«Я хотел жить не хорошо, а интересно»: приключения историка из Петербурга в Аргентине

Я родился в Санкт-Петербурге, мне 29 лет. Учился в Аничковом лицее, потом поступил на исторический факультет СПбГУ. Параллельно я занимался музыкой — я играю на гитаре с девяти лет, четыре года занимался в вокальной студии СПбГУ, освоил горловое пение в экспедиции в Туву. Каких-либо рациональных причин для переезда, а особенно в Аргентину, у меня не было. В России моя жизнь обещала быть достаточно интересной, но предсказуемой. Мне же хотелось чего-то приключенческого, в стиле XVIII века.

В 2008 году я проехал Европу автостопом, и у меня сложилось впечатление, что тамошняя жизнь достаточно предсказуемая. В 2010 году я поехал в США по программе Work and Travel, и на пути туда случился переломный момент. Я доехал на поезде до Владивостока, оттуда отправился в Южную Корею. Оказавшись в Сеуле за полночь, я узнал, что меня кинули с жильем по каучсерфингу, а хостелы, которые я нашел, оказались переполнены. Всю следующую неделю, в ожидании самолета в Сан-Франциско, мне пришлось жить на улице. Днем я играл на гитаре и знакомился с людьми, а ночевал в сауне — многие из них в Сеуле работают круглые сутки. Меня не покидало ощущение, что я совершенный инопланетянин там. Каждый коммуникативный акт был всплеском эмоций, за каждым поворотом меня ждало что-то необычное, и первоначальное раздражение вскоре сменилось восторгом и удивлением.

Когда я прилетел в Сан-Франциско, все стало просто и понятно. Штаты меня не впечатлили — они были точно такими же, как я представлял их по произведениям массовой культуры. В Европу или США нужно ехать для того, чтобы жить хорошо, а мне хотелось жить интересно. Там ты зарабатываешь деньги, тратишь их — и все прекрасно. А если у тебя много сомнений? Если ты хочешь заниматься чем-то, с чем еще даже не сталкивался? После возвращения в Россию я задумался о переезде в Азию или Латинскую Америку, но довольно быстро стал склоняться ко второму региону — мне не хотелось быть вечным чужаком и хотелось иметь возможность слиться с толпой. К тому же я знал испанский язык, учил его в школе с восьми лет. Плюс хотелось чего-то романтического, а Буэнос-Айрес в моей фантазии имел именно такой флер. Я закончил университет и в июне 2011 года уехал в США на работу. Накопил денег, купил билет на самолет — а потом мы с другом решили проехать Дикий Запад на машине. Как-то так получилось, что весь капитал за это время испарился. Когда я пересек границу в Буэнос-Айресе в сентябре 2011 года, у меня было 800 долларов наличными. И это были абсолютно все мои деньги.

Первые две недели я просто бродил по городу и радовался тому, что я в Буэнос-Айресе. Здесь я обрел тот Париж, который видел на картинах«Бульвар Монмартр в Париже», Камиль Писсарро импрессиониста Камиля Писсарро, выставленных в Зимнем Дворце. Мне безумно нравилась изображенная им атмосфера, но во Франции я ее не нашел, а тут в первые же дни я поймал себя на том, что вот оно, то настроение. Еще меня очень удивляло отсутствие какой-либо экзотики — все было очень похоже на нас, скорее, это была альтернативная реальность. Сразу было заметно, что люди много сидят в кафе и ресторанах — аргентинцы тратят деньги не на дом и машины, а в основном на еду и развлечения. Удивительной была манера и женщин, и мужчин целовать друг друга при встрече в щеку.

Еще в России я внимательно изучил иммиграционные законы и тематические форумы, и сразу после приезда начал процесс оформления вида на жительство. По опыту некоторых из моих знакомых в США я понял, что не хочу быть нелегалом. Для меня свобода — это не просто возможность находиться в другой стране, но еще и свобода перемещения и действия. Я записался на курсы испанской литературы при университете в пригороде Буэнос-Айреса и убедил женщин в ректорате, что в будущем поступлю в аспирантуру — так я получил справку об учебе в университете. Это позволило открыть студенческую визу и за пару месяцев оформить необходимые документы. Я неизменно удивляюсь тому, как молниеносно я тогда все сделал.

Я оплатил общагу на два месяца вперед. Деньги стремительно заканчивались. В первые пару недель случайно нашлись люди, которые хотели учить русский язык, — я иногда давал уроки, но все равно это не могло меня прокормить. К началу ноября у меня не осталось ни копейки — и в этот же момент я получил свой вид на жительство и смог официально устроиться официантом в один ресторан. До этого несколько дней подряд мой рацион состоял из булки за 1 песо и воды из-под крана. Теперь же я обедал в шикарном ресторане, и у меня чуть слезы на глаза не наворачивались от того, как быстро меняется жизнь. За время работы официантом я поднаторел в особенностях местного произношения. Я играл в такую игру: сколько ты продержишься до того, как тебя спросят, откуда ты приехал? Минута, две, три — и в какой-то момент мне перестали задавать этот вопрос. В ресторане я проработал четыре месяца и ушел в никуда. Там я особенно остро почувствовал, как мне не хватает истории: все мои разговоры так или иначе сводились к ней. Чехов говорил, что умный любит учиться, а дурак учить, и я подумал о том, чтобы заняться преподаванием.

Я решил открыть курсы по истории России. Нашел помещение, сделал афиши. Приходило мало народу, но неожиданно этой темой заинтересовались некоторые пожилые русские. Так я познакомился с тусовкой антисоветских эмигрантов, которые были связаны с белогвардейским движением. Сейчас их наберется от силы 100 человек, за последние два-три года многие умерли. Им очень не хватало интеллигентных собеседников: их дети и внуки уже интегрировались в аргентинское общество, а тут я, молодой историк. Мне было очень интересно знакомиться с живой культурой русского зарубежья: я ходил в их клубы, читал эмигрантскую литературу, знакомился с личными библиотеками. Тогда же один эмигрант предложил мне присмотреть за его летним домиком в Уругвае. Я занял денег и в июне 2012 года уехал туда на три месяца. Я жил в изолированном месте, у меня почти не было интернета, потому я много читал и думал. Так у меня родилась идея исследовать историю русской эмиграции. В это же время по электронной почте мне пришло приглашение от университета Буэнос-Айреса поучаствовать в крупном историческом конгрессе, который должен был пройти в 2013 году. Это было неожиданно, потому что в конце 2011 года я как-то зашел в ректорат университета познакомиться, оставил свой имейл — и вот результат. Вызов был принят. Я начал писать свою работу об особенностях восприятия прошлого в русской, украинской и белорусской эмиграции.

По возвращении в Буэнос-Айрес оказалось, что слух о молодом историке распространился в русскоязычной диаспоре, и меня пригласили на работу в Дом России. Это мидовская структура, которая занимается культурным и научным сотрудничеством между двумя странами и работой с соотечественниками. Так я оказался в центре эмигрантской тусовки.

Благодаря работе я познакомился с массой людей и начал лучше понимать человеческие судьбы, трагедию или, наоборот, преимущества эмиграции. Для меня это представляло еще и исследовательский интерес. Оказалось, что ранние этапы русской эмиграции в Аргентину практически не изучены. У меня же был доступ к уникальным материалам, были знания и инструментарий, для того чтобы исследовать эту область. Эта тема меня очень интересовала и по личным причинам: как решали вопросы самоидентификации мои соотечественники, такие же люди, как я, которые приезжали сюда 100 лет назад? В октябре 2013 года я поучаствовал в том самом конгрессе, пообщался с коллегами и познакомился с Эзекилем Адамовским, на тот момент руководителем кафедры истории России университета Буэнос-Айреса. Мы быстро нашли общий язык. Я рассказал ему о своих планах поступления в аспирантуру, попросил его стать моим научным руководителем, и он согласился.

В декабре того же года я подал документы в аспирантуру университета Буэнос-Айреса на факультет философии и филологии. Я подготовил предпроект диссертации, а легализация моего российского диплома о высшем образовании заняла от силы полчаса. Только в июле следующего года мне пришел утвердительный ответ — специальная комиссия изучила мой предпроект и определила, какие семинары мне нужно пройти для успешного написания диссертации. Аспирантура платная, цена зависит от того, какой вуз ты заканчивал для того, чтобы получить основное высшее образование: тот же самый, государственный или частный в Аргентине — или иностранный. У меня самая высокая ставка. Мне нужно пройти семь семинаров, и в среднем я плачу за каждый где-то 250–300 долларов в зависимости от количества часов. После окончания семинара тебе дают год, чтобы написать финальную работу. По-моему, это здоровая система — все понимают, что для написания хорошей работы нужно время.

Мне очень нравится, что в местном академическом сообществе все демократично, здесь обращаются друг к другу на «ты», а не на «вы». При этом я счастлив, что получил основное историческое образование в России. У нас уделяется невероятное внимание деталям и источникам. При этом мне не хватало методологии — в России не принято задаваться многими важными вопросами, например, зачем изучать историю, что такое материя прошлого? Они кажутся кощунственными и не обсуждаются. А обсуждать их надо, потому что ответ в каждую эпоху звучит по-своему. В Аргентине же, наоборот, свободно оперируют методологическими схемами, но понимают их чересчур абстрактно и подчас далеки от конкретики, вплоть до того, что не знают фактов. Это как с городом и картой. Ты можешь прекрасно знать все здания, а потом тебе дают карту — и ты вдруг понимаешь, как все устроено. Аргентинцы, грубо говоря, знакомы с картой, но вообще не понимают, как город выглядит. Для меня лично было огромной удачей учиться именно таким образом: с основательной петербургской базой и чутким, почти художественным, буэносайресским подходом к исследованию.

Всего на аспирантуру дается шесть лет, но я планирую защитить диссертацию в следующем году. Моя тема звучит как «Русские в Аргентине 1880–1930: проблемы национальной идентификации». Я изучаю механизмы влияния на ощущение самоидентификации, попутно освещая историю русской эмиграции. После защиты я получу звание доктора истории университета Буэнос-Айреса. Мне бы хотелось преподавать, но заниматься академической карьерой здесь очень сложно. Не только потому, что большой конкурс, но и потому, что здесь все очень долго.

В 2015 году я ушел с работы из Дома России, для того чтобы заниматься музыкой. У меня не было накоплений, но я подумал: неужели я приехал в Аргентину ради того, чтобы работать в офисе? Пожалуй, это решение было для меня сильнее и драматичнее, чем эмиграция в другую страну. Как-то в лифте своего дома я встретил довольно странного человека, который, увидев у меня гитару, захотел поговорить о музыке. Он оказался бандонеонистом (бандонеон — это аргентинская гармошка. — Прим. ред.). Я поделился с ним своей старой идеей сыграть на аргентинский манер произведения русского танго. Он согласился. Так я познакомился с Диего, вместе с которым мы создали музыкальный дуэт Petrogrado. Мы исполняем русские и аргентинские танго на двух языках. Первый раз мы вместе выступили 31 июля 2015 года в одном клубе, а через три недели после этого сыграли на фестивале танго.

Танго появилось в Аргентине, а потом стало очень популярным во всем мире в 1920–30-е годы.

Эта музыка дает возможность перенестись в эпоху между двумя мировыми войнами. Атмосфера того времени была очень трагичной и нервозной, в ней сердце билось иначе: ты не знал, что ждет тебя впереди, но при этом мир все еще сохранял какую-то элегантность. Главной метафорой того времени для меня являются вокзалы вроде Витебского в Петербурге или местного Ретиро, хоть они и были построены чуть раньше. Фасады классические, а внутри — сложные конструкция с балками, которым все еще пытаются придать элегантность. Содержание уже изменилось, а форму все еще пытаются сохранить. Танго помогает понять, насколько хрупок был тот мир, особенно зная последующий ход истории. Жестокое, но в чем-то приятное и элегантное время.

Мы с Диего очень разные люди, и именно поэтому мы можем обогатить творчество друг друга. Мы по-разному воспринимаем эстетическую картину мира, по-разному относимся к бытовым вещам, но при этом с уважением относимся к позиции друг друга. Общаясь с ним, я научился по-настоящему уважать другую точку зрения. Диего стал моим первым настоящим аргентинским другом. Он живет очень скромно, на 200 долларов в месяц, и делает какую-то работу, только чтобы отвязаться от этого мира. Но при этом он по 6–8 часов в день играет на банденеоне, а в остальное время пишет стихи. Первые два года мы очень интенсивно репетировали и выступали, правда, это почти не приносило денег. В Аргентине очень много хороших музыкантов, и здесь редко имеет смысл делать платный вход на концерты, публика избалована. Но с другой стороны, в этой среде можно многому научиться. Мы играли в клубах, метро и даже организовали собственную милонгу в 2016 году (музыкальный вечер, во время которого танцуют и исполняют танго. — Прим. ред.). Как дуэт Petrogrado мы записали три альбома и сделали один рок-проект. В июне этого года я еду в Россию по работе, и Диего летит вместе со мной. Мы планируем дать несколько концертов в Москве и Петербурге.

Параллельно с историей и музыкой я занимался переводческой деятельностью. Это невероятно интересная работа. Еще в 2015 году я переводил встречу аргентинского министра культуры и ее российского коллеги, периодически делал синхронные переводы в Доме России. Сейчас у меня уже есть достаточно большой опыт, ко мне часто обращаются. Эта работа дает мне билет во многие места: за последние три года я побывал в психбольнице, в тюрьме, в сенате, в резиденции президента, в офисах многомиллионных корпораций и в сторожках железнодорожных работяг. Мое двуязычие дает мне проход во все эти сферы, и я невероятно ценю это.

Готовясь к переводу, я еще и учусь — так я, например, немного познакомился с атомной энергетикой и блокчейном. В феврале 2017 года я переводил переговоры между русскими инженерами и представителями железных дорог Аргентины. Как-то так вышло, что с представителем российской стороны мы начали спорить о том, какой ширины колея на схеме, и я в итоге оказался прав. Почувствовав мой интерес к железным дорогам, он пригласил меня работать переводчиком в компанию, которая занимается производством и ремонтом подвижных составов. Я согласился с тем условием, что мне не нужно будет постоянно находится в офисе. В рамках этой работы я уже дважды переводил встречи акционеров компании и президента Аргентины. Это невероятно забавно, потому что с детства меня приучали к тому, насколько важно иметь бумажки. Но у меня нет никакого серьезного документа о том, что я знаю испанский язык, только опыт.

Благодаря этой работе и после ряда удачных переводов конференций у меня появились свободные деньги, на которые я решил издавать свой журнал. Он называется «Плацкарт», посвящен взаимодействию русской и аргентинской культур, с моим особым вниманием к XIX — началу XX века. «Плацкарт», потому что это пространство, где человека принуждают к диалогу с незнакомыми людьми.

В Аргентине есть ученые, которые занимаются историей России, есть переводчики классической и современной русской литературы, есть талантливые соотечественники — и все эти люди не знакомы между собой. Я сам пишу статьи, сам перевожу, сам верстаю и сам распространяю журнал среди лидеров мнений в каждой группе. Первый номер вышел в декабре, сейчас я хочу привлечь к его изданию других авторов, потому что сам все не успеваю физически. Но начинать, по моему аргентинскому опыту, всегда нужно одному.

Та жизнь, которую я сейчас веду в Аргентине, меня полностью устраивает. Я счастлив. Приключения получились. Ни в один из самых трудных моментов я не жалел о том, что переехал. Недавно мне пришло в голову понимание того, что как взрослый человек я сформировался здесь. Потому когда у меня спрашивают: «Как там в России?», — я все чаще теряюсь и не знаю, что ответить. В Аргентине легко стать своим, я никогда не чувствовал себя чужаком. Если ты говоришь на испанском — все, ты свой, тебе очень рады. Сложности наступают потом, когда ты сталкиваешься с полной необязательностью многих людей. Кажется, что раз они радушны и открыты, то они твои друзья. Но зачастую это просто вежливость, которая ни к чему не обязывает. Это было неприятным открытием. Такое поведение поначалу кажется лицемерным, но на самом деле это другой культурный код.

По сути, русские и аргентинцы отличаются только поверхностной мишурой — привычками, деталями, но к этому быстро привыкаешь. Проблема в том, что по первым знакомствам ты очень быстро составляешь впечатление о новой стране, и эта выборка нерепрезентативна. Надо сравнивать людей одного и того же круга. Я понял это после того, как встретил Новый 2013 год в компании ребят, очень похожих по менталитету на моих лицейских друзей. Вообще, когда ты приезжаешь в чужую страну, спонтанно друзья не появляются. В Аргентине мне на это понадобилось пять лет. Недавно я переводил конгресс МОТ (Международная организация труда. — Прим. ред.), там были делегации разных стран. Я разговорился с представителями парламента Грузии, и они меня спрашивают: «Саша, а вот скажи, аргентинцы умеют дружить?». Это правильный вопрос. Умеют. Но на это надо время.