«Самая хреновая эмоция — жалость»: вдохновляющая история параспортсмена Серафима Пикалова

Раньше я занимался в основном IT: был разработчиком в одном из крупнейших европейских банков. Прямо перед аварией я написал заявление об увольнении, но когда сотрудники компании узнали, что я в больнице, они это заявление порвали. До сих пор испытываю к ним благодарность.

Моя жизнь всегда делилась на две части: профессиональная деятельность и экстремальные виды спорта. Когда мне было 23 года, я купил мотоцикл и поехал на «Казантип» на кайтовые соревнования. Был август, мне хотелось поучаствовать в фестивале, а потом посвятить еще месяц или больше мотопутешествию по Крыму. «Казантип» проходил в Поповке, до которой я не доехал километр. Был второй день путешествия, я ехал спокойно, как вдруг на встречной полосе из-за одной машины вылетела другая, а ее водитель по каким-то причинам нажал на газ. Все, что я мог сделать, — это положить мотоцикл на бок, пытаясь уйти от столкновения. Сначала машина врезалась боковым ударом в ту, которая шла по встречной полосе, а после этого ударила меня по касательной.

Мне очень повезло, что я не потерял сознание, смог адекватно оценить ситуацию и рассчитать силы. В скорой сказали, что приедут в течение часа, а за это время я бы истек кровью и умер. Я понимал, что счет идет на минуты: позвонил домой и предупредил родителей, что не все хорошо, а затем набрал подругам, которые в тот момент были в Поповке, и попросил их приехать. Вокруг были люди, которые пытались оказать мне первую помощь, но у них даже не было жгута в аптечке. Я достал веревку из своего рюкзака и помог перевязать себе ногу. Приехали подруги и погрузили меня в такси. На полпути к больнице в Евпатории мы встретились с машиной скорой помощи, меня перегрузили в нее и отвезли в больницу, где провели операцию.

По пути в операционную я просил, чтобы спасли ногу. Позднее я очнулся в палате, приподнял одеяло и увидел, что ноги нет, мне провели ампутацию выше колена. К вечеру того же дня приехали родители, и я начал понемногу восстанавливаться.

Что стало с водителем, который меня сбил? После столкновения он вылетел на обочину — свидетели рассказали, что его машина сделала три или четыре оборота через крышу. Говорят, что, когда он выполз из машины, просил не вызывать полицию — был пьяный, но потом его судили как трезвого. После этого мы сталкивались в суде — он подходил ко мне и просил его не сажать. Его не посадили, компенсация была, но смешная. Мне не хотелось ему мстить — я был удовлетворен тем, что он никогда больше не сядет за руль.

Все обещали, что будет депрессия, но прошло уже десять лет, а ее все нет. Я не уходил в запои, достаточно быстро стал пользоваться костылями — во многом благодаря правильной поддержке своих родителей и друзей. На третьей неделе я оказался дома, а через месяц после аварии у одной из девочек, которые меня спасали, был день рождения. Мама сказала: «Подари цветы». Я взял костыли и отправился в семь утра в цветочный ларек, потом — поздравлять.

Я прекрасно представляю, насколько тяжело было маме отпустить меня, однако она неоднократно принимала трудные, но правильные решения. Уверен, что у родителей до сих пор есть страхи, но они умудряются держать их в себе, за что я очень им благодарен.

Примерно в это же время, через месяц после ампутации, ко мне пришел друг Сергей и сказал: «Поехали полазаем на скалодроме». Я ответил: «Старик, ну ты чего?» На что он отреагировал: «Да поехали, посидишь внизу, пострахуешь меня, поболтаем». Он правильно все рассчитал: естественно, сидеть внизу я не стал, начал лазить. Очень скоро я начал ездить на скалодром два раза в неделю — сам, на электричке. Спустя месяц мне внезапно предложили поучаствовать в чемпионате мира по скалолазанию среди паралимпийцев.

В январе, меньше чем через полгода после аварии, я поехал кататься на сноуборде в Шерегеш (горнолыжный курорт в Кемеровской области у подножия горы Зеленая, 1270 метров. — Прим. ред.). Тогда у меня был простенький протез за 60 тысяч рублей.

В России есть программа реабилитации, по которой раз в три года вам обязаны переделывать протез, но здесь так много нюансов, что выбить что-то нормальное можно только через суды. Три года я отходил на своем простеньком протезе, первый год катался на нем же. Сейчас у меня несколько спортивных протезов, и только один из них я покупал за свои деньги, он стоил примерно четыре тысячи долларов. Что касается остальных, то я либо состою на спонсорстве, либо пользуюсь компенсациями, либо тестирую протезы. Экстремальный протез, с которым я катаюсь на сноуборде, стоит около четырех тысяч евро, и это еще без стопы. Моя стопа для катания — экспериментальная вещь, мне ее дали как тестировщику. Аналогичная стоит в районе двух тысяч долларов. Крутой коленный модуль стоит примерно три миллиона рублей.

Несколько лет назад я прочитал едкий комментарий о том, что, мол, был бы протез хороший, любой бы смог кататься. Тогда я отпилил кусок дерева, поставил на нем адаптер, прикрепил к своей гильзе (часть протеза, в которую помещается нога. — Прим. ред.) — в общем, сделал негнущийся протез, попробовал на нем покататься и понял, что вполне можно. А в прошлом году я ездил на Burning Man в Африку и Америку. Мне было жалко ломать свой протез для ходьбы, и я попросил сделать мне вместо него металлическую палку с пластиковой плямбой внизу — с этой штукой я ходил в день по 15 километров. Потом на этой палке я учился серфить, и выяснилось, что это даже проще, чем на специализированном протезе.

Я очень хотел бы сказать, что дело не в протезах, но я понимаю, что есть исключения — например, существуют фантомные боли, и это серьезная проблема. Тем не менее, по моему опыту, всегда решающим моментом было желание человека.

После нескольких публикаций в медиа меня нашел Степан Владимирович Головин, замдиректора компании «Орто-Космос», и спросил, можно ли прийти и пофотографировать, как я катаюсь. Я согласился, он пришел, мы разговорились и договорились о сотрудничестве. Он сделал мне хороший протез, а потом я начал ездить к нему ремонтировать все поломанные штуки. Степан же оплатил мне два тренировочных месяца в США, когда я решил участвовать в сочинской Паралимпиаде.

Раньше, до Сочи, мы выступали в двух классах: проблемы выше пояса или ниже. То есть ребята, у которых не было коленки, как у меня, и ребята, у которых не было стопы, находились в одном классе. А коленный сустав дает большое преимущество в катании.

В Олимпиаде спортсмены могли участвовать либо по квоте, которых ограниченное количество, либо по результатам мирового рейтинга. Перед Сочи у нашей сборной были проблемы с квотами, а по рейтингу попал только я. Я решил, что будет неправильно, если на Олимпиаду в России из всех парасноубордистов попаду только я, поэтому начал убеждать ребят, что надо выбивать квоты. В итоге квоты получили еще на трех или четырех спортсменов.

За месяц до Олимпиады я выбил плечо на этапе Кубка мира в США — из-за ошибки в постройке трассы. Тогда у меня был спонсорский контракт с Samsung — я потратил их деньги на месяц тренировок в Швейцарии, поэтому для меня было еще важнее отработать все и выступить на Олимпиаде. В итоге меня не пустили, не дали даже аккредитацию члена команды, хотя она была готова. На Олимпиаду я поехал как член команды Samsung с гостевой аккредитацией, и когда наши ребята выступали, я не мог даже пройти в спортзону, чтобы обнять своих сокомандников.

Я довольно давно не участвовал в международных соревнованиях, последний раз я на них ездил три года назад. Дело в том, что я начал активно работать, у меня стало намного меньше времени. Когда я совмещал большой спорт и работу, работа сильно проседала. Потом я переехал жить в Красную Поляну и стал тренироваться в первую очередь для себя. В результате в конце года я съездил на чемпионат мира и привез серебро и бронзу.

В прошлом году меня исключили из сборной — в общем, за дело. Я находился в Красной Поляне, был самый катальный сезон, отличный снег. Вдруг мне позвонили и сказали, что нужно ехать на чемпионат России на Сахалин, для того чтобы просто оттолкнуться, проехать, забрать золотую медаль ни за что (потому что в моем классе больше никого не было) и уехать, потеряв неделю личного катания. Я сделал выбор в пользу катания, тем более что у меня уже есть две золотые медали чемпионата России. На этом закончилась история со сборной.

Я считаю, что профессиональный спорт — говно. Можно отдать ребенка в профессиональный спорт, а потом обязательно забрать его, чтобы просто научить дисциплине. Для меня великолепный пример олимпийского спорта — это Лига плюща (ассоциация восьми старейших университетов США: Гарварда, Йеля, Принстона, Колумбии, Брауна, Корнелла, Пенсильвании и Дартмута. — Прим. ред.). У них очень популярна гребля: ей занимаются студенты параллельно с обучением и выступают на олимпиадах, а затем оканчивают университеты и работают на серьезных должностях. А когда тебя берут маленьким ребенком и всю жизнь натаскивают только на спорт, в 30 лет ты уже инвалид.

Я пришел в профессиональный спорт, уже будучи взрослым человеком, в 25 лет. Я посмотрел на все это изнутри, старался делать все так, как говорил тренер. Несколько раз я ездил на сборы в составе молодежной сборной Подмосковья: мы вставали рано утром, разминались, дежурили по завтраку, у нас был тихий час, пробежки. Это было очень круто, но если в жизни есть только это, ты очень ограниченно развиваешься.

Уже три с небольшим года я занимаюсь антикризисным управлением, это достаточно специфическая область. Мой работодатель — группа частных инвесторов, которая просит разобраться, имеет ли смысл вкладываться в какой-либо стартап. Я занимаюсь аудитом и акселерацией, создаю структуру, чтобы стартап работал нормально. Сейчас я живу в Красной Поляне, но мне не удается жить там столько, сколько хочется, потому что иногда я уезжаю в страну клиента и работаю там. Зато порой удается заработать достаточно, чтобы какое-то время заниматься своими проектами или не работать.

Последние три года я также являюсь амбассадором «Розы Хутор». Я не получаю за это денег, у меня есть свой контракт с лайтовыми требованиями: я работаю, и ребята понимают, что я не всегда могу выдавать достаточно контента в своих блогах. Для меня очень важно, что я могу делиться с руководством курорта впечатлениями и идеями — и меня слышат. И уже лет 10 я сотрудничаю с несколькими брендами одежды и снаряжения, самые крупные из которых — Marmot и Dragon. Я ребят поддерживаю контентом и узнаваемостью, а они меня — снаряжением.

В России нас мало, и, насколько я знаю, все паралимпийцы занимаются только спортом, потому что так построена система. Что касается зарубежных спортсменов, то есть, например, сноубордист Майк, который сам сделал себе коленку, и у него теперь собственная компания по производству протезов. Еще один из сильнейших сноубордистов мира, американец, открыл ресторан вместе с женой на Гавайях. У многих европейцев есть свои паралимпийские школы, у кого-то — обычная работа.

Если ты не конкурентен в определенных вещах, надо четко отдавать себе в этом отчет и либо находить нишу, либо зарабатывать на чем-то другом. Сейчас, выстраивая спонсорские отношения с компаниями, я понимаю (хоть это и неприятно): они выделяют меня из-за того, что у меня нет ноги. С людьми с ногами я конкурирую по заметности и необычности. Я уверен, что есть сферы, где люди с определенными видами инвалидности могут приносить пользу на уровне человека без них. Но не надо делать это так: «Мы сейчас понапихаем сюда инвалидов, просто потому что их надо интегрировать». Так не работает, для самих инвалидов это еще хуже: такое снисходительное отношение может убить человека.

Почему у нас мало параспортсменов? Все просто, есть три фактора. Во-первых, в России считается, что человек без конечности — это катастрофа, и если случилась ампутация, в его жизни все кончено. Иногда люди цепляются за это отношение, сами ставят на себе крест, и на этом все заканчивается. Во-вторых, есть окружение, которое помогает поставить этот крест. И третий фактор — наше государство.

Доступная среда и равноправие заключаются не в том, чтобы все просто знали, что люди с инвалидностью есть и что это надо учитывать. Правильная среда должна существовать таким образом, чтобы она сама по себе не была заметной. Это достигается не с помощью соцрекламы, а при условиях, благодаря которым человек на коляске мог бы катиться рядом с тобой из одной точки в другую и разговаривать без ограничений.

У меня есть замечательный друг, который не может и 15 минут прожить без шутки по поводу моей ноги. Я нормально к этому отношусь. Единственное, что меня может обидеть, так это несмешная шутка. Я очень ценю личное пространство и считаю, что шутками нельзя его нарушать — с ногой человек или без нее.

Однажды я пришел на прощальную вечеринку по случаю моего увольнения с работы в шортах — и только тогда все узнали, что у меня нет ноги. На работе я не афишировал свою ситуацию, потому что меня могли начать жалеть, я хочу, чтобы меня адекватно воспринимали на конкурентном рынке по нормальным критериям. Самое страшное чувство — это беспомощность, а самая хреновая эмоция, которую могут испытать по отношению к вам, — это жалость. Гоните всех, кто вас жалеет, в шею — иначе вместе с ними вы пойдете на дно.

В том, что у меня нет ноги, есть и свои плюсы: например, если я остался у кого-то на ночь, утром у меня всегда есть чистый носок с протеза. Иногда мне приходится довольно много ездить по работе, и тремя парами носков я могу пользоваться шесть дней. Опять же, в палатке я занимаю места меньше, когда снимаю протез. Если спортсмен ходит в походы, это очень удобно.

Однажды мы с другом Сергеем, который вывез меня на скалодром, куда-то поехали вскоре после ампутации. Вдруг он на меня смотрит и говорит: «Слушай, а ты че хромаешь?» Повисает пауза, и вдруг он вспоминает: «Блин, извини». Мне было приятно, что он забыл о ноге, — это значит, что я живу так, как всегда жил, даже в глазах своих друзей. Во время длительных отношений с девушками я неоднократно слышал то же самое. Например, снимаю протез, валяюсь на диване, прошу: «Принеси водички». — «Сам принеси!» — «Мне же протез надевать!» — «Блин, я забыла».

Меня не обижает слово «инвалид», меня может очень расстроить прыганье вокруг названий. Если вы, допустим, напишете: «Серафим Пикалов — заслуженный калека России», — я поржу. Это, кстати, американская история, они там раз в два года меняют названия, хотя какая разница? Правда, когда меня называют человеком с ограниченными возможностями, я смеюсь над этим и представляю, как в где-нибудь на окраине мегаполиса сидит перед теликом тридцатилетний мужчина с пачкой чипсов и пивом и смотрит какой-нибудь «Аншлаг», раз в год ездит в Турцию и не понимает, как можно жить по-другому. А я за последний год путешествовал по Южной Африке, месяц был в Америке, месяц — в Германии, в горах. Вопрос: кто из нас двоих более ограниченный? Поэтому все эти названия — абсолютная глупость.

И самое главное… вся эта история — не более чем просто история. Читая ее, ты должен понимать одну вещь — это не героизм и не суперпреодоление. Это даже не самое сильное потрясение, которое я испытывал в жизни. В мире огромное количество людей, переживающих прямо сейчас более страшные и тяжелые моменты, и сколько у них конечностей — не так важно (возможно, и ты один из них). Важно только, какой выбор они сделают: выбор жить жизнь дальше или перейти в существование. Лично мне пока удавалось выбирать первое. Надеюсь, так будет и в будущем. Желаю тебе того же.