают более низкие результаты. Но это совершенно не значит, что они снижены по причине его интеллектуальных нарушений. Коллеги, которые ставят диагнозы, редко понимают специфику ребенка-сироты и тех процессов, которые происходят в его жизни. Для них низкие результаты однозначно связаны с его интеллектуальными отклонениями. Хотя мы прекрасно знаем, что они могут нормализоваться, если социальное положение тоже выправится.

Путь у детей, вышедших из учреждения, приблизительно один. В 18 лет они остаются один на один со всеми своими проблемами, хотя до этого возраста их контролировали, воспитывали, на них влияли. И здесь возникает громадное количество сложностей — от психологических до бытовых. Куда пойти и как решать свои проблемы — в этих вопросах ребенок из детского дома совершенно не компетентен. Если домашний ребенок хорошо знает, что на еду кто-то должен заработать денег, то ребенок из детского дома такой связки совершенно не видит. Для ребенка, который долго прожил в системе, это очень сложный опыт.

Образовательный маршрут выпускника коррекционного интерната строится исходя из тех возможностей, которые ему предоставили как ребенку с легкой степенью умственной отсталости. Это никогда не высшее образование, а отдельные виды училищ и техникумов, где, например, готовят маляров-штукатуров, швей, поваров — и то в последнем я не уверена. То есть это труд, который не предполагает напряженной интеллектуальной работы. При этом у детей с сиротским опытом бывает завышен диагноз, который не отвечает реальному положению дел. Но судьба у них все равно, к сожалению, такая.

Почему мы дарим детям подарки? Обычно этим мы хотим сказать, что ребенок нами любим, что он нам дорог. Нам хочется подчеркнуть его интересы и принести ему радость. Также подарки дарят по понятному поводу либо это делают близкие люди. Чужая тетя ребенку ничего просто так не дает.

А дети в детских домах получают подарки просто за то, что они сироты. Это, во-первых, подчеркивает их очень нерадостный статус и формирует кривое отношение к собственному сиротству, во-вторых, ценности от подарка не может быть никакой, а в-третьих, волонтерский подарок лишает ребенка понимания того, как строится бюджет и как эти вещи можно купить. Часто ребенок, попавший в семью, начинает требовать подарки у приемных родителей просто так и регулярно. Или, допустим, он рвет кроссовки, но не видит в этом проблемы. И с этим потом очень трудно справляться.

Я бы посоветовала поддерживать программы по реабилитации, которых у нас в стране громадное количество. Многие уважаемые фонды занимаются этим (список проверенных организаций можно найти, например, на сайте фонда «Нужна помощь». — Прим. ред.). На первом этапе лучше помочь семье, из которой ребенок имеет риск быть изъятым ввиду неблагополучия. Существуют программы по развитию наставничества — это поиск близкого человека, который мог бы помогать подростку преодолевать всевозможные трудности как перед выпуском, так и после выпуска. Есть программы, связанные с лечением. Я бы говорила, что лучше вкладывать деньги в какие-то системные и понятные изменения, чем в подарки детям. Тем более что сейчас сиротские учреждения финансируются очень хорошо: в материальном плане домашние дети не видят того, что видят дети внутри учреждения.

Если хотите помочь конкретному ребенку, для этого есть временная опека, когда его можно забрать к себе. Но я бы не советовала делать это неподготовленным людям. Если есть такая идея, лучше найти организацию, которая готовит волонтеров и наставников, рассказывает обо всей специфике и оказывает дальнейшее сопровождение, если возникают трудности. Потому что здесь есть, конечно, высокий риск навредить, если делать это без понимания дела.